Мэри Кушникова

В НОЧЬ ПЕРЕД КАЗНЬЮ

 

Страница 1 из 4

[ 1 ] [ 2 ] [ 3 ] [ 4 ]

Пролог, или два возвращения после долгого отсутствия. — Обычные люди из одного и того же путешествия возвращаются единожды. Но то — обыкновенные. Господин Марко Поло умудрился вернуться дважды. Причем очень по-разному.

Когда после изнурительного пятилетнего плавания из Империи великого хана Кубилая в родную Венецию братья Никколо и Маффео Поло, удачливые купцы, а также их сын и племянник Марко, увидели как бы восстающию из моря Венецию, они уже решили, каждый для себя, как представить землякам и путешествие, и возвращение.

Старшие Поло своё долгое плавание намерены были обозначить, как последнюю почетнейшую миссию, какой удостоил их Великий Кубилай за их верную многолетнюю службу, а возвращение — как вынужденное, потому что, как они узнали в пути, Кубилай умер, а другому господину они служить не хотели.

Марко же про себя знал, что в это опаснейшее плавание они трое были отправлены, скорее всего, чтобы никогда не увидеть ни Венеции, ни величественной столицы кубилаевой империи, Канбалу.

Но твёрдо решил, что ни словом о том не обмолвится, а, напротив, всячески станет поражать доверчивых венецианцев рассказами о своих похождениях и высоком положении при дворе хана.

Однако это — первое — возвращение оказалось двусмысленным. Вопреки заблуждению Марко, венецианцы оказались вовсе не так доверчивы, как ему представлялось, — это они такими могли показаться издалека, на фоне многослойных отношений, что складывались при дворе Великого Хана Китая.

И когда Марко, встреченный, впрочем, радушно горожанами, убедился, что не производит на них ожидаемого впечатления, это надо же себе представить — такой высокий сановник при китайском императорской дворе! — он принялся — кому ни лень было слушать — излагать, кстати, весьма правдиво и ничего не тая, всё, что довелось увидеть и обо всех, кого довелось повстречать за прошедшие годы.

Сперва его слушали увлеченно, потом на лицах замелькали улыбки, через несколько дней послышались смешки, а вскоре до старших Поло дошел слух, что в среде венецианцев в ответ на описание виденных и привезенных им богатств,словоохотливый Марко получил кличку «Господин Миллион».

Но старики не на шутку обозлились и, запершись с Марко в рабочей комнате отца, прочли ему нелицеприятную отповедь.

 — Ты, Марко, — веско сказал дядя Маффео, — при дворе хана непозволительно разбаловался. Да, там ты был куда более нас сведущ во всех тонкостях политики а, стало быть, ощущал чувствительнее пульс торговли, но это время минуло, и здесь, в Венеции, ты будешь придерживаться тех правил, которые не нами придуманы, а люди их чтут веками.

Так вот — сперва-наперво немедленно сними с цепочки эту нефритовую побрякушку, которой не место рядом с честным крестом. Не перечь старшим — каждому видно, что это женское кольцо. Еще не хватало, чтоб до ушей нашего досточтимого Дожа дошло, что отпрыск всеми почитаемого семейства Поло носит около креста кольцо путаны...

 — А я тебе вот что скажу, — прервал брата отец Марко, — мы, конечно, всё сделаем, чтоб восстановить в городе твоё доброе имя, иначе и думать нечего о процветании торгового дома Поло — но знай, ты остепенишься, женишься, станешь жить как все в Венеции живут. И никаких разглагольствований на площадях, а то на тебя ходят смотреть, как на заезжего жонглера, позор нам!

И ты, будь добр, в моём присутствии изволь снимать головной убор. Это тебе не дворец Кубилая, где столько сброда из всех стран собралось, что только по головному убору и узнаешь, с кем сидишь рядом за столом. А теперь иди. Мы с дядей обдумаем, как выправить твоё положение, — да что твоё! — общее наше положение...

Марко, понурив голову, молча вышел. Ему перевалило за тридцать, и по меркам его недавнего прошлого он — муж зрелый и хозяин своей жизни. По меркам же Венеции он, прежде всего, пока жив отец, то есть глава дома, — всего лишь покорный сын и продолжатель рода. Так что, похоже, жениться-таки придется. И подумать только — сам Кубилай нередко спрашивал у него совета! И в его личных сундуках лежат такие сокровища, что, если бы венецианцам показать, — глазам бы не поверили и посчитали бы, что видят сон в бреду...

Но — чтобы снять колечко — этому не бывать!

Между тем, Никколо и Маффео, которые в Китае некоторым образом чувствовали себя под защитой Марко и беспрепятственно богатели, сейчас ощущали гнёт ответственности за честь рода и смутное беспокойство, оттого что придется-таки выделить Марко его долю прибыли — без него в Китае пришлось бы им солоно и нередко довелось бы думать не об удачных торговых операциях, а как бы сохранить жизнь...

Но, может, удастся избежать дележки, если хорошо дать почувствовать Марко, что именно они, старшие рода, восстановили в Венеции его доброе имя и смягчили насмешливое к нему отношение.

 — А почему, собственно, не поставить их перед фактом? Я имею в виду венецианцев, — сказал Никколо — они сомневаются в рассказах Марко? А мы устроим им представление, — уже потирал руки более изобретательный и более гибкий из старших Поло отец «блудного сына».

Из двух братьев он куда сильнее проникся духом Кубилаевой Империи, дворцовыми обычаями, некоторой театральностью всех связей и отношений между людьми, а также придворного этикета. Так что идея устроить «показательный приём» принадлежала ему.

Прием устроили на славу, пригласили чуть не всю Венецию и разыграли-таки настоящее представление. Сперва хозяева появились в рубищах — символ ничтожности человеческой жизни, потом в атласе, бархате и парче — символах воздаяния за усердный труд, в данном случае купеческий. А как же россказни хвастунишки Марко?

А вот так: в парадную комнату внесли лари и ссыпали на покрытый белейшей скатертью стол множество драгоценных камней — причем глаза у венецианцев просто-таки округлились, поскольку среди них было немало рубинов, а цены на них в Венеции были баснословные, а уж россыпь крупных, круглых жемчужин повергла всех в оторопь.

 — Третья часть всего, что вы видите, по праву принадлежит Марко и являет собою плод его неустанных трудов не только в торговле, но и в высшей дипломатии при дворе едва ли не наиболее могучего в мире правителя, китайского хана Кубилая.

Когда гости разошлись, отец, уже стоя на пороге парадной комнаты, сказал:

 — Всё это было проделано, как ты, наверное, догадываешься, для твоей реабилитации в глазах соотечественников. А теперь — изволь подняться. Ты позволяешь себе сидеть в присутствии отца. И сними берет. Я уже говорил тебе, что пора отвыкать от китайских привычек. На том и вышел.

А Марко, так и не поднявшись, еще долго сидел и сжимал в ладони вместе с крестом узенькое колечко из яблочно-зеленого нефрита, в тайне души благодяря судьбу, что отец хотя бы о нем не вспомнил...

Молва. — Жизнь в Венеции — однообразная. Марко всё казалось скучным и нищенски убогим по сравнению с роскошью, в которой он жил много лет.

Теперь над ним почти не подтрунивали, но обидная кличка нет-нет, а звучала. Более того, кто-то сообщил старшим Поло, что сам Дож, наслышанный о Марко и его дипломатических и мореходческих способностях, пожелал его повидать и назначил ему приём.

Старшие волновались, это была неслыханная честь, но Марко заупрямился и сказался больным, да так естественно разыграл маету животом, что к нему даже приставать не стали.

Единственное неудобство: Дож прислал к нему — тоже небывалая милость! — своего лекаря, а также и священника.

Ну, лекарь — понятно, полечить. А священник?

Искушенный в куда более сложных интригах, Марко нетрудно было догадаться, что молва своё дело сделала: о его смелых суждениях про многообразие мира и удивительную разность, а одновременно сходность людей — будь они белолицые, желтолицые или чернокожие, будь они мусульмане, христиане или иудеи, не могли не взволновать Дожа.

Значит, священник послан его «прощупать».

И священник «щупал», как умел:

 — Говорят, сын мой, что ты не носишь креста?

 — Ношу, конечно же! — удивился Марко.

 — Покажи!

Марко показал.

 — А что это за кольцо висит рядом? — спросил священник, не ведая, что как бы подает руку на четверть века вперед другому своему коллеге, который станет соборовать Марко незадолго до его кончины.

 — Это самое ценное сокровище из всех, что я привёз, и я ношу его на шее из боязни похищения, — нашелся Марко, — но вот другое, с которым я тоже никогда не расстаюсь из-за его ценности, и его я хотел бы просить вас, отец мой, передать достопочтенному Дожу в знак моего верноподданства и извинения за то, что позволил себе занемочь в день оказания мне такой чести и приглашения меня на приём...

И Марко вынул из кисета, что тоже носил на шее на длинном кожанном ремешке, кроваво-красный рубин небывалой величины и передал священнику.

Когда тот ушел, Марко немедленно поднялся со своего ложа и сплюнул:

 — Подумаешь, Дож, — тоже мне владыка! «Жених моря»! Ему бы на Кубилаево величие хоть одним глазком взглянуть, когда он повелевает утром через своего астролога, чтобы солнце взошло! А этот — в его нелепых красных сапожках тоже возомнил о себе, что повелевает морем! Зря, зря отдал я ему камень, — вздохнул Марко, — но ведь иначе ни от него, ни от священника не отделался бы...

На мгновение он вспомнил, как подарил ему этот камень Кубилай за особо удачную миссию и что случилось это именно в день со злосчастным нарушением «этикета кубка», повлекшего столько бед, и решил, что как бы совершил предательство, отдав этот дар Дожу. Впрочем, если вспомнить всё, что связано с Кубилаем...

Но он не хотел вспомниать.

Он дал себе зарок — не вспоминать.

Иначе жить в Венеции, маленькой, тесной, с вечным сероватым туманом над каналами и хлопотливо снующим скопищем людей на узких улочках вдоль этих каналов — было бы невыносимо.

А между тем Венеция слыла в ту пору одним из богатейший и прекраснейших городов Европы, но что до этого Марко! Никогда не «прирастет» он к этому городу, он в нем — чужой и всегда останется чужим...

Неожиданный поход. — Невдолге старшие Поло сообщили Марко, что извечный конкурент и противник Венеции, Генуя, никак не угомониться и вновь затевает козни, а потому все торговые дела идут под уклон, так что нельзя исключить, что вскоре придется вновь воевать с Генуей, а от этого купцам — ничего, кроме убыли.

Впрочем, как слышно, Дож дал понять, что, если в самом деле положение осложнится, «капитан Марко», как нередко теперь называли молодого Поло, — был бы для венецианского флота бесценным человеком и он, Дож, на него рассчитывает.

Так что, как бы не успев освоить место у очага в отцовском доме, равно не успев обзавестись женой, «капитан Марко» вынужден был ввязаться в очередную авантюру. Так называли старшие Поло все торговые и дипломатические миссии, которые доводилось Марко вести за последние двадцать шесть лет.

Впрочем — выбора не было. Он представлял торговый дом Поло, генуэзские корабли блокировали в гаванях венецианский флот, так не его же отцу и дяде браться за арбалет или за меч.

Многочисленный флот генуэзцев вышел осенью 1298 года в Адриатическое море и шел на Далматинский берег, подвластный венецианцам. У венецианцев было 90 галер и они были полны решимости истребить вражеский флот — дело нешуточное, нужно было наконец открыть путь торговым суднам, которые скопились в веницианской гавани.

 Одним из кораблей управлял Марко Поло. Что ему был путь по Адриатике, коли он на веслах прошел в свое время из Китая в Аравию! Но тут разразилась небывалая буря. Подняли паруса, и все, казалось бы, шло хорошо, но вдруг небо очистилось, встало солнце и как бы прямо от него вышли навстречу генуэзцы. Спускать паруса и выбрасывать весла было поздно, да и солнце слепило. Генуэзцы шли быстро на веслах, и на расстоянии выстрела из лука началось сражение. Сцепились галера с галерой. Весла давно бросили и рубились на мечах. Венецианцы хотели было отступить, но ветер теперь был против них. Знаменитые генуэзские арбалетчики завершили победу.

Семь тысяч моряков Венеции попали в этот день в плен к генуэзцам. Столь велико было отчаяние венецианцев, что предводитель флотилии бросился с мачты на палубу своей галеры и разбился насмерть. Марко Поло взяли в плен живым во время сражения.

 Генуэзская тюрьма была построена как бы кругами , похожими на ад, который несколько позже описал в своей поэме флорентинец Данте. В тюрьме говорили на разных языках. Заключенные давно переругались друг с другом, — ругались, в основном, на итальянском, — хотя общим языком был французский — признанный придворный и купеческий язык.

И тут судьба свела Марко Поло с неким пизанцем Рустичиано, тоже взятым в плен во время другого сражения. Рустичиано был писателем. По крайней мере он сам так себя называл, хотя на самом деле просто перелагал, сокращал и переиначивал, расцвечивая любовными историями старинные романы о рыцарях Круглого Стола. Рустичиано сидел в тюрьме так давно, что все истории, которые рассказывали друг другу заключенные, уже знал наизусть и потому капитан Марко Поло был для него вестником как бы другого мира. Он говорил о Китае, о диковинных обычаях Тибета, монгольских воинах и, конечно же, о торговых путях.

В тюрьме, как ни странно, в отличие от родной Венеции, Марко Поло верили. Потому что большинство заключенных были либо мореплаватели, либо купцы и гостевали в некоторых краях и морях, которые описывал господин Марко.

Когда он появился в тюрьме, Рустичиано сидел уже двенадцать лет. Он слушал-слушал нескончаемые истории капитана Марко, а потом, наконец, уж неизвестно каким чудом, достал бумагу и писчие принадлежности и стал записывать рассказы «Господина Миллиона».

 Сперва он попросил господина Марко рассказать как бы вкратце все, что наиболее поразило его за двадцать шесть лет путешествия. Записывал каждый день маленькие главки, сколько успевал.

Марко Поло сердился: история «зацеплялась» за историю, уложиться в главки было невозможно. К тому же Рустичиано путал татарские имена.

А между тем война кончилась, но генуэзцы не спешили отпускать Марко, хотя относились к нему с полным уважением: он был их самый ценный трофей, на нем лежал как бы отблеск величия самого хана Кубилая.

 Так была написана, а вернее, продиктована давно задуманная книга, которая совсем не походила на ту, какую представлял себе Марко Поло, а потому он даже не взял ее с собой, когда уезжал из Генуи в Венецию, решив про себя, что то самое важное, что он хотел запечатлеть на бумаге, он напишет сам, в тайне своей рабочей комнаты.

В углу комнаты стояло ложе с шелковыми простынями до пола по привычке, усвоенной во дворце Кубилая. У окна — резной стол и резные же высокие византийские стулья. Тут можно было спокойно работать...

Второе возвращение. — В Венеции его приняли радостно, отец в конце концов даже позволил ему не снимать шляпу с головы в своем присутствии, что водилось нечасто в купеческих семьях, но это был как бы выкуп: никто не знал, сколько времени пробудет в генуэзской тюрьме господин Марко, и потому, по обычаю, для продления рода, его изрядно помолодевший отец вновь женился — и тут Марко почему-то вспомнил о некоей маленькой блуднице, которую некогда приблизил к себе стареющий хан. Так не о том ли вспомнил и отец, что «ничего так не молодит стареющего мужчину, как близость юной отроковицы», — так говорил лекарь Айсе...

Так что вернувшись домой, Марко встретился с новоявленными тремя братьями.

 — Превосходные дети, дорогой мой сын, ты будешь их очень любить! — убежденно сказал отец.

Марко не обиделся и тут же понял, почему отец так милостив — пусть, де, носит свой берет в его присутствии и пусть забирает свою долю имущества.

Вскоре он тоже женился — не очень счастливо, поскольку некое печальное происшествие так и довлело над его жизнью, но, впрочем, утешал себя тем, что вряд ли бывают счастливые браки.

Теперь он жил «как все», в смысле соблюдения обычаев. Но, по сравнению с другими, он был очень богат, и обстановка его личной комнаты, в которую прочие домочадцы допуска не имели, располагала к тому, чтобы, наконец, «скинуть бремя».

Так состоялось второе возвращение господина Марко в Венецию, где его участие в боях было оценено как гражданский подвиг и вызвало к нему уважение, но для него это второе возвращение было куда горестнее первого. Потому что он понял, что, если уж «писатель» Рустичиани составил из его искренних и правдивых рассказов что-то вроде сборника забавных анекдотов, то, значит, никогда не удастся ему поведать всё, что он повидал и пережил, и никто никогда не поверит всерьёз ни одному его слову.

И вспомнил речи придворного лекаря хана Кубилая, христианина, итальянца Айсе: «Если хочешь, чтобы тебе поверили, никогда не рассказывай всю правду, а только её половину. Потому что жизнь уготовляет каждому столь невероятные испытания, что ни один сказочник не придумает».

И господин Марко решил жить дальше в нелюбимой Венеции, по завету Айсе. Если и рассказывал что-нибудь диковинное, то с такой лукавой улыбкой, что за ней явно читалось: «каково я над вами подшутил?».

Нет, не радостным было второе возвращение господина Марко. Сидя в тюрьме и рассказывая Рустичиано о своей жизни в Китае, он словно вновь в эту жизнь окунулся и сейчас во второй раз как бы сам себя исторгал, с плотью и кровью, из мира, которым он даже и сам не знал, как дорожил...

***

Итак, господин Марко Поло вновь вернулся в Венецию из тюремного заключения. Он по-прежнему изумлял своих сограждан необыкновенными историями обо всем, что видел и пережил в загадочных восточных странах, а также показывал иногда привезенные издалека сокровища, за что и был окончательно прозван «Господин Миллион».

Но самое драгоценное сокровище, самое потаенное никому показать нельзя было, поскольку оно гнездилось в самых глубоких закоулках сердца Господина Миллиона, и ему еще только предстояло найти для него форму и очертания.

Господин Марко Поло задумал написать книгу, в которой намеревался повествовать, далеко не так скупо и куда подробнее, все, что видел и ощущал в неведомых доселе странах, казавшихся совершенно сказочными добрым венецианцам, чем позволял себе во время веселых застолий в своем великолепном доме.

Ему и так мало верили, а если б он решился пересказать многие происшествия, участником коих был сам, его и вовсе посчитали бы сумасшедшим. Впрочем — слушок о «болезни головы» господина Марко и так шелестел по закоулкам Венеции. Хотя по заветам Айсе он «рассказывал только половину правды»...

Однако его сограждан не столь изумляли бархатные, парчовые, атласные ткани, привезенные с Востока, украшавшие его дом, сколь странный слуга, который следовал за господином Марко повсюду, что называется, по пятам, причем и облик, и имя слуги не могли не вызвать множества вопросов.

Слуга был довольно еще молод, лицо имел белое, волосы русые, чем очень выделялся среди черноволосой венецианской толпы. О том, что он высок ростом, можно было только догадываться, потому что ступал как бы на полусогнутых ногах, что сильно уменьшало его рост. И видно было, что ступать ему нелегко, а может, даже и больно. Звали слугу Ван-Хо. И вовсе уж непонятно было, как согласовать его китайское имя с белокурыми волосами и чуть вздернутым носом, какие нередко встречаются у славян. А славян венецианцы знали непонаслышке — с ними их связывали обширные торговые операции.

Господин Марко Поло все больше мрачнел, хотя дела его процветали и в городе он пользовался полным уважением, так что угнетала его явно некая тайная печаль или некое бремя, которое он не знал, как скинуть с себя.

На самом деле — мучило его и то, и другое. О печали он расскажет позднее в своей пока еще ненаписанной книге, а бремя и являла собою сама эта книга, за которую он все не решался приняться.

Бремя. — С самого начала господин Марко к собственному удивлению ощутил некоторое затруднение, приступив к описанию событий на итальянском языке. Оказывается, за долгие годы пребывания при дворе хана Кубилая, в голове у него образовалось диковинное смешение языков самых разных: монгольского, уйгурского, различных диалектов тюркских языков, включая и кипчакский, а равно и смешение алфавитов, на которых доводилось вести переписку по поручению хана с разными народами. Но потом — ничего, итальянский был все-таки родней всех прочих языков, а латинский шрифт, — так ему казалось, — «врос» в саму плоть господина Марко, поскольку он повсюду возил с собою Катехизис на латинском языке. Но он ошибся. Писать по латыни он не умел, хотя всячески пытался.

Конечно, более всего не терпелось ему повествовать о той великой печали, которая темным крылом омрачила всю его жизнь и напоминанием о которой постоянно служил Ван-Хо. Но это было все равно, что вновь раскровянить едва зажившую рану, и он медлил. Кроме того, та неописуемо горькая ночь сейчас представлялась ему настолько мало правдоподобной, что скорее походила на некое игрище актеров, что в праздничные дни развлекают зевак на площадях Венеции.

А потому сперва нужно было, для лучшего понимания читателя, описать как бы сцену и декорации, где сыграна была одна из самых трагических страниц в жизни великого путешественника, который отсутствовал из дому целых двадцать шесть лет.

И всякий раз, едва приступая к работе, он уносился памятью в далекий край, куда, если бы мог, вернулся хоть сегодня, пешком, но хан Кубилай давно умер, а он, Марко, уже был не в той поре, когда предпринимают великие перемещения. Однако, это ему только так казалось. Потому что задуманную книгу он ведь в конце-то концов написал — скорее, продиктовал — причем сидя в тюрьме в Генуе, куда угодил, попав в плен при сражении венецианских купеческих суден с генуэзскими галерами, как уже было сказано.

***

А может быть, всё-таки начать писать книгу на латыни? — задумывался Марко. Но оказалось, что латынь он напрочь и окончательно позабыл — читать умел, а писать — никак. Он знал пять языков и пять алфавитов и сидел в недоумении.

Единственный, кто имел допуск в его личные покои, был странный прихрамывающий слуга Ван-Хо. И как-то вечером господин Марко призвал его к себе:

 — Юноша, — обратился он к нему по давней привычке подтрунивать над ним, хотя Ван-Хо давно перестал таковым быть . — Я хочу записать все то, что произошло с нами двоими в ту ночь. Ты знаешь, о чем я говорю. На каком языке писать, как по-твоему?

 — Мой господин и друг, — раздумчиво ответил Ван-Хо. — Я полагаю, все, что тогда произошло, могло случиться только во дворце Кубилая, и только при тех обычаях, и только при образе мысли той страны. Потому ты, владеющий языком монголов и уйгуров, равно и китайским, можешь описать эту историю, — которая пострашнее, чем знаменитые сказки рыцарей Круглого Стола, о которых рассказывал твой пизанский друг в тюрьме; ты можешь рассказать эту историю на том языке, который долгое время будет наименее доступен для чтения твоими земляками. Потому что с тебя и так хватит и россказней, и зависти, и насмешек.

Господин Марко, который, как известно, был не только удачливым купцом, но и искуснейшим дипломатом, сразу понял мысль Ван-Хо:

 — Ты полагаешь, что все то, что записал в тюрьме по моим рассказам Рустичиано, уже ничем не возмутит воображение моих земляков, — впрочем, ты знаешь, я эту книгу даже не взял с собой из Генуи, хотя с удивлением слышу, как многие записанные там события комментируются сейчас на площадях Венеции, поистине, слухами земля полнится. — Так вот, ты полагаешь, что ту нашу с тобою историю, наш с тобой «рыцарский роман» — потому что разве не истинно рыцарским был совершенный нами подвиг — ты полагаешь, что его надо зашифровать до поры-до времени, когда наши кичащиеся просвещенностью европейцы дорастут до многоязыкой восточной культуры?

 — Да, — кивнул Ван-Хо, — пусть это будет наша с тобой тайна. Только опиши сперва все те чудеса, которые ты видел в прекрасной стране Кубилая и все великолепие его дворца, и всю терпимость, но и всю жестокость тамошних обычаев.

 — Вот-вот, я именно потому никак не мог взяться за описание той ночи, потому что и по сю пору она мне кажется каким-то дьявольским игрищем, разыгранным не нами, а теми бродячими актерами, которые поражают наше воображение сказочными действиями. И я не знал, как мне взяться за описание декораций, в коих надлежит разыгрываться таким сценам. Ты подсказал мне: я просто опишу то, что видел, и это будет похоже на сказку.

Прозорливость тюремного летописца. — Пизанец Рустичиано свои записки со слов Марко Поло начал таким вступлением: «Государи и императоры, короли, герцоги и маркизы, графы, рыцари и граждане и все, кому желательно узнать о разных народах, о разнообразии стран света, возьмите эту книгу и заставьте почитать ее себе». Про самого же Марко Поло сообщает: «Научился он их языку, то есть монгольскому, и четырем азбукам, и письму в очень короткое время. Выучил четыре разных языка, умел читать и писать на каждом».

Итак, начиная вспоминать «декорации», прежде всего Марко Поло вспомнил поразившее его многоязычие, в котором жили подданные Кубилая. Большой вес среди других народов имели уйгуры. Потому Кубилай-хан поручил тибетскому ученому Паг-паламе составить монгольский алфавит, что законы Чингисхана записаны были уйгурским алфавитом, а уйгурский шрифт это особый монгольский, который произошел от сирийского. Паг-палама составил квадратную монгольскую азбуку, на основе алфавита тибетского. И назвал этот новый азбучный закон баспа. Тысячу букв составляли его и каждая, в свою очередь, состояла из сорока одного коренного знака. Но ненасытное стремление к знанию заставило Марко изучить еще сирийскую и арабскую азбуки. Он бегло говорил по-французски — без французского путешествующему купцу никак нельзя было, что впоследствии очень импонировало хану Кубилаю.

В Китай Марко Поло отправился вместе с отцом и дядей, купцами, и по пути повидал немало диковинок. Поразила его Персия и особенно город Тавриз.Здесь он впервые увидел женщин в парандже, которые сами приходили на рынок, где продавались духи и разные помады для тавризских кокеток, и сами покупали для себя благовония. Выглядели они странно, с головою закутанные в белые покрывала, с сетками из черных конских волос перед глазами.

 Еще поразила его торговля жемчугом. Два купца садились друг против друга, руки покрывали платком, разные свойства жемчуга и его цену определял каждый сустав пальцев. А важных свойств у жемчуга уйма: круглость, величина, оттенок, подобранность. И вот два человека сидели друг против друга, руки их были закрыты, но пальцы спорили. Вот такой торг. Без всякого крика и шума. Может быть, этот странный, нешумный язык пальцев и наложил отпечаток на многие последующие рассказы Марко Поло, где нередко необходимо было читать между строк.

 По пути юный Марко встретил множество разных народов, которых он обозначал не по нации, а по религии. Всех мусульман он называл сарацинами: у него это и уйгуры, поскольку в двенадцатом веке у них были обширные владения в восточном Туркестане и потому во всех монгольских владениях они сохранили высокое положение как чиновники монгольской канцелярии; сарацинами числились также персы и арабы.

 А иногда он народы называл по религиям. Так, например, несториане — представители некоей сирийской христианской секты, впоследствии широко рассеялись по Востоку, так что в эту секту вписались многие народы, и потому несториане-сирийцы всегда играли роль передатчиков чужих культур. Искусные переводчики с греческого и арабского, именно они принесли греческую культуру не только к арабам и персам, но и ко двору Кубилая.

 Поразили Марко также мертвые города на тюркских землях. Некогда славный город Балк лежал в развалинах. Мраморные стены домов закопчены от пожаров, а на разбитых лазоревых воротах надпись: «Этот город построен во имя бога и волей султана превращен в подобие рая». Но город молчал как кладбище, и только трава пробивалась сквозь камни мостовой.

 Не подозревал Марко Поло, встречая на своем пути такие развалины, что именно в одном из подобных изувеченных городов, а именно в Отраре, который, кстати, не попадался нашим купцам на пути, завязался такой узел, какой умеет завязывать только всемогущий Рок...

Прошли наши купцы и по пустыне, у Памира закупили нефрит и рубины, и Марко опять же и ведать не ведал, что через двадцать шесть лет вернувшись в Италию, некое нефритовое колечко он будет носить на шее на тонкой цепочке, к возмущению священника, который станет его соборовать перед смертью, оттого что негоже колечку с тонкого девичьего пальца висеть на цепочке рядом с крестом на шее доброго христианина...

Так, незаметно для себя Марко Поло приближался к заветному ханству Кубилая. Вспомнил, как проезжали он и его спутники, отец Никколо и дядя Маффеи, через пустыню.

 Он и ранее слышал от китайских путешественников, что таинственные шумы поражают всякого, кто окажется в пустыне. А тут — «едешь по той пустыне ночью, и случится кому отстать от товарищей, поспать или за другим каким делом, и как станет тот человек нагонять своих, заслышит он говор духов, и почудится ему, что товарищи зовут его по имени, и зачастую духи его заводят туда, откуда ему не выбратсья. Так он там и погибает. И вот еще что: и днем люди слышат голоса духов, и слышится часто, как играют на многих инструментах, словно на барабане» — записал много позже Марко.

... И тут, через множество лет, он вспомнил, как в последнюю ночь своей жизни Младшая Императрица Китая, вторая жена хана Кубилая, шептала о том, что «никогда более не услышит песни песков», поскольку родом была из того полуразрушенного Отрара, который едва ли не единственный сумел выстоять, но конечно, лишившись своего величия, после монгольских нашествий...

За сорок дней пути хан Кубилай выслал на встречу венецианским купцам почетную стражу, что очень им польстило, а когда они подъехали ко дворцу, то были, что называется, сражены его величием. Дворец окружал парк, огражденный стеной в шестнадцать миль. Антилопы, лани и олени резвились в том парке. Кубилай был человеком «системным», и для каждого вида занятий у него был отведен особый день. По четвергам — охотился и травил зверей в своем парке при помощи ручного леопарда.

 Те, кто знали Кубилая в пору его встречи с итальянцами, вряд ли поверили бы, что он один из близких родичей Чингисхана. Никакого помина о кочевьях уже не было в его жизненном укладе. И Марко Поло решил подробно описать, как выглядел его дворец из бамбука на золоченых лакированных столбах. Каждый столб кончался драконом, голова дракона поддерживала стропила, а лапы поддерживали блестящую бамбуковую кровлю. Причем дворец, диво той поры, можно было разбирать: он стоял как палатка и был растянут на двухстах шелковых веревках. В этом дворце Кубилай жил до августа. Может быть, разборной дворец всё-таки напоминал ему о виденных в детстве разборных юртах...

Сам Марко был свидетелем удивительного зрелища. Двадцать восьмого августа ко дворцу пригнали десять тысяч белых кобылиц, а кобылье молоко имели право пить только люди, родственные хану, а также люди из племени ойратов. Он сам видел, как пригоняли десять тысяч белых красавиц, причем никто не смел преградить им дорогу, а тем более пересечь путь. Из кобыльего молока делали кумыс и в конце месяца августа разливали в честь духов по земле.

Сперва юный Марко дивился чудачествам хана, который был очень суеверен. Тибетские и кашмирские ламы стояли на крыше дворца и колдовали, чтобы тучи не осмелились приближаться к дому хана без спросу.

 Впрочем, суеверны были и все подданные хана. Точно так же, как и он сам, они верили, что по утрам, когда Кубилай отдавал приказания всем, он приказывал также и солнцу, чтобы оно поднялось. Впоследствии, когда хан начал стареть и боялся проспать, то эту важную церемонию он поручил особому доверенному лицу, чтобы не случился в мире большой беспорядок — не забыло бы солнце подняться.

Небесными силами «заведывали» тибетцы и китайцы. Тучи разгоняли тибетские колдуны, а с солнцем «справлялись» китайские, которые заранее высчитывали темные дни солнца, и сам Марко видел, как в подобные дни приготовлялся черный порошок, который зажигали в медных ступках, названных пао, и метали камнями в небо, чтобы дракон выпустил солнце из зубов.

При всем могуществе Кубилая итальянцы ощущали некоторую его тщательно скрываемую неуверенность. На престол он взошел в 1256 году. Но не весь Китай еще был покорен им, и поэтому звездочеты рекомендовали ему ходить по улицам столицы никак не с музыкой и прочей торжественностью, как, казалось бы, подобало его сану.

Что поразило итальянцев, так это то, что при дворе Кубилая скопилось множество христиан, самых разных сект. Причем итальянцы разных городов враждовали между собой и здесь тоже, как у себя на родине.

Хан Кубилай принял братьев Поло весьма дружелюбно, особенно понравился ему Марко, и он сказал ему лично «добро пожаловать».

И задан был великий пир, который господин Марко помнил по сей день. Он увидел престол Кубилая. По правую руку его сидела Первая Императрица, китаянка из династии Сун, что так и осталась непокоренной в самой южной части Китая — брак был явно дипломатическим, поскольку властительница особой красотой не блистала. Разве что поразили итальянцев ее крохотные ножки, едва выглядывавшие из-под парчевого платья, и тут они убедились, что рассказы о том, что в Китае маленьким девочкам бинтуют ноги чуть не со дня рождения, чтобы они оставались крохотными, — не россказни, а сущая правда.

За столом пили много. Недавно из Китая привезли виноградные лозы и научились из винограда делать вино. Но куда охотнее пили кумыс, рисовое вино, медовое, пальмовое, особенно же пиво из ячменя.

Пока Кубилай расспрашивал братьев Поло об их дорогах и товарах, юный Марко приглядывался к окружающим. Поразил его светловолосый, голубоглазый, роскошно одетый молодой человек, явно из тех славян, что были захвачены в плен монголами при набегах на тюркские города, которые сейчас лежали в развалинах, и куда славянские мальчики, русичи, попадали как пленники, поскольку набеги тюрков на русские города и селения тоже кончались и разрушениями, и убийствами, и уводами в плен.

 Когда хан Кубилай хотел пить, он протягивал кубок именно этому молодому человеку, и тот, стоя за спинкой его трона, тут же наливал ему питье, и Марко увидел, что он как-то странно передвигается, как будто боится наступить на пятки.

Расспросы длились долго, и Марко надоело слушать в который раз, как долог был путь и какие роскошные товары братья Поло привезли ко дворцу, и он ушел от стола. Сад Кубилая был прекрасен. Здесь он увидел соколов всего мира, орлов с ледяного моря, беркутов, которые умели останавливать на бегу лисицу, красногрудых соколов для охоты на журавля, а в золоченых клетках сидели индийские цветистые птицы с дивным зеленым, синим и ярко-красным оперением, которых он про себя даже не знал, как назвать.

...А за стеною парка степь цвела алыми не то маками, не то тюльпанами, весна здесь была прекрасна и небо безоблачно. И вдруг среди цветов Марко увидел девушку в синем атласном одеянии, каких он тоже никогда не видел доселе. Она направлялась к нему, и он решил ее подождать. Приблизившись, спросила:

 — Ты чужеземец?

 — Я итальянец и приехал сюда предложить хану свои товары, а со мною вместе мой отец и дядя, — ответил он по-арабски, поскольку девица именно так обратилась к нему. — А ты кто будешь?

 — Я? — усмехнулась девица. — Я всего лишь младшая жена хана Кубилая, который дал мне титул Второй Императрицы, чего раньше в этом дворце никогда не случалось.

 — Так почему же ты не на пиру?

 — Я пошла посмотреть на цветение тюльпанов — точно так цвели они весною около города, откуда меня привезли сюда пленницей вместе с моим отцом-астрологом.

 — Так откуда же ты родом? Ты не несторианка?

 — Я родом из Отрара. Ты, наверное, по пути проходил через этот город? Он был некогда знаменит и величественен, но монголы постарались — они до основания разрушили его и сожгли библиотеку, которая, как говорил мой отец, была ничем не хуже знаменитой Александрийской. Ну уж не знаю, так или нет, но в нашем городе женщины ходили с непокрытым лицом, и мой отец говорил, что это первый шаг к просвещенному восприятию мира.

 — Твой отец жив?

 — Мой отец не только жив, но и в почете. Он придворный астролог. А теперь я пойду. Первая Императрица, конечно же, заметила мое отсутствие и не преминет по этому поводу нашептать моему повелителю, Кубилаю, невесть какие небылицы.

Марко Поло тоже вернулся в пиршественный зал. Кубилай пил без счету. К нему поминутно подходил врач Айсе, родом из Италии. Все знали, что он, пожалуй, единственный, кто смеет говорить Кубилаю правду без утаек. И теперь Айсе убеждал его, что пить вино вредно, есть мясо вредно — от этого и пухнут ханские ноги. Но хан, хоть и любил правду, но еще больше любил ублажение плоти и потому пил и ел, невзирая на добрые советы.

 Придворные летописцы той поры, когда юный Марко впервые увидел хана, описывали его так: «Великий государь царей, который зовется Кубилаем, с виду вот каков: росту он хорошего, не мал, не велик — среднего роста. Только в меру мускулист и сложен хорошо. Лицом бел и как роза румян; глаза черные, славные, и нос хорош, как следует. Законных жен у него четыре, и старший сын станет по смерти великого хана царствовать в империи; называются жены императрицами и каждая по-своему; у каждой свой двор, и у каждой по триста красивых, славных девок».

Впоследствии Марко узнал, что кроме «славных девок», у четырех императриц было еще много слуг, евнухов и служанок, и при дворе каждой жены кормились и бездельничали по десять тысяч человек.

 В ту пору Марко еще не знал, что с каждым годом он станет дивиться все более и более. Собственно, удивление началось с того, что придворный летописец бессовестно лгал. Кубилай никак не был ни бел, ни румян, как роза, и нос у него был вовсе не «хорош, как следует», а несколько приплюснут, как у многих монголов, и передвигался хан не легко, из-за припухлых ног. При всем при том, примерно каждые два года по всей стране хан посылал послов. И они выбирали ему примерно четыреста или даже пятьсот девиц, отбирая их по принятым в этой стране канонам красоты.

 Для того существовали особые оценщики, которые осматривали каждую весьма подробно: волосы, лицо, брови, рот, губы, соразмерность всех членов, а затем оценивали в шестнадцать, семнадцать, восемнадцать, двадцать карат, смотря по красоте. Отбирали девиц в двадцать или двадцать один карат и привозили хану. Здесь их осматривали другие оценщики и сам хан выбирал для своих покоев тридцать или сорок самой высокой ценности. Затем следовало ночное наблюдение. Девиц отдавали женам князей, а те ночью примечали, нет ли у избранниц каких-нибудь изъянов, не храпят ли, не идет ли от них дурной запах.

От законных жен у Кубилая было десять сыновей, причем семеро носили титул «ван», что означает король. И, как позднее узнал Марко Поло, седьмой царевич, носивший титул «ван», был рожден именно Второй Императрицей, то есть пленницей, которая стала Второй, обогнав прочих законных жен, что никак не прибавило ей ни любви, ни сочувствия при дворе. Причем поговаривали, что наследником станет именно ее сын, а не самый старший и первый, как положено.

Все эти странности в общении императора с женщинами сильно удивили юного Марко, потому что в остальном Кубилай был удивительно терпимым к жителям разных наций и разных религий, которые так и слетались со всех сторон в его империю.

 Но он куда более удивился, когда узнал, что в еще непокоренном Кубилаем Южном Китае исконный китайский император даже на прогулку ездил, запрягая женщин из своего гарема. Еще говорили, что исконный китайский император страдает злым недугом: испытывает непристанную, ничем непреодолимую скуку.

«Наверное, скука это особый недуг императоров!» — думал про себя юный Марко. И был прав. Потому что Кубилай-хан тоже скучал. И чего только не предпринимал от скуки. Он постоянно кочевал из дворца во дворец, вызывал к своему престолу колдунов разного толка, а также богословов — евреев, мусульман, христиан, и вызывал их на споры о боге. Победивших в споре награждал щедро, а над побежденными подтрунивал и поил вином.

И вскоре Марко понял, что хан хотя и был мудр, но люди почему-то боялись его, боялись всегда — сидя, стоя, разговаривая.

 Он, Марко, до встречи с ханом объехал за четыре года разные земли, в детстве воспитывался без старших и потому не боялся никого. Но и не сближался ни с кем. До того дня, когда в парке встретил странного белокурого юношу, которого подметил за троном Кубилая во время первого пира. Он подошел к нему и напрямик спросил:

 — Почему тебя зовут Ван-Хо? Разве ты король, что носишь титул «ван»?

 — Меня так назвал хан. Король-не король, а кто скажет, — выше или ниже престола моя должность при дворе...

 — Ты служишь при покоях хана?

 — Нет, я некоторым образом его родня.

 — Это как же? — удивился Марко.

 — Я — палач, но только для тех, кто посягнул на государственное величие. Понимаешь, не может один и тот же человек казнить воришку и того, кто поднял руку, скажем, на хана или на кого-либо из его семьи, и тем самым как бы встал на его уровень, сделал шажок к его престолу. Вот я и король в делах жизни и смерти.

 — Удивительны твои рассуждения! — воскликнул Марко. — Ты учился у мудрецов?

 — Я воспитывался в Отраре в доме нынешнего придворного астролога и с Второй Императрицей мы росли рядышком. Все, чему учил ее отец, он учил и меня. А потом Отрар разрушили и всех наших домочадцев увели в плен.

 — Ты любил Отрар?

 — Научился любить, со временем. Когда меня привезли туда после набега на несторианское поселение, где жили русичи, мне было немного лет, но я слыл искусником в резьбе по дереву и кости, чему обучил меня отец. И в Отраре меня ценили. А я пытался бежать. Тогда, любя, — недобро усмехнулся Ван-Хо, — мне надрезали пятки и вогнали в разрезы измельченный конский волос. Пятки зажили. Но я никогда не забывал и не забуду боли и уже никогда не смогу ни бежать, ни быстро ходить, ни ступать на всю стопу, не испытывая мучительного колотья.

 — Но почему у тебя китайское имя?

 — Вообще-то меня зовут Иванко. И в Отраре меня так все и называли. Но когда я попал сюда и хан Кубилай увидел, как я из обожженного коровьего рога вырезаю ветку с цветками сирени, он изумился, спросил, как меня зовут, тут же переименовал и всячески стал приближать к себе. Как-то он объявил мне: «Знаешь, у тебя искусные руки. Наверное, ты одним надрезом ножа мог бы отсечь голову человеку. А знаешь что? Назначу-ка я тебя придворным палачом для государственных казней». И с тех пор не отпускает меня от себя, что называется, ни на шаг.

 — И тебе доводилось кого-нибудь казнить?

 — За десять лет, что я здесь живу, ни одной такой казни не было. Хана, похоже, любят. Любят или боятся, — не пойму. Только все уверяют, что за целую жизнь мне так и не придется прибегнуть к палаческому ремеслу. Что ж, дай бог!

Пока они так беседовали, господин Марко вдруг заметил, что у высокого ворота китайского короткого халата, скорей похожего на куртку, у Ван-Хо скромно алеет бутон тюльпана, из тех, что цветут в степи и которыми ходила любоваться Младшая Императрица.

 И странная мысль осенила его: ведь эти двое с детства росли вместе — как же они теперь относятся друг к другу? Она — на вершине престола, он, хоть и именует себя «королем жизни и смерти» и, кажется, весьма обласкан Кубилаем, но все-таки всего лишь палач. Впрочем, когда это бывало, чтобы сословия бесповоротно разделяли людей, если между ними многолетне трепещет таинственная паутинка взаимного притяжения...

 — Тебе доводится встречаться с Второй Императрицей? — напрямик спросил Марко Поло, озорно поблескивая глазами. В конце концов, он и его собеседник были почти одного возраста и должны бы понимать друг друга с полуслова.

 — Я не удостоин допуска в её дворец, — вздохнул, как показалось Марко, его собеседник — но когда я встречаю её в парке или в степи, я называю её Минкуль, её отрарским именем, что означает Голубое Озеро. И она не обрывает меня, так что, похоже, ей нравится вспоминать наше давнишнее знакомство и детскую дружбу.

На том они разошлись. По лицу Ван-Хо, вдруг замкнувшемуся, как будто покрытому непроницаемой пеленой, словоохотливый итальянец понял, что беседа закончена.

Но ночью ему приснилась Вторая Императрица, которая якобы стояла на берегу голубого озера и, зачерпнув ладонью воду, закрыв глаза, эту воду пила.

С того дня господин Марко всё больше о ней думал. Его как бы завораживало её имя — Лазоревое Озеро, Голубое Озеро, имя для сказок, имя для стихов. Жаль, он не спросил у Ван-Хо, как зовут её сейчас. Ведь наверняка здесь её переименовали.

Между тем, он познакомился с её отцом, весьма почитаемым всеми астрологом, которого по-прежнему, «по отрарски», звали Зейнулла.

Будучи необычайно любознательным и заинтересованным судьбою любого человека, которого встречал на пути, Марко спросил у отрарца:

 — Наверное, своим высоким положением ты во многом обязан положению твоей дочери Минкуль?

 — Не называй её так, — озираясь ответил Зейнулла. — Здесь её зовут Синей Бабочкой, — ты, наверное, заметил в её прическе множество высоких булавок на кончиках которых трепещут бирюзовые бабочки, это все подарки Кубилая, он любит, чтоб она так причесывалась. Что до её положения... — многозначительно замолк отрарец.

 И Марко понял, что тому известна некая тайна.

 — Ты хочешь сказать, что оно не так прочно, каким кажется на первый взгляд?

 — Вовсе нет, — вздохнул астролог. — К сожалению, оно слишком высоко её вознесло, а ее первый гороскоп, еще в Отраре, составлял именно я. И потому знаю: не доведет её до добра гордая осанка и недолго удержится на её высокой шее красивая голова моей Минкуль, моего любимого Голубого Озера...

При его словах Марко даже вздрогнул, так зловеще прозвучали они, как некое пророчество, которое, показалось ему, чем-то затрагивает и его самого. Но он отогнал эту мысль — незаметно, гуляя по парку, они с Зейнуллой дошли до степи, где тюльпаны теперь просто пылали, так, словно степь залита кровью. И вновь мелькнуло синее одеяние — по степи задумчиво бродила Минкуль.

 — А вот и моя дочь! — обрадовался астролог. — Хочешь я тебя с ней познакомлю? Ведь никак нельзя назвать знакомством то, что вы изредка видитесь на пирах. Да там она и не бывает никогда сама собой — в присутствии Первой Императрицы она сжимается и как улитка прячется в раковину высокомерия и молчания.

 — Вы, конечно, говорили обо мне? — полюбопытствовала Минкуль, переставшая быть безбрежным Озером и превратившаяся в этой чужой стране в хрупкую и незащищенную Бабочку. — Впрочем, отец прав. Ее величество Первая Императрица очень меня не любит. Я даже удивляюсь, как она еще не подослала ко мне ассасина, знаете, из той секты мусульман-измаилитов, которые так легко убивают. Может быть, потому не послала, что Кубилай давно их почти всех истребил. Но мало ли способов избавиться от нелюбимого человека. Я нередко об этом размышляю.

- Дочь моя, — прервал её Зейнулла. — Твой гороскоп не сулит тебе гибели от предательского ножа. Удел твой иной. Но я не скажу тебе, каков он, так же как не говорил никогда, сколько бы ты меня о том не спрашивала. Единственное, что могу сказать тебе: «если от воды, то не от огня, если от огня, то не от петли». Таково могущество Рока, который против имени каждого вписывает в Книгу Судеб его будущее — жизнь и её конец.

И тут Марко почувствовал, что этот разговор мучителен для отца и дочери и что он длится уже долгие годы. Возможно, астролог увидел в гороскопе дочери, когда она была еще ребенком, такие глубины ужаса, что содрогнулся и ничего не сказал, не только её матери и ей самой, но и сам пытался забыть то, что увидел, хотя уж он-то хорошо знал, что письмена в Книге Судеб изменить ничто не в силах...

[ Назад ] [ Дальше ]