Владимир Романчин.

Трудная исповедь

(повесть)

Главы [ I- IV ] [ V- VI]

Глава первая

Старый совхозный кузнец Зот Бунгарапов умирал.

Умирал так же трудно, как и жил. Сутками не приходил в себя, бормотал что-то несвязное, стонал, вздрагивал всем длинным исхудалым телом, и тогда железная койка, на которой лежал, вытянувшись на спине, тоже стонала. Порой затихал ненадолго, и Анна, сестра его, сухонькая непоседливая старушка в белой кофточке и белом в крапинку платке, вот уже неделю не покидавшая бобылевскую избенку брата, у печки, стола ли настораживалась, прислушивалась: не отошел ли? Но Зот не отходил. Наоборот, иногда из забытья возвращался в этот мир, ввалившимися горящими глазами озирал свое пристанище, костлявыми пальцами беспокойно шарил по серому суконному одеялу. Лишь наткнувшись взглядом на Анну, успокаивался, умиротворенно переводил глаза на низкий, засиженный мухами потолок.

- Может, еще врачиху кликнуть, Зотушка? – в который раз предлагала Анна. Но Зот непокорно вздергивал седую  с прорыжью клочковатую  бороду, молча закрывал глаза. Анна с тревогой думала, что больше и не услышит голоса брата, но однажды Зот заговорил. В тот день была суббота, и она, измученная бездельем, надумала выскрести грязь из углов Зотовой избенки, найденной за печкой «лентяйкой» елозила не торопясь по облезшему полу и не заметила, как он пришел в себя. Обернувшись на скрип койки, увидела: устремив взгляд на низкую входную дверь, Зот силился подняться на локоть.

-  Тебе чего, братька? – брякнув о стол рукояткой «лентяйки», поспешила к нему Анна.

-  Ушел? – хрипло, Анна скорее догадалась, чем расслышала, спросил Зот, остановив на ней вопрошающий взгляд.

-  Кто ушел?..

-  Минька…

-  Какой Минька? – удивилась Анна, припоминая, кого из соседских мальчишек зовут Минька.          

-  Усков.., - выдохнул Зот.

-  Бог с тобой, Зотушка! – как на несмышленого, махнула на него Анна узкой ладошкой. – Минька Усков лет двадцать как сгинул. Нашел кого вспоминать. –Она присела на некрашеную табуретку в изголовьи постели. – Ты лучше бульончику испей, я курочку сварила. Или врачиху…    

-  Поблазнилось, - перебил ее Зот.

              Заметив, как голова, потяжелев, вмяла подушку, а худое тело под суконным одеялом расслабленно вытянулось, Анна подумала, что Зот впал в забытье. Но через минуту он открыл глаза опять, только уж погасшие, усталые. И голос стал более внятным, хотя говорил он по-прежнему хрипло и с большими передышками.

-       Не прожить … два века-то… Мы и так с тобой… зажились… Давно пора… за грехи… А ты врачиху… Попа в пору…  

-  Ты всю жизнь твердишь: грехи да грехи. А сам за век и курицы не обидел, -поперечила Анна.

-  Сама ты… курица, - скривил Зот в еле приметной усмешке уголки посиневших губ. – Может, я и людей… убивал… Откуда тебе знать?…

-  Больной ты, вот и буробишь невесть што, - обиделась Анна, дернула на груди уголки белого платка. – На себя наговариваешь. – И посторожела. – Зачем перед смертью-то?

-  Не берет смерть, - пожаловался Зот. –  Не идет…

-  А и батюшку можно, коли на то.., - пожалела его Анна. – Вот придет Валя, я перекажу с ей. Пусть Сережа съездит в Белово.

-  Как же…парторг – и за попом…, снова скривил Зот в усмешке уголки губ. – Удумала тоже… Нюрка-турка…

Анна опять обиделась, поджала губы, подобрала на коленях руки ладонь в ладонь. Не на то обиделась, что брат высмеял ее затею послать внука за священником, она и сама давно уже изверилась в Бога, а покоробило прозвище, каким дразнили ее в родной деревне более полувека назад. Тех и людей-то, кто дразнил так, давно нет, лет пятнадцать-двадцать, как последние поубрались, а Зот вспомнил. К чему? А рассудить, так и вправду – задержались они на этом свете. И  неизвестно зачем. Ну она – еще туда-сюда, теперь вот за правнуками смотрит, а он? Как жил восемьдесят четыре года бобылем, так бобылем и отходит. И что за судьба человеку выпала? Ни света в жизни, ни радости. Ни близкой души, ни родной кровинушки. Умри Анна раньше, так и над могилой поплакать некому…

Убедившись, что Зот опять впал в забытье, Анна вздохнула, поднялась с табуретки, домыла пол, смахнула пыль со старого, деревянного еще телевизора «Рекорд», прямо с пола дотянулась до низкой лампочки над столом, мокрой тряпкой отерла с нее мушиные пятна. Но работала теперь машинально, часто останавливалась, даже присаживалась порой, и мысли ее были далеко-далеко, в том немыслимо отодвинувшемся, полузабытом времени, когда на многодетную семью их одна за другой посыпались беды. А на кого Бог, на того и люди. Тогда-то Зотов сверстник, скорый на язык Минька Усков и прилепил прозвище всей семье: Громобоевы, Анне - Нюрка-турка, а Зоту – Тронутый. И некому было восстать, защитить осиротевшую семью…

Глава вторая

  Валентина, жена Анниного внука Сергея, красивая, молодая, статная, вроде не деревенская даже, прибежала поздно, Анна уже прилегла на широкой лежанке, прилепленной к небольшой русской печке.

-  Здравствуйте. Как вы тут?  Живы–здоровы? – спросила шепотом, тряхнув белыми кудрями и указав быстрым взглядом в сторону Зота. От нее пахло молодым телом и банным веником.

-  Да живы.., -поднялась Анна.

-  А я вам свеженького принесла. – Валентина из зеленой хозяйственной сумки положила на стол полбулки хлеба, ломоть толстой розовой колбасы, литровую банку молока, два свежих огурчика, еще не больших, видно, самых первых. По избе сразу распространился огуречный дух, от которого у Анны сладко помокрело во рту.

-  Ну зачем ты… Поди, и ребятишки не попробовали, а ты сюда…

-  Ребятишки здоровы. А дедушка Зот больной.

-  Да не ест он.

-  А свеженькие, может, и поест. Да и сама попробуй, - Валентина расторопно двигаясь, прибрала продукты в холодильник ею же и подаренный Зоту года четыре назад, когда сами купили поновей и побольше, подсела к Анне. – Ну как он?

-  Да мается. То застонет, то буробить что-то начнет. Седни вот про могилку под Крутым Гляденом вспомнил.

-  А что это за могилка?

-  Да Бог весть чья. Ведомо только – ходит кто-то за ей. То крестик сгнивший заменит, то березки по углам насадит... А кто – никому не ведомо.

-  Может, партизан какой схоронен?

-  Да не, милая. Могилка та, чудится, ишшо до партизан была.

-  И до сих пор ухаживают?!

-  Лесник сказывал, года три как кто-то кусты кругом повырубал. Заросла ими могилка-то…

-  Ишь ты. А где это – под Крутым Гляденем?

-  Да ты слышала, чай, где деревня наша стояла? От Аила через согру, так версты четыре. А подале – еще версты четыре, под самым Кордоном, считай, так и есть та гора – Крутой Гляден. На ей еще маяк стоял, да лет тридцать, как бурей сломило. Вот под той горой и могилка.

-  В глухой тайге, значит?

-  В глухой, - согласилась Анна. И обе замолчали, каждая по-своему задумавшись о загадочной могилке. Валентина строила предположения, кто бы с такой верностью – жена, мать или невеста – столько лет мог ухаживать за могилкой, а Анна припоминала, какие догадки возникали и отмирали, в связи с нею в окрестных деревнях в те неспокойные времена. Сначала говорили, будто это купец, обманутый компаньоном, лишил себя жизни, потом про старателя, убитого его же товарищем. Был сказ и про заблудившуюся девушку, найденную женихом уже мертвою. Но проходило время, и догадки отвергались одна за другой, так как у всех концы не сходились с концами. За могилкой купца должен был ухаживать кто-то пришлый, а чужого в маленьких притаежных деревнях непременно заметили бы. Жених заблудившейся невесты мог быть только местным, и тогда не было бы никакой тайны. А уж убийце-старателю ухаживать за могилкой и вовсе не было никакого резона. Вскоре грянула гражданская война, появилось множество свежих могил, о той вспоминали все реже. Знали о ней лишь такие глубокие старики, как Анна с Зотом.

        За маленькими окнами Зотовой избенки совсем стемнело, но женщины все же не включали света, сидели в темноте, прислушиваясь к стонам Зота:

-  А даве ему Минька Усков померещился, - вспомнила Анна.

-  А кто это -  Минька Усков, баба Аня?

-  Да был у нас в деревне один непутевый… Невесту у Зота отбил. Ксенью Свиридову. Красавица девка была!

-  И как же дедушка уступил? Он, наверное, и в парнях крепким был?

-  Дык как уступил. Ты, чай, слышала, как его Тронутым кличут? Хотя откуда, ты же не здешняя…   Вот в то лето он и тронулся.

-  Из-за невесты?                                                         

-  Да нет. Тятю у нас громом убило.

-  Ой! А я и не слышала… Вот беда –то!

-  То-то что беда. Да не одна. В то лето они на нас, как камни с горы повалились. В  одну неделю, считай, по миру пустили.

-  А что еще-то, баба Аня? – встревоженно придвинулась к ней Валентина.

-  Ну перво-наперво, если считать их, беды-то, медведь коровенку у нас задрал. Потом тятю убило. А тут и с Изоткой это стряслось. Все в раз.

-  Да как же случилось-то все?

-  Как… Я уже большая была, хорошо помню. Лето тогда жаркое стояло, травы рано поспели, вся деревня на покосах была. А наши не начали, корову искали.  Молоденькая была, отбилась, да и заблудилась в тайге. На четвертый день. Наткнулись, только уже раздуло ее. Изотка, а он страсть какой охотник был, и выпросись у тятьки медведя того скараулить. Старики сказывали, должен он, мол, ночью прийти тухлятинкой полакомиться. Тятя разрешил, да только до утра. Утром, мол, покос начинать надо…

Анна, намолчавшаяся за день, рассказывала охотно, голос ее в сумерках звучал ровно,  с ноткой не переболевшей еще грусти.  Валентина в такт рассказу сочувственно кивала белокурой головой.

-  Утром ждем-пождем – нету Изотки. Тятька уж и лошадь запряг, уж и логун с водой на телегу пристроил, запунишком прикрыл. Наш покос верстах в двух от Сухой Гривки был, там ни ручья, ни родничка. Дед Иван – он живой ишшо был – косы в задке приладил – все нету Изотки. Маманя тревожиться стала: не случилось ли чего? Тятька прикинул: парню девятнадцатый год, осенью жениться, что с ним случиться может? Он и по неделе в тайге пропадал – ничего. Тут и дед Иван вступился: может, завалил Изотка медведя, так не бросит же. Пока освежует да приберет один – время-то вон сколь уйдет. А может, и за подранком гонится. Всякое, мол, может быть. И решили ехать без него. А придет с чем – наказали – пусть на Сухую Гривку бежит. И уехали: тятя, мамка и дед Иван. Я и провожала, и ворота закрывала одна, малыши наши – трое – спали.

Железная койка Зота жалобно скрипнула в потемках, сам он длинно со вздохом выдохнул и забормотал что-то быстрое, тревожное. Анна примолкла, вникая, но ни слова не разобрала.

-  Ну а дальше-то, что, баба Аня? – подтолкнула ее локтем Валентина.

-  Дык че дальше...  Кабы знать, что я тятю в последний раз вижу, все глядела бы да глядела вослед, а тут взяла тяпку да в огород пошла. Как маманя наказывала. И не вспомнила о них больше. Об Изотке думала, все на кушке с огорода хорошо видна была, а об них  - нет. Разве ж угадаешь, откуда беда прибежит? Ее с одной стороны караулишь, а она -  раз! – и с другой заявится, так и в тот день. Ближе к обеду гроза нагрянула. Над деревней не шибко гремело, только косыми плетьми дождик хлестал, а над тайгой, над тайгой-то что делалось! Я опять за Изотку побоялась: измокнет весь. Мы-то с ребятишками в баню на огороде забились, а ему в тайге-то как? Страшно, поди,  одному-то под бурей?

 Показалось ли мне, или в самом деле та гроза была недолгой, только дождик утих, солнце заиграло.  Мы и ну по лужам скакать да носиться. Тут и встревожил нас чей-то заливной голос с конца деревни. Всполошились мы, выстроились поперек улицы, глядим: Сивка наш плетется, а обочь телеги почему-то не тятька, а дед Иван с возжами идет, голову понурил. Рубаха и портки на ем мокрые, картуза нету, лысина светится. А маманя на краешке телеги сгорбилась, голосом исходит. Из дворов где ребятишки, где старики выходят, и вслед телеге прилаживаются. Дальше я как-то плохо уж все помню, как в тумане, видно, и сама, беду почуяв, заревела. Тятю мертвого на телеге я уж опосля, только во дворе и разглядела.

Голос Анны задрожал, она шмыгнула носом, поднесла к глазам уголки белеющего в потемках платка, понурила голову.

-  Ну-ка,  баба Аня! – успокаивая, тронула ее за рукав Валентина. – Ведь не вчера было, поди переболело.

-  Дык оно конешно... Шестьдесят с лишним годков… А как вспоминаю, так слезы. Близко они у нас, баб…

-  Близко.., - обняла ее за худенькие плечи Валентина, и сама готовая всплакнуть. Анна от ласки присмирела, успокоилась.

-  А еще помню, как Изотка прибег. Людей во дворе тогда уж много скопилось, расступились они по коридорчиком. Изотка увидел тятьку в телеге и руки уронил. Пиджака на ем почто-то не оказалось, рубаха мокрая и в земле вся, щеки в слезных подтеках, будто он тятю загодя оплакал. Да и весь какой-то не такой, как всегда. Ты вправду сказала, он и в парнях крепким да статным был, а тут плечи ссутулились, глаза впали, куда руки деть, не найдет. Уронил он ружье с плеча, шагнул к телеге, упал на тятю, ды тоже как ударится в голос. Прости, мол, меня, милый тятя, за меня тебя Господь покарал… Дед Иван ружье подобрал, видит – худо с парнем, ды к нему. Чего, мол, дуришь-то? Какая твоя вина, коли ты в одном месте был, а отца в другом убило? Не гневи Господа-то, ему сверху видней, кого карать, кого миловать. Изотка все ревет и опять за свое: не ходил бы я в тайгу, тятька живой бы был. Дед и отстал: не спорить же с ним при покойнике.

Потом-то Изотка в жару метался, старшие его слова по-всякому толковали. Ведь тятю как убило: началась гроза – они под телегу. Глядь, а Сивка на траву, что косить надо, выпрыгал, мнет ее, спутанный. Тятька накинул зипунишко на голову, да побежал завернуть. Тут она и ударила – молынья. А будь Изотка на покосе, все как-то по другому повернулось бы. За Сивкой тогда не тятьке, а ему бежать, может, минуткой позже или раньше, смотришь, все и обошлось бы. Изотка, видно, подумал так и решил про себя: я виноватый, никто больше. Он и по сю пору все мучится: грешный я, да грешный. А в чем его грех?..

Этот вопрос Анна задала просто так, потому что знала: нету за Зотом никакого греха. И умолкла, задумавшись уже о чем-то другом.

-  Баба Аня, а убил Изотка медведя? Почему в тайге-то так долго был? – прервала ее задумчивость Валентина.

-  Дык кто и знаить… вечером, когда старухи начали обряжать покойника, нас, ребятню, из избы вытурили.

Мы все на колоде у ворот, где дед Иван трубку курил, примостились. Изотка туда же подошел. Дед Иван и спросил: «Медведя-то свалил, или ушел он?..» «Не видел я его», - говорит. «Как не видел? А в кого же стрелил? Стволы-то закоптелые…»

Изотка не расслышал вроде, лохматую голову на ладони уронил, опять об тятьке заплакал. Дед Иван  и не приставал боле. А назавтра, глядь, новая беда, а такая, что и приставать не к кому стало…

-  Да еще-то что? – всплеснула Валентина ладонями о колени.

-  Это уже к вечеру, после кладбища случилось... Народу тогда у нас много набралось, вся деревня, считай. За поминальный стол ишшо не звали, наперво айльского батюшку, что тятю отпевал, кормили, мужики курили, бабы кучками сбились, разговоры разговаривают, меж ними ребятня вертится. Я как раз у колодца последним на руки поливала. И тут въезжает в раскрытые ворота к нам на серой лошади незнакомый мужик. Молодой ишшо, росточку небольшого, по одежде судить, так не крестьянин, вроде, и не таежник. В стременах не сапоги, как у наших, а штиблеты – туфли, значит, по-нынешнему, ворот у рубашки расшит, пиджачишко справный. А лицо осунувшееся, измаянное, глаза усталые…  «Граждане, говорит, хоть у вас свое горе, не оставьте нас в беде. Мальчонка в тайге пропал, третий день ищем, с ног сбились. Помогите вы, ради Бога, может, у вашей деревни где скитается». Обступили его мужики, на ноги поставили. Расспросы начали: что да как. Оказалось, учитель это из Кольчугино, а аиле на Заимке у вдовой сестры гостит с семьей. Третьего дня на покос выехали, на Бабаев луг. Чай, слышала про Бабаев-то луг? Это как по Ажендаровской дороге, так за заимкой направо. Там еще колбовище богатое было, на него ранее многие ездили. Ныне-то извелась колба, измельчала. Косят они на этом Бабаевом лугу, а мальчонка – 8 лет – все у телеги, что в тенечке под крайними пихтами стояла, играл. Цветочки разные собирал да за бабочками гонялся. Пришли косари на обед, а мальчонки, глядь, уже и нету, как в воду канул.

   Рассказал это мужик и опять на колени: помогите, мол, поискать. От Бабаева луга до вас верст шесть, мог мальчонка в ваши лога приблудиться. Может, и натакается кто, коль живой еще. Коленькой мальчонку звать. Мужики опять его подняли, поискать обещают, успокаивают. И тут сзади вроде вскрик женский. Обернулся народ, расступился, глядь, а Изотка без кровинки в лице, ворот рвет, будто душит он его. А за руки его Ксюшка Свиридова держит, глаза у нее и без того большущие были, а тут, со страху, чуть не по блюдцу сделались.  Ближние мужики к Изотке, да не успели, рухнул он им под ноги, как подкошенный, и Ксюшка не удержала. Оттолкнули ее, у меня ковшик с водой выдернули. В лицо брызгать стали. Батюшка подошел, велел Изотку под кузнечный навес отнести, там у деда Ивана лежаночка летняя слажена была. Из избы маманя прибежала. И опять в голос, хоть его и нету уже. Что ж ты мол, Господи, на нас натакался, чем прогневили тебя? Бабы меня за бабкой Меланьей послали. А что Меланья? Изотку опосля кто только не лечил: и из Крапивино, и из Салтымаково разных стариков да старух привозили, а все без толку. Он только осенью, к снегу подниматься стал. А чтоб насовсем, то и вовсе не скоро поправился. Молчаливым сделался, людей сторониться стал. Тогда-то  Минька Усков и прозвал его Тронутым.

-  А мальчика-то нашли, баба Аня? – спросила Валентина.

-  Не… Наши, которые дня три, которые боле искали, тарадановские от Елбака шарили – так пропал мальчонка…

-  Куда ж он мог деться?

-  Дык кто ж знаить, тайга…

Койка Зота скрипнула, с нее донеслось что-то вроде невнятного вздоха. И опять все затихло, только старые ходики, не видные в углу у киота, исправно чеканили и чеканили время. По улице прошла машина, беглый свет фар высветил бледное лицо Зота с заострившемся носом, кисти рук на груди, старый плащ на гвозде у дверного косяка, двух женщин на низкой лежанке у двери, сверкнул никелем холодильник в простенке между окон и сгинул в углу у загнетки, еще более сгустив летние сумерки.

-  Бааб Аня! – опять всплеснула ладонями Валентина. – Я ж тебя в баню подменить пришла! А теперь, поди, все простыло…

-  Да какая баня: ночь на дворе…

-  Ничего, я тебе завтра подтоплю – искупаешься. Ну и нарассказывала ты страстей! Наверное, и не заснуть будет.

-  Да это ишшо не все. Если про Изота говорить, дык всех его бед на десять мужиков хватило бы, а он один несет. Вот посуди сама: в ту же зиму на Мясоед его невеста, Ксенья эта, замуж вышла, он так холостым и остался. Летом дед Иван умер, Зот в семье за старшего, все деревенские заботушки на него свалились. А время неспокойное было, то партизаны, то белые, то чехи какие-то. На другую зиму, это уже девятнадцатый год начался, опять беда. Угнали его белые с лошадью в обоз, а вернулся он через две недели без Сивки, в чужой худой одежонке и обмороженный весь. Щеки, помню, черные сделались, уши как пельмени разваренные, того и гляди, мясо вывалится. Ну помороженные места ему к весне бабка Меланья залечила, а без лошади какое хозяйство? Мы же не как расейские, хлеба не сеяли, мы тайгой, скотиной жили. А без лошади ни лесину не привезти, ни ягод не набрать, ни сена сготовить. Так и порушилось хозяйство. Кузнечное дело, к которому дед Изотку приноровил, только от голода и спасало. Вот… В двадцать пятом, когда  я Сережиным отцом ходила, стрелял в него кто-то на Тарадановской дороге. Чуть живого подобрали. В тридцатом, когда в колхозы сходились, опять в горячке свалился, еле выходили.       Из-за Ксеньи. Умерла она в том году на Благовещенье. А в тридцать седьмом так и вовсе, как заарестовали его, так сразу на двадцать лет.

-  О, Боже! Да за что?

-  Врагом народу кому-то показался. Тогда многих похватали. В «ежовые рукавицы» говорили. А какой он враг? Кузнечил на деревне, бороны да плуги правил, колеса ошиновывал, коней ковал. Кому врагом был, какому народу и досе никто не разберет. Потом-то его… Как это?.. Ребитировали. А толку то? Жисть-то прошла, ему ж под шестьдесят было, когда вернулся. Ни жены, н детей. Ни кола, ни двора…

Скорбный голос Анны умолк, а за ней следом и Валентина  вздохнула в потемках, сопереживая, и обе умолкли, задумались.

-      Как же он невесту-то уступил? Ксенью эту? – нарушила тишину Валентина.   

-  А вот тоже загадка. – оживилась Анна. – Уж сколько они любились-миловались, как подходили друг дружке, не сказать даже. Осенью свадьбу играть налаживались, а вот пробежала меж ими какая-то кошка. Зот будто отравы наговорной хватил, отвернуло его от Ксеньи начисто. Я у них тогда на посылках была, от одного к другому с наказами бегала, потому все и знала. Когда Зот в горячке свалился, все у них ишшо по-прежнему шло. Хоть и время летнее горячее было, особо для баб да девок, она все же урывала минутку прибежать помолиться да поплакать над ним. Может, теми молитвами он и живой остался. А как в себя приходить стал, это уж осенью, перед снегом, гляжу, разговоры меж ними не ладятся, они больше сидят да в разные стороны смотрят, она все пасмурней уходить стала. А вот как-то Зот говорит: перекажи, мол, Ксенье, чтоб не ходила боле. Не пара я ей, пусть другого ищет. Я сдуру ей эти слова и бухнула. Заплакала она, обняла меня, исцеловала всю, слезами залила. Да скоро и успокоилась. Видно, разговор об этом у них давно шел, да вот и закончился. вытерла она слезы, голову понурила. Не судьба, говорит, видно нам вместе быть, по неволе мил не будешь.  Накажи Зоту, пусть выздоравливает да счастливым будет. Вот так у них все и кончилось. А из-за чего, никто и не знает. Минька Усков, это он потом шалопутным стал, а в парнях ой каким бойким да на слова тароватым был, и подобрал к Ксеньке ключики. А про счастье, какое оно у Зота выпало, я тебе уже сказывала.

-  Да уж не приведи Бог, - в тон Анне посетовала Валентина. И, помолчав, всполошилась:

-  Ой, мои-то, наверно, спят уже все! Побегу, завтра не на работу, я днем прибегу.

-  Ребятишек приведи. Соскучилась, - попросила Анна.

-  Они и сами просятся. Ладно, приведу. Спокойной вам ночи.

Но у дверей Валентину остановил хриплый Зотов голос:

-  Валь, постой…

-  Чего тебе, дедушка? – обрадованно вернулась она, присела на табуретку, нашал в темноте холодную сухую руку.

-  Воскресенье… завтра?..

-  Воскресенье, дедушка.

-  Ты мне утресь… парторга свово… не пришлешь?..

-  Пришлю, дедушка. А  зачем?

-  Просьба есть. Пребольшая…

-  Уж не за батюшкой ли послать? – вспомнила давешний разговор Анна.

-  Не за батюшкой… Да вроде того…

-  Обязательно пришлю. Спокойной ночи, дедушка, - положила Валентина Зотову руку на одеяло. – Выздоравливайте.

-  Где уж… Умереть бы… не оплошав…

-  Ну-ну, дедушка, рано Вам…

Когда Валентина ушла, а Анна снова устроилась на жесткой лежанке, Зот позвал:

-  Нюр…

-  А?

-  Испить бы…

-  Щас, братька, встану…

-  Хвалилась… супчик есть?

-  Ага, братька. Погрею щас. И огурчик свеженький есть, хочешь? Неужто на поправку пошло?

-  Где уж. Сил скопить бы… К завтраму…

-  А што завтра?

Зот помолчал, вздохнул:

-  Пора пришла… в грехах каяться…

-  Да ну тя! – загремела Анна посудой в холодильнике. – Помешался ты на их. Огурчик-то порезать?

-  Ник чему… Сама ешь… А на Ксеньи жениться… не мог я…

-  Да почему же? – замерла Анна у холодильника, догадавшись, что Зот слышал их разговор с Валентиной.

-  Да уж не мог.., - ушел Зот от ответа.

Глава третья

  Анин внук Сергей приехал не рано, часов в десять, она как раз вышла кормить цыплят, которых где-то за поленницей самоседом вывела одна из Зотовых куриц. Скотины у Зота года три уже не было, а куры водились. Анна с умилением загляделась, как желтые мягкие комочки на тонких резвых ножках торопко выпирали пшено из ржавой сковородки и не заметила, когда к калитке подкатил красный старенький «Москвич».  Оглянулась только тогда, когда Сергей окликнул:

-  Доброе утро, Анна Никифоровна!

С тех пор как его выбрали парторгом, Сергей стеснялся называть Анну бабушкой. Белая рубашка навыпуск, загорелые подвижные руки, оголенные по локоть, темно-русые вздыбленные волосы, которые он без конца расчесывал пятерней, сухощавое лицо с прищуренными нацеленными глазами делали его похожим скорее на бесшабашного деревенского парня, чем на парторга совхоза. Да и ростом он выдался в Анну, идущая от калитки следом за ним Валентина была на полголовы выше, хотя ее никто не считал за высокую женщину.

-  Ну как вы тут? – перебросив блеснувшие ключи от машины из ладони в ладонь и опустив их в грудной карман рубашки, прищурился на Анну Сергей.

-  Да будто спить, - стряхнула Анна с ладоней остатки пшена. – И ночью спал.

-  Чего он надумал? Зачем позвал?

-  Дык кто его знаить. Старый что малый. Да ишшо больной - поди разбери.

Зот не спал, встретил вошедших ожидающим взглядом.

-  Здорово, дед! – подошел к нему Сергей, бодрым тоном давая понять, что не признает за Зотом ни права на болезнь, ни тем более на смерть. – Ну выкладывай, зачем позвал? Если за попом – сразу заявляю: пустой разговор.

-  Да не… Не в Белово… В Ленинск съездил бы … К одному человеку…

-  К какому человеку? – удивился Сергей.

-  Да есть один…Нюр, подай бумаги.., - показал Зот взглядом на пустой киот в переднем углу. Анна не глядя пошарила за почерневшей терцовой дощечкой, достала пачку разных документов, подала. Зот непослушными сухими пальцами долго перебирал их у себя на груди, среди пожелтевших облигаций разных лет, почетных грамот с золотым тиснением, страховых полисов нашел наконец свежий, вчетверо сложенный тетрадный листок, протянул Сергею:

-  Адрес тута…

Сергей развернул листок, пробежал глазами:

-  И что вам от этого Сухорукова, так? Степан Илларионовича надо?

-  Умоли его приехать… Умирающий просить, мол… Хошь на колени упади, а привези… Шибко важное сказать надо… Пока живой ишшо… Старый он… Старей меня… Привези, а? Никого я не просил ни об чем... А тебя вот прошу… Привези?..

Во взгляде глубоко запавших Зотовских глаз было столько немой просьбы, что Сергей, принявший сначала просьбу Зота за стариковскую блажь и решивший было отказать, замялся.

-  Может, в другое время как? – перевел он вопросительный взгляд с Зота на Валентину, опять присевшую с Анной на лежанку у печи.

-  Помирать мне пора..,- похолодел Зот взглядом. Обиженно уставился в потолок.

-  Ну-ну, дед! – погрозил Сергей пальцем загорелой руки. Однако сам опустился на табуретку, взглянул на часы, блестевшие на запястье, запустил пятерню в волосы.

-  Как, Валь?.. – снова повернулся к жене.

-  Раз надо, - пожала та плечами.

-  По бригадам проехаться бы, да ладно! Через пару часов ждите, - поднялся Сергей. – А по косарям я потом, пока вы беседовать будете. Ты домой? – остановился он против жены.

-  Ладно, езжай. Сама добегу.

Когда красный казенный «Москвич» скрылся за шлейфом им же поднятой пыли, Валентина от калитки спросила вышедшую проводить Анну:

-  За кем он послал его?

-  Сама в догадках теряюсь, - подошла к ней Анна, взялась задумчиво за подбородок. – Вроде слышала такую фамилию, а где, когда – ума не приложу. Память-то как решето сделалась, все из нее высыпается.

-  Важное, говорит, сказать…

-  Да блажит, поди… Он всю жисть блажит.

-  Да ну, баба Аня! Ты вчера нарассказывала, а я спать легла, долго в уме все перебирала. Нескладно у дедушки Зота, непонятно что-то жизнь сложилась.

-  То-то, что непонятно. Я и говорю – блажить. Одно слово – Тронутый, - махнула Анна рукой.

-  Да нет, не тронутый. Тут что-то другое.

-  Что - другое? Вот посуди сама, если я глупая: ну с чего ему было от Ксеньки отказываться? Почему ей не парой пришелся? Парень из себя видный был и тихий, и богобоязный, где ей лучше бы сыскать? А ведь любил он ее, до самой смертушки любил. Ды ишшо как! Минька, бывало, изобьет ее спьяну, а Зот слезами исходить. Сколь раз замечала.

        Или  другое взять. Я сказывала тебе, какой он охотник был: и сохатого, и косуль добывал, и белку, и соболя – тогда они ишшо водились в нашей тайге. А как тятьку убило – ружья боле в руки не взял. Отчево? Не блажь разве?

        А вот тебе и третье, коль считать начали… Ды што эт мы стоим-то? – потянула Анна Валентину за локоть. – Пойдем, присядем. В ногах правды нету.

-  Ой, да мне к ребятишкам надо! – слабо запротестовала Валентина, однако пошла, присела рядом на изрытую курами завалинку. – Они же там заждались поди. Мы ведь за клубникой съездить собирались. На Елбаке, говорят, нынче хорошая. Сергей хотел завести нас, а сам к косарям проехать, а теперь -  видишь… - развела она руками.

-  Да съездите! – нетерпеливо перебила ее Анна. – Я об чем сказать хочу, какая в нем еще блажь. Вот теперь ему с Покрова восемьдесят четвертый пошел, в Бога он уже не помню, когда верить перестал, а все какие-то неотпущенные грехи мерещатся.            Вот и вчера их поминал. А какие на ем грехи? До тридцать седьмого года вся жисть его как на ладошке была, а когда забрали, дык там, поди, под ружьем-то, грешить не разбежишься. Вот я и говорю: какие грехи?

Или вот ишшо – разве не блажь? Ну не пришелся он Ксеньке парой, так почему на другой не женился? Пускай не тогда, раз любил ее,  а позже, когда померла? Ведь сколько баб незамужних на него заглядывались! А он прожил бобыль бобылем и никого не осчастливил.

-  Баба Аня, а с чего она прожила так мало после замужества, Ксенья? Болела? Я посчитала – двенадцать лет только.

-  Дык забил ее супостат этот – Минька.

-  До смерти?

-  До могилы…

-  Судили?

-  Ишь ты! Кабы он ее взял да убил. А то ведь как было… Исколошматил он  ее на крещенские праздники до бесчувствия, да и выволок за порог. Замерзнуть она не замерзла, а простудилась насмерть. Весной перед Пасхой и схоронили. Двух сирот оставила, двух мальчонок.

-  Да за что же он ее так?

-  Не любила она его, вот и измывался. Да ничего, и его Бог наказал. Лежит где-то без дна, без покрышки.

-  Утонул что ли?

-  В тайге пропал.

-  Ой, опять в тайге! Да он что, мальчик? Взрослый же человек. Заблудился, не к Томи, так на Тарадановские или на наши поля, а к людям все равно бы вышел.

-  А вот и не вышел. Собачонка прибежала, а ево до сей поры нету. Может, зверю какому в лапы попал, а может, сам себя кончил. С ружьем был. Понял, что лишний на этом свете, вот и решился. Должна ж и к дураку когда-нибудь мысль прийтить. А так бы чево ему, не охотнику, в тайге с ружьем делать? Зачем туда среди лета, когда никакой охоты нет, поперся?

-  Тоже, поди, искали его?

-  Да кто ж его искать бы стал? Кому он нужен? Сыновьям? Ходил после слух, будто старший ево и прикончил. За мать будто. Шибко уж он мать жалел. Может, и правда, да какой такой правде верить? Страшно.

-  Да, баба Аня, у тебя что не рассказ, то один страшней другого. Почему же теперь такого нет?

-  По-другому люди живут, справней, довольней. А значит, и зависти меньше.

-  Ишь ты, подвела базу, - улыбнулась Валентина, вставая. Ей, старшему экономисту совхоза, смешно было слышать диалектику материализма в бабкиной интерпретации. – Ладно, пойду.

-  Пошли ребятишек-то.

-  Я и сама приду, как подуправлюсь. Интересно же, кого Сергей привезет. Да и о чем разговор пойдет. Баню-то подтопить? – уже от калитки обернулась Валентина.

-  Да ладно, я как-нибудь Зотову нагрею…

Глава четвертая

  Прошло и два, и три, и четыре часа, а Сергея из города все не было. Он вернулся лишь в самый разгар полуденной жары, часа в четыре. Зот, несколько раз спрашивавший о нем, к этому времени снова впал в забытье, но лежал тихо, лишь иногда постанывал. Анна с Валентиной, которых жара загнала в избу, решили разморозить Зотов холодильник и выгружали из него на стол накопившиеся продукты. Аннины правнуки звенели голосами где-то на улице.

  Следом за Сергеем, почти не пригибаясь в низких Зотовых дверях, через порог перешагнул худощавый аккуратный старичок в шляпе и сером костюме, на левом лацкане которого радугой горела двухрядная орденская колодочка. Суховатое, почти без морщин лицо его было чисто выбрито, на лбу над правой бровью виднелся вмятый давний шрам. Когда он снял шляпу и почтительно поклонился женщинам, в Зотовой избенке словно стало светлей от его пепельно-белой густой седины.

-  Добрый день, люди добрые, - несмотря на преклонный возраст, голос его был достаточно бодр и звонок. – Кому тут без меня помирать не хочется?

-  Здравствуйте, мил человек. Да вот ему, - подошла Анна к изголовью Зотовой койки и встала там в простенке, спрятав руки под передник.  Старик, заметно прихрамывая, тоже подошел, склонив седую голову, всмотрелся Зоту в лицо.

-  Незнакомый будто, - пожал он плечами. – Какая ж у него нужда во мне?

-  Да мы и сами в догадках. Приезжай, говорит, привези, важное сказать надо. А что, кому – неведомо. Неужто не встречались?

-  Да нет вроде, - снова всмотрелся старик в Зота, – если, конечно, память шуток не шутит.

-  Тогда и вовсе непонятно… Да вы проходите, садитесь, - указала Анна на табуретку у стола. Но старик, поискав глазами, куда бы пристроить шляпу, положил ее на подоконник и присел тут же, на лавку, что проходила вдоль стены за столом.

-  Любопытно получается! – запустил Сергей пятерню в волосы. – Я ехал, думал: вот встретятся,  узнают друг друга, лобзанья-обниманья начнутся, а оказывается они и незнакомы! Ну дед Зот!

-  Я и говорю – блажить, поди.., - махнула рукой Анна, снова спрятала ее под передник.

-  Да ну вас! – вступилась за Зота Валентина. – Может, жили где вместе? – обратилась она к старику.

-  В молодости приходилось мне бывать в этих местах, - подтвердил ее догадку старик. – Но чтобы встречаться…

-  В какие годы? – поинтересовалась Анна.

-  И до революции по заданию ячейки пришлось работать, и во время колчаковщины.

-  Эвон когда! Тогда мы не тут жили. Нас сюда недавно, лет пятнадцать сселили.

-  А в Ленинске вы чем занимались? – попыталась найти к разгадке новые ключи Валентина.

-  Если последние полсотни лет взять – директорствовал в школах.

-  А наш, - Анна кивнула на Зота, - всю жисть кузнечил…

-  Увы, мы по дороге с Сергеем Федоровичем разговаривали: среди кузнецов у меня знакомых тоже.., - заметив, что Зот, приподняв кудлатую голову, силится рассмотреть Сергея на лежанке у двери, старик замолчал.

-  Привез? – хрипло спросил Зот.

-  Привез, привез, - опередив Сергея, пересел на табуретку у койки старик. – Вот он я, весь к Вашим услугам.

Зот опустил голову на подушку, все еще затуманенным взглядом уставился на приезжего. Но взгляд этот постепенно светлел, становился осознаннее, спокойнее.

-  Приехал.., - наконец прошептал он и отвернул лицо к стенке. Ни радости, ни удовлетворения оно в этот момент не выражало. Заросшее серой многодневной щетиной, глубоко морщинистое, от жара кузнечного горна коричнево-задубелое, отрешенное, оно как бы говорило: ну вот и произошло, вот и свершилось. А что произошло, что свершилось, Анна и старик не понимали и недоуменно переглянулись.

-  Так какая же у Вас нужда ко мне, Зот Никифорович? – прервал молчание старик.

-  Нюр.., - пошарил Зот взглядом по избе и, отыскав Анну в изголовьи, попросил, - испить бы. Ды… подушку… повыше…

Анна со стаканом кинулась к ведру на загнетке, Валентина сдернула с печки вторую подушку.

Зот медленными глотками долго пил из Анниной  руки, потом отстранил ее.

-  Не суетися… Нелись уже.., - и перевел взгляд на старика. – Постарел…

-  Так жизнь, она всегда по законам естествознания от зарождения к старости движется, а не наоборот. Мы вот тут разговаривали с вашими – незнакомы мы будто…

-  Как судить… Я дык вашу жисть… до денечка… рассказать могу… И когда горе… и когда орден какой …

-  Даже вон как!

-  Так.., - подтвердил Зот. Говорить ему по-прежнему было трудно, слова выдавливались хрипло, с расстановками. –  Может, и живете столько… что я за Вас… перед Богом…

-  Не верю я в Бога, - спокойно перебил трудную для Зота фразу старик.

-  Ды нету ево, Бога.., - согласился Зот, – а вот если и есть – слепой он… Ненужный никому…

-  Так почему же у Вас к моей жизни такой интерес?

-  Виноватый я … перед Вами…

-  В чем же? – удивился старик.

Зот сглотнул подкативший к горлу комок, опять отвернулся к стенке, долго шевелил тонкими посиневшими губами, не находя, видно, нужного слова.

-  Про могилку под Крутым Гляденем… чай… слышал? – наконец спросил он.

-  Под Крутым Гляденем? А… это что-то давнее? Слышал разговоры.

-  Дык вот… В той могилке…

Анна, ошарашенная догадкой, что сейчас наконец откроется многолетняя тайна, ойкнула, поднесла к губам сухой кулачок и замерла в немом ожидании. Зот, заметив это движение, невольно скосил на нее глубоко запавшие глаза и замолчал. Валентина у стола и Сергей на лежанке тоже насторожились, только старик оставался спокойным.

-  Так кто же покоится в той давней могилке? – спросил он.

Но у Зота в каждой глазнице стало набухать по слезинке, он промолчал.

-  А про… Ускова… тоже, может, слышали? – наконец выдавил он.

-  Нет, не слышал. Разве я должен знать? Кто такой?

-  Да был у нас в деревне шелопут один. В тайге пропал. – За Зота ответила Анна, досадуя, что тот увел разговор в сторону.

-  Так этот Усков и лежит в той могилке, так что ли? – попытался старик подвести бессвязную Зотову речь к логическому концу.

-  Каво! – возразила Анна. – Могилка та давношняя, а Минька вот, лет двадцать – Зот уже с севера пришел – как пропал.

-  Не… Минька не в той… Минька в другой.., - подтвердил Зот. Теперь недоуменно переглянулись Валентина с Сергеем. Откуда Зоту известно, что кости Миньки Ускова лежат в могиле, а не растасканы зверьем по тайге?

-  Так в чем же Ваша вина? – вернулся к началу разговора старик.

Зот опять отвернулся к стене, губы его задрожали, впавшие глаза наполнились слезами. Длинными костлявыми пальцами он попытался вытереть их, но безуспешно. Анна откуда-то достала сложенный носовой платок, подала брату. Промокнув слезы, Зот расслабленно уронил руки и скорбно выдохнул:

-  Я сына твово… убил.

Это признание, будто грянувший рядом выстрел, всполошило всех. Валентина выпрямилась у стола и кинула на грудь белые руки; Сергей вскочил у лежанки и ухватившись руками за спинку Зотовой койки, недоуменно уставился на него; Анна испуганно поднесла к подбородку сразу оба кулачка. И лишь старик оставался спокойным. Он чуть построжел, насупив седые брови.

-  Мой сын, дорогой Зот Никифорович, - нравоучительно начал он, - в сорок третьем под Прохоровкой в танке сгорел. А вы, как изложил мне по дороге сюда Ваш внучатый племянник Сергей Федорович, в войне ни с той, ни с той, ни с другой стороны участвовать не имели возможности.

-  Не тово… Меньшова.., - уже навзрыд заплакал Зот, вздрагивая под суконным одеялом всем своим длинным телом, отчего койка тоже застонала и заплакала.

Это ошеломило и старика. Он схватился за шрам на лбу, потом перенес ладонь на орденскую колодочку, под, которой, видно, заныло, зашлось болью изработавшееся стариковское сердце. Он подался вперед, глаза его расширились.

-  Коленьку? – выдохнул он.

-  Коленьку, - плача, подтвердил Зот.

Сергей запустил пятерню в волосы, но не отбросил их, как обычно, назад, а провел ладонью по лицу, сжал подбородок. У Анны подкосились ноги, она, как от зачумленного, отшатнулась от Зота, опустилась на ближний подоконник, издавна отведенный Зотом под курительные принадлежности: засаленный кисет, бумагу гармошкой, спички – папирос он не признавал. Валентина, опоздавшая поддержать Анну, осталась рядом, с сочувствием положила ей руку на плечо. И опять только старик остался недвижим. Остекленевшим взглядом он вперился в искаженное трудными мужскими слезами лицо Зота, но вряд ли видел его, потому что перед ним другим – мысленным – взором его воскрешались сейчас совсем иные картины: ранний сенокос на Бабаевском лугу, внезапное исчезновение сынишки, коричневая рубашонка которого еще перед самым обедом мельтешила у телеги под крайними пихтами, многодневные поиски в тайге с людьми и в одиночку, долгие мучительные ночи потом, когда в каждом скрипе ставен, в шелесте ветра чудились детские крики и плач.

-  Да как же ты? – наконец обрел он дар речи и уронил руку с груди на колено.

-  Ты только не думай, что убил и ненаказанный. – Как мог, заторопился Зот. –Наказанный я… Шибко наказанный… Двадцать лет отбыл… Я перед народом чистый… Я за Коленьку… Двадцать… И вся жисть кувырком… Наказанный я… Только ты вот прости… Не помереть мне…

Длинная речь и слезы отняли у Зота последние силы, он умолк, и только  запавшие слезящиеся глаза продолжали беззвучно кричать и упрашивать.

-  Да как же ты? – повторил свой вопрос старик. – Не умышленно же?

Зот вытер платком слезы, облизнул сухие губы. Валентина, заметив это, взяла со стола оставленный Анной стакан, подала. Он жадно припал к нему, сделал несколько больших глотков. Успокоившись, начал:

-  Медведя в ту ночь… караулил… Да умаялся перед тем… Скол ден коровенку в тайге искали… Задремал на заре… Прокинулся – светло уже… И он-вот, он, вглубь тайги кустами ломиться... Хребтина бурая лоснится… Загривок белый дибиться… Я и ударил… Не успел он рявкнуть – я из другого ствола… Да уж когда курок спустил, оторопел… Крик-то… не звериный будто… Скатился  с сосны я из засидки… А в кустах – мальчонка… И как он мне за медведя почудился?.. – Зот помолчал, промакнул платком глазницы и скорбно закончил: - Теперь вот… и суди…

Старик сидел окаменело, к чисто выбритым щекам прихлынула бледность, тонкие губы гневно сжались в полоску, сухие до этого глаза начали набухать слезами.

-  Это же в тот день, когда тятьку убило! – осененная догадкой, всплеснула Анна ладонями.

-  В тот.., - подтвердил Зот.

-  Ой, Изотка! Что ж ты сразу-то не признался?

-  Да с тем и бежал… а как увидел вас, ревущих-то… у телеги… Как сказать было?.. И кому?.. Тятька-то мертвый был… Маманя слезьми изошла… Хотел потом… А на другой день он вот объявился… Поищите мальчонку... а кого искать?

-  Погодите, - что-то припоминая, чуть оживился старик. – Это у вас похороны были? Я еще помню: парень какой-то в припадке забился… Священник аильский в коляску сел?..

-  У нас, у нас, - заторопилась Анна. – Да не в припадке. Это ево вот горячка свалила. Три месяца крутила, еле выходили. Ты гляди-ка! Мы думали, он из-за тятьки – царство ему небесное - а на ево, ой, что свалилось! То-то он все – грехи, грехи… А я-то дура! Блажной, мол. А он – вон чего! Ты уж прости, братка…

Но Зот лежал молча, неподвижно. Влажные веки плотно сомкнулись, лохматая голова сникла к плечу, посиневшие губы безжизненно раскрылись.

-  Братка! – всполошилась Анна, кинулась к Зоту, положила ладонь на высокий, темный от кузнечного загара лоб сухую ладонь. Старик тоже вскочил на ноги, но не найдя что предпринять, замер, как в строю, руки по швам. Из-за его плеча на Зота уставился подошедший Сергей, Валентина тоже приблизилась к изголовью, прикусила кулак.

В это время в раскрытую дверь с улицы, белокурая, как и Валентина, в коротком светлом платьице, с широко открытыми глазенками, влетела Светланка, бросилась к матери:

-  Мам, а Славик делется!

-  А зачем цыпляток ловишь? – остановился в дверях Славик,  серьезный загорелый парень в трусах и майке, окончивший первый класс. Насупленное лицо и хмурые брови давали понять, что он не намерен терпеть в хозяйстве никакого озорства. Каким-то чутьем угадав возбужденное состояние взрослых, дети враз умолкли, глазенки их забегали с одного на другого.

-  Дедушка Зот умер, да? – скорый на догадки, спросил Славик и уставился на отца, требуя ответа.

-  Типун вам на язык! – махнула на него Анна. – Тише вы. Живой он, живой. Забылся только.

Вздох облегчения прошелестел по комнате. Старик подвинул свою табуретку Анне, на которую та тут же опустилась, сам прошел к столу, сел на прежнее место, потер пальцами вмятину над седой бровью.

-  Ну дела! – Сергей присел у другого конце стола, заваленного продуктами, в коленях у него тут же заинтересованно пристроился Славик. – Жизнь прожил – и никому ни слова. Ну дед! Надо же! Ну и как вы на это смотрите? – обратился Сергей к деду.

-  Голова кругом идет.., - старик опять потер вмятину. – Да и побаливать начинает. Я, как разволнуюсь, она и того… Таблетку бы что ли…

Валентина перебрала лежавшие среди курительных принадлежностей на подоконнике Зотовы таблетки, нашла подходящую, прошла к ведру с водой.

-  А ему помощь не нужна? Может, «скорую» вызвать? Как вы думаете? – кивнув в сторону Зота, обратился старик к Сергею.

-  Ды не велит он, - обеими руками указала на Зота Анна. – Не больной я, говорит, старый. И таблеток никаких не испробовал. Нету их, говорит, от старости.

-  Крутой, видать, человек..., - приняв от Валентины стакан и таблетку, заключил старик.

-  Упрямый, - опять махнула рукой Анна.

-  Ну Зот Никифорович! Ну дед! – снова не то удивился, не то возмутился Сергей. – всю жизнь молчал и, на тебе, разговорился…

-  А что дед? – Валентина присела на скамейку рядом со стариком, притянула к себе Светланку. – Думаешь, ему легко было с таким грузом на душе жить? Он, может, сто раз рассказать собирался, да на это такое мужество надо. Вот смелости и не хватало. А теперь подумал: последний срок настал, умру, никто ничего не узнает. Вот и собрался с духом.

-  И адресок, вишь, припас.., - вставила Анна.

-  Да. И про Вас, видите, все знал, следил за Вашей жизнью. Значит, собирался… А все равно, смотрите, как тяжело начать ему было. То Бога вспомнил, слепой, мол, то Ускова. И знаете, - повернулась Валентина к старику, который все еще держал стакан и таблетку, - он ведь всю жизнь за могилкой ухаживал. До последнего времени.

-  Думаешь, он? – подняла на нее вопросительный взгляд Анна.

-  А кому еще-то?

-  И правда, должно… То-то, пока Зот сидел на Севере, про могилку никто и не вспомнил. А вернулся – опять заговорили. Вона как! – сама себе удивилась Анна.

-  И многое  другое и Ваших рассказов, баба Аня, мне теперь становится ясным. Например, про ружье. Вы говорили, после похорон вашего тяти он его и в руки не взял. А похороны тут, выходит, не при чем. Бояться он его стал, ружья, потому, что оно, понял, иной раз вместо медведей в людей стреляет. И почему в горячке свалился, ясно. Для вас всех тогда одна беда была, а для него – две, да еще каких. Одна – что мальчика нечаянно застрелил, а за помощью побежал – там другая: отца громом убило. Такие беды не то что парня – слона бы свалили.

-  Пап, а зачем он мальчика застрелил? – ввязался в разговор Славик.

Анна, по ходу Валентининых рассуждений согласно кивавшая головой, расшумелась на детей:

-  А вы чего рты пораззявили? Ну-ка марш на улицу! Поустроились тут. Одна – у матери, другой – у отца… Малы ишшо такие разговоры слушать.

Светланка, мало что понимавшая в разговоре взрослых, сразу направилась к двери, а Славик задержался, надул губы, что-то, недовольный, зашептал на ухо отцу. Тот взглянул на ручные часы, удивился, сверил их с засиженными мухами Зотовыми  ходиками,  тикавшими в углу.

-  Ладно, иди, иди, скоро поедем, - подтолкнул он Славика в сторону.

Старик проглотил наконец таблетку, запил ее, поставил стакан около себя. Воспользовавшись паузой, сказал:

-  А на ваш вопрос, что обо всем этом я думаю, что ж… Новость, конечно, тяжелая. Страшная даже, я бы сказал. Взволновала она меня очень. И возмутила даже. Но, знаете, я в какой-то растерянности. Что обо всем этом думать, как относиться? Со временем, безусловно, все образуется, но сейчас… Одно могу сказать твердо: не жалею, что приехал сюда, что узнал эту печальную новость.  Может, вам покажется нелепым,  но она сняла с души некоторую тяжесть.  Тяжесть неизвестности, что ли, когда разум, как в лабиринте, бессильно путается в тенетах догадок, не находя единственной дороги к истине. Немного туманно, да? Но сейчас… Ведь какие картины, одна страшнее другой, рисовало наше с супругой расстроенное воображение после исчезновения мальчика, вам и представить, должно быть трудно. То рвут нашего сыночка острые звериные клыки, а мы далеко и не в силах помочь. То сорвался он с высокого дерева, куда залез посмотреть на дорогу и лежит в буреломе искалеченный, изломанный, беспомощный. А вдруг упал с крутого берега и утонул в одном из омутов своенравного Мунтага? Ну а если не то, не другое, не третье – голодная смерть в тайге разве легче? Мы первое время с супругой ни поесть, ни присесть,  ни уснуть без слез не могли. Меня, правда, в скорости революционные дела закрутили, потом гражданская, за гибелью товарищей гибель сынишки не стала казаться уж столь огромной утратой, а ее эти видения до самой смерти мучили. А теперь ясно – все плоды расстроенного воображения. Умер он, как выясняется, совсем иной смертью, хоть и насильственной, но без предполагаемых мучений. Хотя, впрочем, Зот Никифорович об этом еще не рассказывал. Но будем надеяться. Да, вы говорите, и могилка есть? – обратился старик к Валентине. – А взглянуть нельзя? Далеко это?

-  Крутой-то Гляден? Да нет, километров двадцать, - ответил Сергей. – Только найти как? Разговоры разговорами, а где она, могилка эта, теперь мало кто знает.

-  К леснику надо, - подсказала Анна, - он сведет.

-  Точно, к леснику. Он, правда, в ключах живет, но это все равно по пути, я договорюсь. А когда бы вы хотели? Сегодня-то уж поздно. Там от бывшей ихней вот, - Сергей кивнул в сторону Анны и Зота, - деревни еще километра четыре по тайге пешком.

-  Да нет, сегодня нет, - согласился старик. – я бы не один хотел. Ведь у Коленьки сестра есть, племянники. Они о нем наслышаны…

Заметив, что Сергей подозвал Валентину и что-то зашептал ей на ухо, старик замолчал. Валентина, выслушав Сергея, согласно кивнула, подошла к Анне, тоже шепнула ей что-то на ухо.

-  Я говорю, мы как-нибудь с родственниками приедем на машинах, - повторил старик, – вы только провожатого устройте.

-  Это я вам обещаю твердо, - сжал Сергей пальцы в кулак и поднялся из-за стола.  - А сейчас, Степан Илларионович, мы вот тут посовещались на ходу – едем к нам обедать. Все уже сроки прошли, - показал на часы на запястье, – дети проголодались, да и Зот Никифорович, видите, перерыв устроил.

-  Да-да, жаль, конечно. Хочется о многом еще расспросить его. О Коленьке, сынишке… дети, говорите? Ах, да, да…

[ Назад ] [ Дальше ]