Мэри Кушникова

В НОЧЬ ПЕРЕД КАЗНЬЮ

 

Страница 3 из 4

[ 1 ] [ 2 ] [ 3 ] [ 4 ]

В ожидании. — Пока во дворце продолжалась суета, лекарь Айсе посетил Первую Императрицу и объявил, что ничего определенного пока сказать не может. Болезнь её запущена, на ногах — постоянно незаживающие язвы от этой же болезни, а всё от медового вина, которое он ей давно запретил.

 Но его никто не слушал. Все уже успели уверовать, что Первая Императрица отравлена, тем более, придя в себя, она впала в глубокий сон, а как известно, самый глубокий, смертный сон приносит маковое зелье. Так что, выходит, верны были давно будоражившие придворных слухи.

...И пошел лекарь Айсе к другу своему астрологу Зейнулле, который заперся в обсерватории, опасаясь расправы, — ведь дочь его уже слыла отравительницей и к тому же виновной в оскорблении Величества.

— Что думаешь ты обо всем этом, друг Айсе? — спросил астролог лекаря.

И тот ответил:

 — Ну какое же это отравление. Такой приступ называется кома и нередко приводит к смерти при подобной болезни, что происходит от избытка поглощаемых сладостей. Не удивлюсь, если старуха больше уже не проснется, хотя молю бога, чтобы так не произошло.

 Я всегда любил твою дочь, Зейнулла, и помню, когда её привезли сюда семилетней вместе с хроменьким мальчиком Иванко. Я до сих пор не забыл её настоящее имя, равно как и его. Это я уверял мальчика, уже взрослого, что ему никогда не придется применить искусство палача, потому что у нас в стране сплошная благодать — невесело усмехнулся лекарь, — и все любят Великого Хана и его близких.

 Боюсь, я солгал ему.

Боюсь за твою дочь, Зейнулла...

Старый астролог сидел неподвижно, вперив взгляд в листы гороскопа дочери, который с раннего утра разложил перед собою на столе.

— Смотри, Айсе, ты не хуже меня разбираешься в игре светил. Ну разве при таком расположении их во время рождения Минкуль могла она ожидать мирной кончины в глубокой старости? А еще ты не видел на её левой ладони «треугольник смерти от казни». А я видел чуть не с её рождения. За многие годы я уже привык к такой мысли. Только я молил Аллаха, чтобы он оттянул роковой исход. И мои молитвы услышаны не были.

— Ну, не всё еще потеряно! — успокаивал Айсе своего друга, — возможно, старуха еще очнется. И тогда никакой казни не случится. А даже если сгинет, — между нами говоря, туда ей и дорога! — я всё равно пойду к Кубилаю и опишу ему правдиво картину происшествия. Я же не раз предупреждал его, что старуха, если не побережется, то скоро ему вдоветь.

И он, никак не смущаясь, отвечал, что её место есть кому занять. Это он намекал на твою дочь. Кто бы сказал, что всё так обернется. Я не знаю, послушает ли он меня — сейчас он как в угаре от этой малолетней блудницы, что подсунул ему Ахмед, да будет ему земля каменной колодой, — но я всё равно скажу Кубилаю правду.

И кстати, почему бы не подлить зелья в кубок старухи именно этой маленькой распутнице? Она-то прекрасно понимает, чего стоят взгляды хана, когда он глазеет на её прозрачные аравийские балахоны...

А в это время Ван-Хо и Марко, щедро подкупивший стражников, сидели у изголовья Минкуль, которая, обессиленная, легла на кирпичный пол, куда Марко бросил свой изумрудно-зеленый бархатный плащ, подбитый куньим мехом, — ему всегда было холодно, — Италия в его крови постоянно вещала ему, как и где следует жить южанину. Но он никогда не слушал добрых советов. Он их давал другим.

Так они просидели втроем всю ночь.

На завтра был назначен суд ханского Совета. Который ровно ничего не решал, а существовал при дворе, как некая диковинка в назидание приезжим: вот, мол, где торжествует справедливость, а еще говорят, что монголы — варвары...

Суд ничего не решал. Решал Кубилай и часто решал поспешно, а потом, — и с годами это случалось всё чаще, — сожалел о содеянном, а иногда даже отправлялся к несторианским проповедникам или к русскому дьякону, что проживал при его дворе, — каялся.

Членом Совета был и господин Марко, так что с утра он покинул подземный склеп, а с ним вместе и Ван-Хо. Каково бы ни было решение, оно напрямик касалось его служебных обязанностей, и он заранее содрогался при мысли, что по должности он — палач, и тогда он сам, своей рукой...

Нет, он не станет думать об этом. Так и беду накликать недолго...

Решение. — Совет заседал весь день до самых сумерек. Все ждали, очнется ли Первая Императрица. Но она не очнулась. Как ни сопротивлялся господин Марко, а члены Совета решили принять версию предумышленного отравления с предварительным оскорблением Величества. И тогда — никаким наказанием палками на площади несчастной Синей Бабочке не отделаться...

Впрочем, случай был так необычен, что всем Советом решили идти к хану — в конце концов, это прежде всего семейное дело — пусть сам распутает эту чисто женскую свару.

Кубилай принял Совет в белом траурном халате. У его ног, а вернее, чуть не у него на коленях сидела маленькая блудница в своем неприлично прозрачном одеянии. Возбужденно сверкая глазами, она внимательно слушала, просто-таки впитывала каждое сказанное слово. Ван-Хо невозмутимо стоял у плеча своего повелителя. Он ждал приговора. Своей возлюбленной и самому себе.

Кубилай долго молчал, как будто бы в тронном зале кроме него больше никого не было. Хотя все говорили наперебой, он как бы смотрел сквозь них и не слышал их слов. И тогда господин Марко сказал, что прежде чем принимать решение, нужно вызвать лекаря Айсе и послушать его. Уж он точно не ошибется, определяя, отчего именно скончалась Первая Императрица. И тут кто-то робко подсказал:

 — А неплохо было бы вызвать и астролога. Всё-таки решение нешуточное. Пусть скажет, как отнесутся светила к судьбе обвиняемой.

А кто-то другой возмущенно воскликнул:

 — Но не астролога же Зейнуллу вызывать, в самом деле. Ведь речь-то об его дочери и он, конечно, встанет на её защиту.

А кто-то третий вкрадчиво предожил:

 — А не отстранить ли вообще этого пленного тюрка, этого Зейнуллу от двора? У нас имеются и другие достойные астрологи. И почему мы столько лет так доверяли именно его предсказаниям — не иначе, он своим волховством добился такой нашей беспечности!

А кто-то еще, почти шепотом, подсказал:

 — Изгонять его из страны нельзя — толков не оберешься. О нем знает весь тюркский мир. А вот если бы он ненароком как-нибудь исчез...

Кубилай продолжал сидеть молча. Вспоминал многие свои откровенные беседы с астрологом Зейнуллой, который не раз подсказывал ему верные решения во многих спорных обстоятельствах, в каковые, по своей горячности, Кубилай был мастер попадать.

 Но Зейнулла, на самом деле, слишком знал дворцовые тайны, а тем более сейчас, когда решение о судьбе Минкуль почти уже созрело в душе хана, будет знать еще больше. И если вернется в Туркестан или отправится в Иран, то чего только не расскажет об обычаях при дворе Великого Хана Кубилая, достигшего вершины могущества настолько, что даже объявил себя родоначальником новой императорской династии Юань, что означает «Начало». Хорошенькое же начало положит он этой династии, начиная с казни Синей Бабочки...

Итак, — слово «казнь» уже произнесено в тайниках его разума и запечатлелось в самых темных закоулках его души.

 — Что касается пленного астролога Зейнуллы, я тоже думаю, что его устранение от двора, а может, и (тут он помедлил) вообще, ко благу. Но решение о судьбе Второй Императрицы не пристало принимать мне одному. Хотите переложить на меня ответственность за её жизнь? А за что я столько лет плачу вам из казны немалые деньги, как не за то, чтобы вы высвобождали моё время для более важных дел, чем определять степень вины провинившихся подданных?

В это время в тронном зале появился Айсе. Он направился прямо к престолу Кубилая и спросил:

 — Ты звал меня, государь?

 — Я — нет! Но вот мои советники, особенно же господин Марко, к которому, все знают, я прислушиваюсь более чем к другим, считают, что именно ты можешь внести ясность в столь запутанное дело, которое касается не только Второй Императрицы, но и меня лично, и моего доброго имени.

Никто бы не сказал, глядя на невозмутимое лицо лекаря Айсе, что всё нутро его бурлит от негодования. Но он сдержал себя и, глядя прямо в глаза Кубилаю, сказал:

 — Твоя Старшая Императрица была женщиной немолодой и сластолюбивой. К тому же невоздержанной в еде и особенно в питье. Она вся была пропитана опасной для жизни сахарной слизью. Она могла умереть в любую минуту. И её кончина сейчас всего лишь совпадение с «обрядом покаяния», а не доказательство вины Синей Бабочки. На том я стою, и кто бы меня об этом не спросил, в какой бы стране я ни оказался, я скажу то же самое!

Члены Совета заволновались. Выходит, что и Айсе «знает слишком много» о дворцовых тайнах и, похоже, вполне допускает возможность своего устранения из дворца и даже отъезда в Европу, где он пользовался широкой известностью, как в Италии, так и при французском дворе.

 Надо было принимать решение, притом не сильно обременяя Кубилая, который не склонен забывать тех, кто причинял ему неудобства.

В зале повисло тяжелое молчание. Дело опять зашло в тупик, чего члены Совета и опасались.

 — Вот что, — решительно встал с места и вышел в средину зала один из бывших закадычных друзей Ахмеда. — Мы все знаем, как искусно вёл обследование и участвовал в допросе ныне казненного Ахмеда наш достопочтимый содруг, господин Марко Поло, наделенный высокой мудростью. Почему бы не поручить ему допросить Синюю Бабочку и выведать у неё, как обстояло дело с отравлением и действительно ли она грозилась расправиться с Первой Императрицей или же только повинна в оскорблении Величества?

Кубилаю предложение понравилось. Он высоко ценил дипломатические способности господина Марко и знал, что все переговоры, которые он поручал ему в различных странах и даже во многих уголках обширной Империи, всегда оборачивались в пользу самого Кубилая. Пусть возьмет на себя ответственность и на сей раз и всё решит наилучшим образом для доброго имени зачинателя династии «Начала».

 — Согласен ли ты, господин Марко, помочь мне и на этот раз? — обратился к нему Великий Хан.

 И обернувшись в сторону Ван-Хо, пронзительно взглянул в его лицо:

 — А ты, приёмыш мой и верный слуга Ван-Хо, если будет принято решение, которое потребует твоего содействия, по назначенной тебе должности, сумеешь ли выполнить необходимое? Ведь за все годы, что ты стоишь у моего плеча возле престола, тебе ни разу не пришлось выказать своё мастерство в деле лишения человека жизни.

 Не дрогнет у тебя рука? Веточки с цветами сирени ты вырезал весьма искусно, а как владеешь ножом и мечом, касаясь горла человека, кто знает...

Про себя Ван-Хо решил, что попытается использовать еще одну лазейку. Последнюю из оставшихся. И он, казалось бы совершенно равнодушным голосом, спросил:

 — А зачем, мой повелитель, непременно прибегать к ножу и мечу? Ведь у нас, у монголов, правда, не очень давно, принят обычай казнить без кровопролития, чем мало кто из других народов может похвастаться, конечно, если речь идет о казни родовитого государственного преступника. Почему бы не воспользоваться удушением кошмой? Да притом, ведь решение о казни еще не принято!

Вот этого ему и не следовало говорить. Он сам как бы подтолкнул Кубилая к произнесению роковых слов.

 — Почему же? Разве я не вполне ясно, хотя и не впрямую, выразил своё отношение к этому прискорбному делу? Вот ты только что сказал «мы, монголы», и это меня порадовало, что ты, хотя и славянин, притом приведенный в плен из Отрара, за эти годы так свыкся с нами, что тоже причисляешь себя к монголам.

 Но ведь ты знаешь, что мы отличаемся еще и тем, что нам доступен язык иносказаний, что мало какому народу присуще. Так что, похоже, придется тебе вспомнить, на какой должности ты столько лет числишься при дворе. А уж чем, вернее, каким способом ты воспользуешься, чтобы помочь мне наказать забывшуюся и мною столь возвышенную некогда женщину, это уже частности.

В зале вновь повисло молчание. Члены Совета сидели, не шелохнувшись. Все понимали, что именно сейчас окончательно решится судьба бывшей Второй Императрицы.

Господин Марко, коему всегда свойственна была особая способность мгновенно ориентироваться в обстоятельствах и, взвесив все «за и против», принимать решения, которые чреваты возможно меньшими потерями, понял, что для себя Кубилай твердо решил от Минкуль избавиться.

Рок был против неё, а спорить с Роком, он это знал по себе, — пустое занятие. Чувствуя, как сердце его словно сжимает неумолимый кулак, он сказал, выйдя на средину зала:

— Я согласен допросить госпожу Синюю Бабочку и, в зависимости от того, что будет обнаружено, склонен лишь тогда принять решение о способе лишения её жизни. Либо принять наиболее милосердный — удушение кошмой, либо призвать к делу моего друга Ван-Хо.

Впрочем, есть еще один выход, но я сообщу о нём лишь завтра к вечеру, после того, как проведу день с бывшей Второй Императрицей.

Видно, Великий Хан Кубилай в самом деле слишком высоко вознес пленницу Минкуль и тем самым заставил весь двор оказывать ей небывалые почести, потому что сейчас, в роковой миг её жизни, вдруг оказалось, что у неё гораздо больше врагов, чем можно бы представить.

И хотя хан Кубилай с доводами господина Марко согласился и даже был весьма удовлетворен его речью, из среды советников послышались возмущенные голоса:

 — Как бы там ни было, — отравление или не отравление, но оскорбление Величества налицо, а это государственное преступление, не заслуживающее милосердия.

 — Испокон веку государственным преступникам рубили или отрезали голову. Почему бывшая Вторая Императрица должна пользоваться даже и сейчас небывалыми привилегиями? Ведь удушение кошмой ввели лишь недавно, по великой милости мудрого нашего хана, когда против него выступил его же племянник Наян и был побеждён. И удушили его кошмой, только чтобы не пролить на землю его кровь, ибо в жилах его текла кровь великого Чингисхана. И с тех пор повелось — казнить родовитых, даже дальних потомков великого Чингисхана удушением без пролития крови!

 — Не будем вмешиваться, пусть всё решит господин Марко после допроса. Хотя можно ведь согласовать и милосердие и традицию...

И тут этот мудрейший и двоякостный из всех советников хана предложил казнить Минкуль двумя казнями. Почему бы милосердно и без кровопролития не удушить её кошмой, если, конечно, господин Марко придет к выводу о её несомненной виновности в отравлении, а на следующий день, уже удушенную, казнить путем отсечения головы на главной площади в парке дворца.

 Ван-Хо, конечно, с этим справится. Ведь казнить мертвую куда легче, чем живую. Не будет ни сопротивления, ни слёз, ни криков...

 — Притом вряд ли Синяя Бабочка родовита! — крикнул еще один азартный недруг Минкуль. — Наш хан — внук великого Чингисхана и справедливо пощадил кровь своего племянника Наяна. И принятый с тех пор обычай мне по душе. Но кровь Чингисхана вряд ли струится в жилах безродной Синей Бабочки!

Последний день. — Весь следующий день после заседания

Совета во дворце Кубилая господину Марко надлежало провести рядом с Минкуль и самым осторожным образом выведать у неё, не только каковы были её действия в скорбный день «обряда покаяния», но и каковы были мотивы её действий.

Однако господину Марко не удалось отправиться к ней с самого утра, потому что дворец был охвачен смятением и по парку то и дело пробегали взволнованные придворные. Оказалось, что на заре у подножия обсерватории был найден Зейнулла с разбитым лицом и окровавленной головой. Похоже, он выбросился из окна галереи, что вела из обсерватории в его кабинет, где он записывал свои наблюдения.

 О решении его устранить, принятом накануне, он уже успел узнать, а о неминуемости казни дочери знал много лет назад сразу после её рождения. Поэтому, когда Совет собрался у Кубилая, он сразу же ни на минуту не усомнился, каков будет исход. Помнил, как содрогнулся, когда на ладошке трехлетней девочки увидел зловещий треугольник, предвещающий смерть не от предательства, не от несчастного случая, а именно от казни.

 Правда, тогда ему трудно было представить, в чем может так провиниться его дочь, чтобы её приговорили к подобной смерти.

 Но он был астрологом и притом мудрецом и знал, что неведомы пути, предуготованные каждому человеку и записанные в Книге Судеб. Потом к этой мысли привык и беспокойство стал ощущать только тогда, когда при взятии Отрара всех их не убили на месте, а привезли ко двору хана. Готовился какой-то неожиданный поворот в судьбе его семьи, и, возможно, именно он сулил такую несуразицу — а теперь он уже привык именно так называть предположение о грозящей Минкуль казни, — какую запечатлел на её ладони зловещий треугольник.

 И когда Кубилай с высоты своего престола объявил всему двору, что отныне рядом с ним будет восседать не только стареющая Первая Императирца, но и «цветок моей жизни», — он именно так сказал, — отрарская девушка Минкуль, которую всем надлежало называть Синей Бабочкой и считать младшей Второй Императрицей, — Зейнулла содрогнулся.

Чем выше возносит судьба человека, тем вероятней падение его с высоты и тем больнее предстоящие ему удары. Мудрец Зейнулла с этого дня всё более опасался за жизнь и судьбу дочери. И всё свершилось по его предчувствиям. Так что ему не было нужды ожидать известий о решении, которое накануне принял Кубилай, и он, даже не дожидаясь встречи со своим другом Айсе, сделал то, что сделал, хотя для доброго мусульманина это считалось немалым грехом.

 Однако перед тем, как его совершить, вспомнил, как при первом захвате Отрара монголами женщины, узнав о чуть не поголовном истреблении всех мужчин города, забрав с собою детей, поднялись на купол тамошней обсерватории и ринулись вниз, чтобы избежать позорной судьбы наложниц варваров-монголов.

 И все, кто остались живы, восхищались их подвигом. Это и решило сомнения Зейнуллы, и вот он лежал тут, навек успокоенный по поводу исполнения гороскопа Минкуль, который сам же и составил, и ему уже ничего не грозило...

Первым, кто увидел его, был именно Айсе — он направлялся к своему другу. Айсе всё понял, но он был твёрд духом и знал, что даже самому суровому властителю необходим хоть один человек, который без страха за собственную жизнь станет говорить ему ту правду, которую все остальные из раболепства и для собственной безопасности будут от него таить.

Поэтому после вчерашнего Совета, хотя услышал немало скрытых угроз под высказанными словами, решил, что ему, который уже успел получить в Европе титул «князя государства Римского» и «принца Рима», вряд ли грозит серьезная опасность.

Он знал, как дорожит Кубилай своим авторитетом в глазах не только мусульманского мира, но и европейских правителей — ведь именно от этого во многом зависело процветание страны, которое едва ли не более всего опиралось на обширные торговые связи.

Именно потому он и шел к своему другу — хотел предложить тому спрятаться у него, Айсе, а потом помочь Зейнулле переправиться хотя бы во Францию, где в ту пору астрологи и маги были в особой чести. Но — не успел...

И теперь горько корил себя за это. Если бы успел, напомнил бы Айсе их давние и постоянные споры о неопровержимости Книги Судеб.

Зейнулла свято верил в неотвратимость её таинственных предначертаний и потому так опасался за судьбу дочери.

Айсе придерживался другого мнения, хотя и сам, будучи лекарем, был также весьма сведущ и в астрологии и, случалось, даже составлял гороскопы.

— Ты, Зейнулла, глядишь на Книгу Судеб, как на свод приговоров — убеждал он. — Я же считаю, что она — список предостережений. Вот ты любишь повторять: «если от огня, так не от воды, если от воды, так не от петли». Но если ты, зная гороскоп человека, предупредишь его, от чего последует для него какая-либо беда или даже кончина, он продлит свои дни, соблюдая осторожность.

— Смотря что считать осторожностью, — усмехался Зейнулла. — Представь себе, что человеку предстоит смертельная опасность от воды. А он окажется в пустыне. И вдруг набредет на оазис, и тут же потянется к колодцу. И остановится на полпути: он знает, что может упасть в колодец, неосторожно набирая воду; вода слишком холодная, и он занеможет от охлаждения; злоумышленники зачем-то отравили воду в колодце. Предупрежденный о тайне своего гороскопа, человек предусмотрительно отойдет от воды и умрет от жажды в пустыне, то есть — всё равно от воды.

Или, скажем, путник в холодную ночь — а у нас в Отраре, например, дни знойные, а ночи холодные, — увидит беседующих у костра таких же путников и ему, конечно же, захочется к ним подойти. Но он вспомнит о гороскопе и заопасается: а вдруг те захотят его ограбить, бросят головой в огонь и расправятся с ним. Или он сам в пустынном месте пожелает ночью согреться и развести костер. Но у костра можно угореть, а можно и уснуть, так что загорится одежда и сам погибнешь от ожогов. И всё равно, выходит, такой человек умрёт от огня...

— Друг мой, Зейнулла, — ехидничает Айсе, — умереть от воды и огня или от боязни того и другого — разные вещи. Ведь знание еще не предполагает обязательно присутствия мудрости. Ты предостерегаешь человека и даешь ему знание о возможной опасности. А далее уже дело его мудрости, как наиболее полезно для себя воспользоваться узнанным и сохранить свою жизнь.

— А если гороскоп предсказывает петлю? — не сдается Зейнулла. — Кто скажет, где может оказаться человек, в какой стороне, с какими обычаями?

— Ну да, — парирует Айсе, — выходит, человеку нужно, как пришитому, сидеть в своём дому, ибо, даже выйдя за дверь, он может нечаянно толкнуть вельможу или напугать его коня, и конь понесёт.

Всё проще: вступая в связи с людьми, хотя бы за дверью собственного дома, а тем более на чужой стороне, помни заветы человечности и соблюдай вдумчивую неторопливость, а тем более чти законы чюжестранцев, сколь бы странными они тебе ни казались в их собственной стране или когда они бывают у нас.

Словом, — никого не толкай локтями, никому не наступай на ноги и петля тебя минет.

— Айсе, мой друг и брат! Ты знаешь гороскоп моей дочери. Ну какая же казнь может её ожидать? Как ей-то предостеречься от грозящей беды? — неизбежно касался в подобных спорах Зейнулла наиболее жгучего своего опасения.

 — Ты должен был, ты обязан был рассказать ей о знамении на её ладони! — возмущался Айсе — Я не раз говорил тебе об этом. Но ты боялся её напугать и не послушал меня.

А тем не менее, став Второй Императрицей, она настолько возгордилась, что, когда друг её детства Иванко, то бишь Ван-Хо, протягивал ей питьё в кубке, она даже не оборачивалась и не благодарила хотя бы улыбкой, а протягивала руку через плечо, подражая Кубилаю. Когда она так вот возгордилась, ты должен был сказать ей, ты обязан был сказать, что путь к вершине чреват бедами. И когда она позволила себе носить одеяние с длинным шлейфом, что положено только Первой Императрице, ты опять же обязан был предупредить её, что сильному не подобает доказывать свою силу тщеславием, ибо с тщеславия нередко начинается путь к гибели. Но ты не сказал ей о треугольнике на её ладони, и теперь маховик запущен. Увы, друг мой, Зейнулла, иногда я опасаюсь за твою дочь...

Так они спорили не раз, но своенравная Синяя Бабочка так своего гороскопа и не узнала. А узнай она — кто скажет, как сложилась бы её судьба...

И теперь Айсе казнил себя не только за то, что не успел остановить своего друга от совершенного только что шага, а куда более оттого, что так и не успел переубедить его в неотвратимости предначертаний, записанных в Книге Судеб...

Всё это он рассказал господину Марко, который, как он знал, направляется в Розовый Павильон, куда должны были переправить Минкуль из склепа, чтобы господину Марко удобней было находиться рядом с ней целый день для выяснения обстоятельств её преступления.

Розовый Павильон находился в самом укромном уголке обширного парка и назывался так, потому что был весь облицован розовыми раковинами. Господин Марко знал, что это была именно идея Минкуль, ей очень хотелось, чтобы розовые раковины радовали её взор — недаром же имя её означало Голубое Озеро, что предполагало тесную связь с подводным миром...

Павильон состоял из трех просторных покоев, отделенных друг от друга ковровыми, плетеными в Индии ширмами, так что находящиеся в нем могли по своему желанию эти ширмы передвигать и приближаться или отдаляться друг от друга.

Когда господин Марко пришел в павильон, он увидел, что Минкуль, теперь тщательно одетая и причесанная, в сопровождении прислуживающей ей девицы, находилась в дальнем углу павильона в крохотном пространстве, которое для себя выделила, оградив его двумя ширмами от всего остального покоя.

Как-то так получилось, что, когда господин Марко заглянул за ширму, Минкуль бросилась к нему, обвила его шею руками и прижалась головой к его плечу.

— Господин мой Марко, я даже не спрашиваю тебя, каково принятое о моей жизни решение. По твоему лицу вижу, что ничего отрадного сообщить ты не можешь. Да и когда меня перевели в этот павильон и объявили, чтобы я тебя ждала, я тут же поняла, что ты явишься ко мне как допросчик. Но ведь прежде всего ты мой друг, не правда ли?

Трепеща от счастья держать её в объятьях, — необъяснимого в столь скорбных обстоятельствах, — господин Марко заверял, что попытается сделать всё возможное для её спасения, потому что верит в её невиновность и не только не осуждает, а восхищается так называемым «оскорблением Величества», которое она себе позволила, поскольку он сам, окажись в таком положении, наверное, не просто плюнул бы на башмаки ненавистной властительницы, но, пожалуй, просто заколол бы её кинжалом, который носил за поясом.

Но даже если бы Минкуль была виновна в самых тяжких преступлениях, он, Марко Поло, отдал бы собственную жизнь, чтобы спасти её, поскольку мир, который она бы вынуждена была покинуть, для него стал бы похожим на кладбище и даже на Ад.

Долго сидели они на веранде Розового Павильона и Минкуль рассказывала ему об Отраре, о библиотеке, в которую отец водил её совсем ещё маленькой, о фолиантах на арабском, арамейском, и фарси, которые украшали кабинет отца. Она рассказала ему, как появился у них в доме худенький, пряменький, быстро вытянувшийся для своих лет мальчик Иванко, и как она спросила его, почему у него белые волосы, а он застеснялся, а потом оттолкнул её и сказал, что нет ничего несноснее, чем любопытные девочки.

Но вскоре они подружились, и после смерти матери, когда её воспитанием занимался только отец, он взял Иванко в дом и научил его читать на арамейском и на фарси и стал приучать к премудростям астрологии и врачевания. А когда мальчик вырезал из кусочка дерева, который нашел во дворе, дивного коня, который куда-то стремительно нёсся, словно в полете, обещал определить его в обучение к местному художнику, который расписывал диковинными фресками стенки отрарских домов. Но и этого Зейнулла сделать не успел...

Нашествие монголов было стремительно. Они поджигали всё окрест и убивали всякого, кто встречался на пути. Их дом тоже подожгли, но Зейнулла взял на руки обоих детей, а было им уже лет по семь-восемь, и вынес их из огня. А потом был плен...

Сперва Минкуль определили в служанки к десятой жене Кубилая и та очень её полюбила. Лет пять служила она у своей госпожи, пока как-то в парке не увидела, как Кубилай охотится за ланями. Ей было жалко ланей, а особенно одну, которая убегала так стремительно, что глаза её налились кровью. Кубилай её настиг и убил. Девочка вскрикнула и хан обернулся к ней. Это и решило её судьбу.

В тот же день её перевели служанкой к Первой Императрице, которая в то время еще была хороша собой и сильно ревновала Кубилая к остальным его трем императрицам и десяти законным женам и так привыкла к отрарской девочке, что нередко жаловалась ей на его непостоянство и на свою горькую судьбу. И Минкуль очень её жалела и даже испытывала к ней привязанность.

Однако шло время, и когда Кубилай посещал свою Главную супругу, он всё чаще замечал, как выросла Минкуль и как ей к лицу платья, в которые любила наряжать её Первая Императрица. У неё не было детей, она не могла рассчитывать, что её сыновья наследуют престол, что сильно её огорчало, а Минкуль служила как бы отдушиной для её неизрасходованной любви.

И настал день, когда Кубилай, которого Минкуль провожала из покоев своей госпожи со всякими почестями и поклонами, вдруг обнял её и стал срывать с неё платье, порвав ворот у горла. Минкуль закричала, и тут внезапно появилась её госпожа. Оказывается, она давно примечала интерес Кубилая к девочке и исподволь за ними следила.

Первая Императрица тут же объявила, что изгоняет служанку из своих покоев и пусть Кубилай сам пристраивает её, как знает.

 Кубилай — знал.

 Он перевел её в собственный дворец как первую наложницу, а вскоре последовало то, что её погубило: он объявил её Второй Императрицей.

 — Скажи, любимая и досточтимая повелительница моя, — сказал Марко, который живо представил себе весь безотрадный жизненный путь маленькой полонянки, — скажи, за эти годы ты часто встречалась с Ван-Хо?

 — Не называй его так. Я уже назвала его Иванко, я вернула ему его прежнее имя и вернула наши с ним отношения к той точке, когда они чуть было не оборвались при гибели Отрара. Конечно, мне очень хотелось видеть его, но я не смела. Я — наложница хана, стыдилась глядеть ему в глаза — ведь он был мне как брат. Потом привыкла. Но частых встреч избегала, чтоб не навлечь на него гнев Кубилая

Иногда мы встречались в тюльпанной степи и бродили по ней, держась за руки. А однажды, когда меня уже назвали Синей Бабочкой и по первости придворные глядели на меня с презрением, я ушла в степь и дала волю слезам. И тут подоспел Иванко, обнял и поцеловал в щеку. И не один раз. «Главное, не ожесточайся и не загордись!» — так он говорил мне. И я его не послушала, а всё более гордилась своим величием — так мне представлялось тогда моё положение — и от гордыни принялась изводить Первую Императрицу.

А права была не я, а она. По справедливости она и должна была меня ненавидеть. И ненавидела. И Иванко не раз остерегал меня от её гнева. Но разве я его слушала? — всхлипнула Минкуль, — ведь дошло до того, что я принимала из его рук кубок на пиру, даже не оборачиваясь, даже не взглянув. Просто протягивала руку, точно так, как это делал Кубилай. Обращалась с ним, как с рабом...

 — Но ведь ты сама говорила, что любила его, так же как и он тебя? — удивился Марко.

 — Но чем больше любила, тем больше ожесточалась. Ведь он никогда не говорил мне, что я для него давно не просто сестрица, с которой он рос вместе. И дальше поцелуев в щеку отношения меж нами не продвигались. Я полагала, что он просто меня жалеет, а может, даже немножко презирает из-за моего положения, и потому, чем больше любила, тем яростней хотела его унизить. И унижала. Потом себя ненавидела...

 — Мне жаль, что Иванко не слышит тебя сейчас, — вздохнул Марко, — ведь и он думал, что судьба могла всё устроить по-другому и вы жили бы в мире и согласии, как и подобает супругам, — ведь повернись дела иначе, ты бы сочеталась с ним браком?

Минкуль только всхлипнула в ответ. Вопрос был не только праздный, но и жестокий, и Марко сразу это понял — незачем было бередить незажившие раны...

Так они просидели до вечера, им приносили еду, Марко рассказывал Минкуль о своей весьма пестрой жизни и сказочных похождениях в неведомых ей странах.

 Говорить было больше не о чем. Какой из него, Марко, допросчик? Ведь всё и так было не только вполне ясно, но и предрешено. Разве не понял он еще вчера, что спасти жизнь Минкуль невозможно, и потому нужно лишь попытаться сделать её смерть не очень мучительной, а главное не позорной.

Когда она, утомоленная их неторопливой беседой, прилегла на широкую китайскую квадратную кровать, покрытую стеганными атласными одеялами, и Марко с щемящим умилением услышал, как она во сне совсем по детски чуть посапывает, он принялся придумывать план завтрашнего отчета хану, а главное — как облегчить участь Минкуль.

Вспомнил о коварном и, казалось бы, необыкновенно жестоком предложении одного из советников на вчерашнем собрании: сперва Минкуль удушить, а потом отсечь ей голову. В её жилах не было крови Чингисхана, которую не полагалось проливать на землю, на виду у неба и солнца.

Теперь он решил, что, пожалуй, это самое мудрое решение. По закону, палач должен провести последюнюю ночь в одной комнате с жертвой, чтобы с ней как бы породниться, дабы казнь, которую ему надлежало свершить, не выглядела следствием ненависти или мести со стороны враждебного человека, а делом истинной справедливости. Значит, Ван-Хо и Минкуль смогут в единственный и последний раз насладиться любовными речами — и не только! — как бы наверстывая упущенные годы...

Как бы хотелось ему, Марко, тоже провести эту последнюю ночь рядом с ними. Ему нетрудно было бы добиться разрешения от хана, в доказательство того, что мнимый его сегодняшний допрос никак не окрашен проявлением вражды, а служил только выявлению истины. Но он не смел мешать этим странным влюбленным — палачу и жертве, которым отмерено было лишь скудное мгновение единения.

На всякий случай господин Марко оглядел павильон и в одном углу обнаружил нишу, тоже укрутую ширмой. Здесь он мог бы спрятаться и хотя бы слышать голос Минкуль до последнего мгновения её жизни.

Так он и сделает — решение его было твердо...

Покидая Минкуль в этот вечер, он спросил, не одарит ли она его последним поцелуем, кто знает, как обернутся события завтра...

И она, ни слова не сказав, прильнула губами к его губам, и он вновь ощутил необыкновенный аромат, что исходит от неё.

...Сейчас, когда, казалось бы, охладевший ко всем страстям «Господин Миллион» описывал эту последнюю встречу, он даже закрыл глаза, так явственно почувствовал обволакивающий его запах духов Синей Бабочки и даже прикосновение её губ и вкус того последнего поцелуя...

Придя в себя, стареющий Марко вновь припомнил следующий день после его встречи с Минкуль в Розовом Павильоне...

***

С самого утра в дворцовом зале вновь собрался Совет.

 — Ты выполнил моё поручение, господин Марко? — строго спросил Кубилай. — И если выполнил, изволь поведать мне, каков твой вывод и каково решение, которое ты посоветуешь нам принять.

 — Я выполнил твоё поручение, повелитель! — ответствовал господин Марко, — и я пришел к выводу, что женщина в Розовом Павильоне ничуть не виновна в отравлении Главной Императрицы и, более того, даже с благодарностью вспоминает недолгое время, когда она ей прислуживала и Императрица была к ней добра.

Не вина, а великая беда госпожи Синей Бабочки, что ряд событий изменил ход её жизни! — ледяным тоном объявил господин Марко, пристально глядя в чуть прищуренные от напряжения глаза Кубилая.

А потому, — хотя Синяя Бабочка по местным понятиям и не считается родовитой, но, учитывая, что по обычаям моей страны астролог и лекарь ничуть не уступают в родовитости, например, нашим баронам, поскольку ученость и мудрость считаются ценнее герба, а отец обвиняемой, как тебе известно, был ученым и мудрецом, не раз пользовавшим тебя и снадобьями при болезни, и советами по части будущих сражений — так вот, исходя из всего этого, считаю непозволительным, ввиду её невиновности в отравлении, казнить Синюю Бабочку путем кровопролития.

 — А оскорбление Величества? — вскричал давешний поборник самого сурового наказания для Минкуль, — этак вскоре подобные нарушения обычаев вообще перестанут считаться преступлением и всякий простолюдин поверит в свою безнаказанность. И более того — примется доказывать, что он — потомок Чингисхана, ведь мало ли девиц оплодотворил великий твой предок, досточтимый наш повелитель Кубилай, когда со своими ратниками завоевывал страну за страной по всему Востоку. И в нашей стране тогда казнь путем отсечения головы придется отменить, и всякий хулитель твоего величия станет претендовать на казнь при помощи кошмы. И твоя доброта к племяннику Нояну, правнуку Великого Чингисхана, обернется великим злом и расшатает устои Империи.

 — Ты всё сказал? — холодно оборвал словоохотливого обвинителя господин Марко. — Тогда я продолжу. И вот, как невиновную в отравлении, бывшую Вторую Императрицу следует казнить через кошму только за оскорбление Величества, что, к сожалению, несомненно имело место.

Но, чтобы не случилось то, что предрекал уважаемый предыдущий обвинитель, надобно для назидания, чтобы казнь на площади всё-таки состоялась. Только отсечение головы палач произведет над уже мертвым телом, причем во всеуслышание будет объявлено, за что именно последовала такая необычная казнь. Теперь я всё сказал.

Кубилай был сражен всем, что услышал. Долго молчал, потом изрек:

 — Господин Марко, ты поистине непревзойденный советник, но и искусснейший дипломат. Вчера кто-то уже предложил подобное, но это казалось бессмысслицей. А ты всё объяснил — причины, следствия и последствия, и каждому стало понятно, что именно так и нужно поступить. Все знают, что ты всегда дружелюбно относился к обвиняемой женщине и потому всё рассудил беспристрастно и без личной вражды.

 — Да, государь, это так! — воспользовался такой неожиданной удачей Марко, тут же невольно поймав себя как бы на святотатсве: разве уместно слово «удача» в его положении? — тем не менее, последние слова Кубилая позволили ему поступить так, как он вчера решил. И он попросил разрешения последнюю ночь, вместе с палачом Ван-Хо, провести в одной комнате с Минкуль, в доказательство своей беспристрастности при допросе и даже благожелательности к ней.

 Разрешение он получил.

[ Назад ] [ Дальше ]