Владимир Романчин.

Трудная исповедь

(повесть)

Главы [ I- IV ] [ V- VI]

Глава пятая

Проводив гостей, Анна поставила на плитку, что в летнее всегда стояла у Зота на загнетке, вчерашний куриный бульон в алюминиевой кастрюльке, присела к столу, все еще нагроможденному продуктами и долго сидела, то покачивая головой, то пожимая тонкими губами. Вспоминала, сопоставляла, раздумывала. И удивлялась. Ну и братец у нее, ну и Зот! Правду говорят: чужая душа – потемки. Уж она то, кажется, все знала о брате, а вот, поди ты, не все. Почему Зот отсидел почти двадцать лет безропотно, это теперь можно понять: за мальчонку себе засчитал. Почему ружья с тех пор бояться стал, тоже понятно. А вот от Ксеньки –то Свиридовой почему отрекся? Какая тут связь с мальчонкой? Или это: откуда Зоту известно, что у Ускова есть где-то могила? Сказал же старику: Минька не в этой, в другой. В какой другой? Где? Оговорился или в самом деле знает что? Если знает, почему молчал столько? Нет, и вправду: чужая душа – такие потемки, что туда и со свечкой не заглянешь.

Удивившись, отчего так долго не начинает шуметь кастрюлька, Анна подошла к загнетке и всплеснула руками: оказывается, в задумчивости забыла вставить в розетку. Досадуя на дырявую память, исправила оплошность и убедившись ладонью, что плитка начала нагреваться, занялась ревизией Зотовых продуктов. Среди склянок-банок, что нанесла за эти дни Валентина, на столе лежало множество разных мешочков, кульков, пакетов. В холодильнике Зот хранил даже муку и крупы, пряча их от мышей. Многократные попытки завести в хозяйстве кота всегда кончались у него крахом. Коты либо сбегали, либо подыхали, не вынося сурового холостяцкого Зотова житья.

Ссыпав пшено к пшену, вермишель к вермишели, отсортировав, что начало портиться, Анна пообедала разогревшимся бульоном и без передышки взялась протирать оттаявший холодильник. Хотелось к возвращению гостей убрать продукты со стола. Но не успела, позвал очнувшийся Зот.

-  Нюр… Уехали?..

-  Да нет, Зотушка, - подсела к нему с мокрой тряпкой в руках, - обедать к Валентине поехали. Скоро уж быть должны.

-  Ну.., как он? – спросил Зот, и Анна поняла, что он имеет в виду старика.

-  Да ничего, вроде, не шибко расстроился. Хоть узнал, говорит, куда сынок девался. Как же ты, братка, молчал-то столько?

-  Не простил меня?  - перебил ее Зот.

-  Словами-то вроде нет, а так – кто знает…

-  Не простил, значит…

-  Да простить ишшо. Ты мне, братка, вот что скажи: неужто об этом ни одна душа боле не знала?

-  Знала…

-  Кто же?

-  Ксенья Свиридова…

-  Во!!!  Когда ж ты ей рассказал?  Это ж с глазу на глаз надо. Разве вы встречались?

-  Встречались…

-  Гляди-ка! И никто - ничего. Это когда же?

-  Перед смертью… за месяц должно… она уже не вставала…

-  Не вставала, а как же?

-  На женский праздник это было… Минька нажрался опять и выволок ее на двор… Ночью… Она ко мне приплелась…

-  Ой!

-  Слышу, стучат… Часа четыре было… Открыл – она… Простоволосая… Шубенка на становину накинута…. Бледная, как снег… И шейка тоненька… Только глаза прежние… Упала у порога в ноги… Объясни, говорит, Зотушка, за что мне такое?.. Пошто замуж не взял?.. Поднял я ее на руки… Она уж легкая, как ребеночек была… Сел на табуретку… Умыл слезами… ды и рассказал… Перед светом я ее домой снес…

-  Ох, горемычные!  - поднесла было к глазам Анна мокрую тряпку, но вовремя опомнилась, вытерла слезы уголком платка. – А я, Изотка, и досе не пойму, почему ты не женился на ней?

-  Дык мне ж на каторгу итить было!.. А ей как?..

-  Не пошел же…

-  Не пошел… Так уж вышло… Я повиниться все хотел… А тут… То тятьку убило… То болел… Война пошла… Да ишшо без лошади остались… А вы – мал-мала меньше…

Зот, посчитав, что полностью удовлетворил любопытство сестры, замолчал, да она не задавала больше вопросов, сидела, уронив руки на колени, вспоминала, думала.

        Скупые Зотовы слова опять воскресили в ее памяти яркие по краскам, но горькие по содержанию картины из далекого детства. Следующим летом, это уже в восемнадцатом году, сенокосили они одни, без деда Ивана. Скончался он после Троицы, оставив Зоту кое-какой кузнечный инструмент под навесом, да небогатый навык к нему. Тогда Анна – ей уже четырнадцать было – впервые пробовала махать тяжелой литовкой, а грабли так наламывали бока, что теперь вот вспомнила только, а они заныли. Сена они все же наставили, один стожок сгнил даже, в лето ушел, потому что  и добыть его из тайги, и скормить было некому.  Остались они той зимой без Сивки. Это уже в начале февраля, однако, случилось. Ввалились ночью в избу замерзшие солдаты с фельдфебелем: хозяин, запрягай коня, маманя в слезы: какой он хозяин, девятнадцать лет только.

  Фельдфебель прикрикнул: собирай скорей, да потеплей парня, может, через неделю и вернется. А ерепениться будешь – совсем заберем. Другие в его годы по «Георгию» за службу царю да Отечеству имеют, а он за мамкин подол держится. Достала мать Изотке новый тятькин полушубок, дедовы мохнашки собачьи взять велела – шапка лисья да валенки у него свои справные были – с тем и отправила. А вернулся он не через неделю, а через две, без всей  этой одежи, промороженный и без Сивки.  Куда все девалось – не говорит. Лишь на другой день, когда отогрелся на печке, сельскому старосте признался: бандиты ограбили. Каки-таки бандиты? Не знаю, говорит, темно было. А где, когда? Когда обратно ехал. Почто ж ты один-то ехал, вас же целый обоз был? Не знаю, говорит, меня одного отпустили. А с какого такого места? Молчит. Староста и так, и сяк, а Изотка ни слова… Потом сказал: этого, мол, говорить не велели. Староста и отстал…

-  И ишшо один человек знал, - нарушил задумчивую тишину Зот.

-  Про что знал?

-  Про ту могилку…

-  Кто же?

-  Минька Усков…

-  Во! Ему-то зачем рассказал? Али Ксенья?

-  Не… Ее не было уже… Это опосля, когда я с севера пришел… На третий год, однако…

-  Как же он узнал?

-  Я на могилку пошел… размыло ее дождями, обнизилась она… я и пошел дерном поправить... А он выследил…

-  Как же он людям не разболтал, пустобрех такой?

-  Не видел он их больше… людей-то…

-  Как, не видел?

-  Ды так…

-  Ой, Зо-от! – оторопела Анна от страшной догадки. – Значит, ты ево…

-  Я.., - покорно согласился Зот, слегка кивнув лохматой головой.

-  За что же?

-  Стрелял он в меня… И не раз, должно…

-  Ой!

-  Помнишь, когда он тебя на гумне-то…

-  Братька, не надо! – взмолилась Анна, протянув к нему ладони.

-  Дык ладно, чего уж… Боле-то никто не знал… Избил я его тогда до полусмерти… За Ананьевой пасекой…

-  А говорили – с повети упал.

-  С повети… С повети руки-ноги ломають… А у ево вся морда в синяках… Вот он и взлютовал на меня… Из-за того ды ишшо из-за Ксеньи… Вот и пошло… Помнишь как меня на Тарадановской дороге подобрали?

-  Ишшо бы! Я сама тебя в Щегловск и плавила. Пулю вынать…

-  Дык вот… Твердо не скажу… и тогда он стрелял… Боле некому…

-  Ой, братька!

-  А другой раз там, у могилки… С трех шагов… В упор…

-  Как же ты живой остался?

-  Не пора, видать, помереть… была…

-  За что же он?

-  Не разойтись нам в тот раз было… Круто сошлись… Али он, али я…

-  Ды из-за чего-же? Ксеньи-то уж не было, говоришь…

-  Из-за всякого…

-  Расскажи, не мучь душу…

И Зот, часто умолкая, иногда чтобы предохнуть, но больше от волнения, сбивчиво рассказал, что же произошло под Крутым Гляденем в тот день…

Небольшая детская могилка была уже аккуратно обложена рыхлым таежным дерном, а Зот, прислонив лопату к одной из четырех берез, что в траурном карауле стояли по углам, осторожно присел на холмик, уронив меж колен большие натруженные руки. Березы эти Зот пересадил лет тридцать назад, теперь могучие стволы их высоко взметнули почти сомкнувшиеся кроны, под дуновением неощутимого здесь, внизу, ветерка, они печально и затаенно шептались.

-     Ага, гражданин Бунгарапов, вот я и выследил, к кому ты в тайгу без оружия на свиданку бегаешь! – услышал он сверху, слева от себя, ликующий голос. И на какой-то миг замер, ошарашенный. Не от того, что узнал полный торжества и злорадства голос Миньки Ускова, а от того, что слова эти были не Минькины, а чьи-то еще. Уж больно знакомые слова. И в связи с ними у Зота сразу возникло неприятное тревожное ощущение. Где, когда, в связи с чем он слышал эти слова? От кого?

  А  Минька, от деревни кравшийся за Зотом по пятам при переходе через Сухой Ручей потерял его из виду, часа четыре мотался по тайге, а повернув обратно, неожиданно для себя наткнулся на него. И неожиданно для себя выпалил эти слова. Теперь же, разглядев могилку и сообразив, что это та самая, про которую в свое время было столько разных разговоров, он, сообразно со складом своего ума, вмиг вспомнил рассказ о старателе, из-за золота убившем своего товарища, и тоже замер, ошарашенный своей догадкой. Похоже, не старатель старателя, а Зот ухлопал их обоих! Иначе с чего бы ему ходить на эту могилку? То-то у него должно быть золота! И когда Зот повернул к нему свое напряженное воспоминаниями лицо, опять неожиданно для себя выпалил:

-  Ага, Зотка! Теперь ты меня до гроба поить будешь! – лицо его коробило что-то вроде ухмылки, а малюсенькие испуганные глазки под козырьком старенькой приплюснутой кепки тревожно и виновато бегали. Под рукой он держал старую бердану, в траве, у исшарканных кирзовых сапог, высунув розовый язык, запаленно дышала лохматая рыжая собаченка.

-  За что это я тебя поить должен? – не меняя позы, насмешливо спросил Зот.

-  А за это.., -повел Минька тонким стволом берданы в сторону некрашенного крестика.

-  За что за это? – недоумевая переспросил Зот, через плечо оглянувшись на крестик. Крест был новый, Зот поставил его, вернувшись с севера, но он за эти три года успел выцвести и посереть.

-  А за то, что покойников по тайге хоронишь, - ответил Минька.

-  Твоя-то тут как забота? – прищурился Зот, а память ворошила прошлое, пытаясь отыскать там: кто, где и когда сказал эти неприятные слова: «В тайгу без ружья на свидание…»

-  А такое, - облизнул пересохшие губы Минька, дернул обвисшими мочалками усов, – отдашь половину, не скажу никому… По-хорошему разойдемся…

-  Чево - половину? – удивился Зот.

-  Золота! – выпалил Минька.

-  Какого золота?!

-  Какое у них отнял…

-  Дурак! - наконец понял Зот.

-  Но-но! – прикрикнул Минька, и опущенный было ствол берданы, приподнимаясь, блеснул на солнце, как натянутая струна.

Бердана эта досталась Миньке от отца, такого же забулдыге и пропойцы, и первое, что сделал Минька, завладев ружьем, очистил все его детали до зеркального блеска, вместе с ржавчиной сняв и воронение. Бывалые охотники смеялись как-то у Зота в кузнице: с таким ружьем воробья за версту не скрасть, не то что дичь или зверя. Но Минька не унывал. Зато бьет, мол, точно. И вот теперь этот блеск, знакомо ударив по глазам, снова на миг ошарашил Зота. Уж не его ли заметил он в кустах на Тарадановской дороге перед тем, как почувствовать тупой удар под левую ключицу? Там тоже блеснуло что-то вроде натянутой струны?

Длжно быть, в лице Зота что-то сильно изменилось. Усков попятился и вскинул ружье к плечу:

-  Но-но! Не очень! А то – не сдох на севере, дык сдохнешь тут!

И Зот вспомнил: в тридцать седьмом году слышал он эти слова! Это же следователь допытывался у него, к кому из скрывающихся врагов народа ходил он на свидание в тайгу без ружья. Зот еще долго не понимал тогда, о чем спрашивал следователь, а когда догадался – замкнулся намертво.  Не ему же, спесивому да запальчивому, пьяному от власти над людьми рассказывать было об этой вот могилке. Откуда только Минька пронюхал про те вопросы?

-  А ну брось ружье! – прикрикнул Зот

-  Ты не шибко-то, белогвардеец недобитый, понял? – отчего-то осмелел Минька.

-  Ах ты, гад! – начал подниматься с могилки Зот, уже догадавшись о какой-то сопричастности Миньки с тем допросом. Ведь следователь тоже называл Зота недобитым белогвардейцем.  Откуда он прознал, что Зот две недели был обозником у белых? От самих белых, если кто-то остался жив? Вряд ли. Они, во-первых, показывали бы, что он был у них не две недели, а всего три дня и, во-вторых, считали бы его не сообщником, а врагом. У них для этого были веские основания. Стало быть про две недели с его, Зотовых слов, донес следователю кто-то из односельчан. Кто? Не Минька ли?

А Минька продолжал удивлять Зота свей наглостью.

-   А ты сиди, сиди, понял, - кляцкнул он затвором. – Больше ты не поспишь с чужими женами!

-  С какими женами?! – опешил от новой Минькиной выходки Зот.

-  Хотя бы с моей, скажешь, не спал? Я-то знаю, как она к тебе бегала. Подыхала, а бегала, понял? Я все знаю! Это не я, а ты, гад, искалечил всю мою жизнь до последнего денечка, понял?..

Чем больше возбуждался Минька, тем визгливее и плаксивей становился его голос, тем нервнее дергались сивые мочки усов. И Зот понял: Минька этот, измученный слепой ревностью, пакостил ему всю жизнь. И стрелял в него, и допрос нацарапал, и выслеживал всюду. Даже в ту ночь, когда  Ксенья и в самом деле еле живая доплелась до его дома, чтобы узнать перед смертью, какой случай так жестоко изломал ей жизнь.

-  И чем ты ее привадил, поганку? – продолжал выкрикивать Минька, роняя на блеклые мочалки усов мутные слезы. – И никакая смерть тебя, падлу, не берет! Ну ничего, теперя ты отпрыгался! Теперя все! Капут тебе тута, на этой могилке! Понял?

И Зот понял: потому осмелел Минька, что решил дать выход своей слепой ненависти, свести, наконец давнишние счеты. Затем и выследил, затем и ружье прихватил. Напившись слепой яростью, Зот шагнул навстречу поднятому ружью.

-  А ну брось, говорю!

-  Ну-ну! – вскрикнул Минька, снова попятившись. И заметив, как Зот потянул руку к лопате у березы, решился: - А, падла!..

Это вскрик помог Зоту предугадать миг,  он кинулся за березу, не рукой, а всем телом почувствовал, как вздрогнула та, приняв в свое белое тело тяжелую порцию свинца, предназначенного Зоту. Должно быть, сработал закон самосохранения: Зот мгновенно отрезвел от ярости, собрался, напружинился.  И в дальгейшем действовал, повинуясь каким-то точным, холодным, будто от него не зависящим расчетам. По этим расчетам он осторожно, только одним глазом выглянул из-за березы. Минька остервенело дергал затвор, торопясь послать новый патрон в казенник. По этим же расчетам какая-то сила вынесла Зота из-под ветвей березы, чтоб не помешали размаху, и он с силой рубанул ребром лопаты по плоской минькиной кепчонке. Из-под ног Миньки с визгом рыжим пламенем полыхнула в сторону собачонка.

     Минька оказался каким-то квелым, как подгнивший гриб. Он разом осел в высокую траву и, выронив перед собой ружье, завалился навзничь. Опасаясь, как бы он снова не овладел ружьем, Зот, повинуясь все тем же расчетам, лопатой откинул его в сторону. Но Минька не шевелился, в себя не приходил. Подшагнув поближе, Зот рассмотрел, что он и не придет в себя: удар кузнеца был сокрушающим, серая замызганная кепчонка почти вся вмялась в глубокий пролом черепа. Опустив лопату, которую все еще держал настороже, Зот выпрямился, расслабился и растерянно огляделся кругом. Способность думать и чувствовать снова вернулась к нему. О, Боже! До чего же ему не везет под этой проклятой горой! Второй раз погубил человека. Только что разговаривали двое, и вот остался один… Предписано ему кем-то убивать тут людей? Не ждал, не гадал – и на тебе!.. Это ж опять следствие, срок… Лесоповал в северных краях… В тот раз ладно, за мальчонку сошло. Да и молодой был. А теперь? Что ж из-за Миньки – под суд? Из-за этого душегуба и насильника? Ну уж нет!

  Преодолевая отвращение, Зот подошел, взял Миньку за холодеющую уже руку и, приминая тяжелое таежное разнотравье, поволок по склону вниз, подальше от безвинной детской могилки. У самой подошвы нашел выбитую весенней водой колдобину, углубил почти до уровня груди и схоронил в ней небольшое Минькино тело.

-  Вот получил ты свою половину, - горько усмехнулся про себя Зот, вспоминая, как час назад Минька требовал у него золота. Пока углублял и потом закапывал яму,  Зот все время ощущал на себе внимательный взгляд рыжей маленькой собачонки, державшейся поодаль в высокой траве. Теперь задумался, что с ней делать. Привести в деревню, значит, с головой выдать себя, так как начнутся расспросы: а где Минька? Да и после, если его будут искать, она может привести людей сюда, начнется следствие, и Зоту не миновать нового длительного срока. Выход напрашивался один, и Зот, поднявшись по склону к могилке, нашел в траве Минькину берданку. И тут понял, почему тот не успел выстрелить: перекошенный второпях и от этого примятый патрон застрял, не пошел в казенник. Выбросив его,  Зот послал из магазина новый, вскинул ружье… И не смог выстрелить. Уж слишком виновато и покорно ждала собачонка своей участи.

-  Чудно! – про себя удивился Зот. – Человека убил, а на собаку руки не поднялись. Да и какой он, к черту, человек. Вот он-то и есть собака…

Проследив, как собачонка, опустив голову и поджав хвост, понуро скрылась в траве, Зот осмотрел место, где лежал Минька, и почти не обнаружил крови.

-  Странно, - подумал он, - из мальчика тогда рекой лилась, а в этом будто ее и не было, человеческой, вся в злость переварилась.

-  … А ружье… я в омутке… утопил…когда Сухой ручей переходил.., - закончил Зот свой печальный рассказ.

Анна сидела ошеломленная, растерянная. Хоть и ненавидела она Миньку, но в чем-то душа ее не соглашалась с братом.

-  Все равно – грех это – людей убивать! – вынесла она осуждающее заключение.

-  То-то что грех… Ты уж об этом … никому… Помру – тогда…

-  Да ладно.

-  А теперь усну я… Устал…

-  Ну поспи…

Глава шестая

  Хоть и пообещала Анна никому не рассказывать о смерти Миньки Ускова, но слишком уж ошеломляющим было впечатление от услышанного, а пропорционально – и искушение скорее поделиться с кем-нибудь такой необычной новостью. Потому, как только заметила в окошко остановившийся у ограды красный «Москвич», заспешила навстречу. Пригласив мужиков заходить в избу, сама подождала на тропинке Валентину, заговорчески задержала ее за локоть и, приподнявшись на цыпочки, что-то зашептала на ухо. У Валентины от ее шепота сначала приподнялись и удивленно выгнулись белые брови, а потом красивое круглое лицо вытянулось, она неверяще замахала на Анну руками:

-  Да ну тебя, баба Аня!

-  Ага, - уже громко подтвердила Анна, – сам рассказал.

-  Это сколько же у него еще новостей таких?

Анна пожала плечами.

-  Сам он что сейчас, в памяти?

-  Спить. С час уже как. А вы-то что долго?

-  Да разморило Степан Илларионовича вконец. Он, оказывается, на десять лет нашего дедушки старше. Ой, баба Аня, а человек-то какой! – Валентине тоже не терпелось поскорее выложить свои новости. – У него и орден Ленина,  и орден Красного Знамени, и еще какие-то, я не запомнила. Персональный пенсионер. Его Сергей ведь не дома нашел, а за городом, в пионерском лагере каком-то. Он там ребятам о гражданской войне рассказывал. А потом дорога, потом новость эта, вот его и разморило. Но глаз не сомкнул, все платочек к ним прикладывал. Пока на людях был, сама же видела – держался, а как один остался – я его в спальне положила – расслабился. Старость-то, говорят, не младость… За стол так и не сел.

Когда женщины вошли в избу, Зот уже не спал.

-   … Торопился, успеть думал..., - рассказывал он что-то старику. – Потом чую – обмяк… поклал его наземь, глядь, а глазенки уже неживые… Смотрють, а не видють… Я и совсем растерялся… Чтоб покойников, да на руках нести – не слыхал… А оставить… Тайга ведь… Звери… Долго я над ним слезами исходил… Потом давай яму рыть… Ножом… Неглубоко… Вернуться же думал с людями… Тут гроза началась… А домой прибежал – там вон чего… Это уже на другое лето я ее обиходил… Могилку-то…

-  На какой же день его блужданий это случилось?

-  Ага… Считал я потом… Две ночи и два дни… в обед было бы…

-  Бедный мальчонка! – всплеснула руками Анна. Они как вошли с Валентиной, так и присели на лежанку у печки, сидели, слушали. – Две ноченьки!

Наступило тягостное молчание. Каждый строил предположения, какие тяготы и страхи должны  обрушиться на ребенка, двое суток блудившего в тайге.

Ты уж прости меня, Степан Илларионович.., - нарушил тишину Зот. – Не словами… Сердцем…

-  Что тебе сказать на это, Зот Никифорович. Как я о тебе думать буду – не знаю. Но за давностью и закон прощать велит, а я что – без души? Несладко такое услышать на склоне лет, да уж лучше услышать, чем не знать ничего… Спасибо…

-  Ну ладно, - облегченно вздохнул Зот. – Тогда я тебе ишшо скажу, - все насторожились, повернув головы к Зоту. – Рассказывал тебе кто… как ты из плена спасси?..

-  Из какого плена? – удивился старик. – Не был я в плену.

-  Был… Не знаишь, значить…

-  Да нет, Зот Никифорович, путаете Вы что-то…

-  Отчего же… нет… А где это… схлопотал? – указал Зот глазами на вмятину во лбу.

-  Это? – старик потер вмятину. – Колчаковцы удостоили.

-  И где же они Вас?

-  Зимой в девятнадцатом году в засаду угодили. Под Осиновым Плесом. Я по заданию Кольчугинской ячейки товарищей наших собирал, которые по деревням после чехословацкого мятежа скрывались. А кто-то из местных богатеев-колчаковцев и упредил. Да мы о них и не предполагали.  Там же глушь, тайга. Откуда они взялись, до сих пор не ясно, - с погасшим еще недоумением, обращаясь больше к Сергею, чем к Зоту, пояснил старик.

-  И как же все получилось там… У Осинова Плеса?..

-  Да я путем и не знаю ничего. Помню, вшестером мы были, ночевали в Осиновом Плесе.  Утром на двух санях в Усть-Нарык тронулись. Версты четыре проехали, по нас и ударили. Из осинника… Я - с саней, тут у меня красные круги заполыхали в глазах. А очнулся я уже в Инюшке у старушки одной.

-  Далеко ушел..,  - как бы про себя удивился Зот. – Как же тебя туда занесло?.. Это ж верст сорок, однако…

-  Сам приехал, рассказывали. А как убей, не помню. И лошадь была незнакомая и одежда на мне чужая.

-  Как, а одежа-то?

-  Полушубок новый романовский, шапка лисья…

-  О, Боже! Лисья! Твоя, братка? – воскликнула Анна.

-   А лошадь мастью кака? – не слушая Анну, продолжал выспрашивать Зот.

-  Светло-серая… Не старая еще… Мерин…

-  Сивка наш! – снова воскликнула Анна, всплеснув ладонями. – Вона где оно все было!

-  А что такое? В чем дело? – часто мигая, повернулся старик к Анне.

-  Да это ж и одежа и лошадь наша была, ево вот, - с готовностью вступить в разговор подошла к Зотову изголовью Анна. – А сам он обмороженный весь в чужой одежонке прибег. Худая-прехудая одежонка-то, а морозы стояли! Февраль же был…

-  Точно, февраль. Самое начало, - подтвердил старик. – А  что же произошло? Почему ваша одежда и лошадь у меня оказались? – обратился старик к Зоту. – Я-то думал, из наших, из тех шестерых кто меня снарядил.

-  Не… Из них никто не остался… Федька Пьянков всех побил, какие оставались… Он тоже из Кольчугинских был… И в Усть-Нарык привез, к офицеру ихнему… Допросить, мол… Зачем и куда добирались…

-  Я этого и не знал.., - потрясенно признался старик. – А Пьянков – это не сынок ли коннозаводчика Пьянкова? Мы у них в восемнадцатом излишки хлеба отбирали…

-  Не знаю… Мужики говорили – Кольчугинский… А чей – не знаю…

-  А Вы там как оказались, Зот Никифорович?

-  Да в обоз его угнали – белые-то. Пришли ночью: запрягай, мол.., - начала Анна.

-  Припасы они везли куда-то, - перебил ее Зот. – Ды приблудились… Кони из сил выбились… В Усть-Нарыке роздых сделали… Мы, обозники, значит… в каком-то богатом подворье… в летней избе ночевали… Утром дале собрались.., да нет, нету команды… Потом разговор пошел: по дороге на Осиново плесо красных… немало перебили… Одного, мол, привезли, у хозяина в доме пытають… Комиссаром ихним оказался… Да ничего не говорить… без памяти…

Потом мы дале собираться стали… Кое-кто уж коней поить угнал… А я замешкался… Тут это и случись… Выходит на крульцо этот самый Федька Пьянков… Морда с выпивки соловая-соловая… И ореть с матерками: «Тащи его на мороз. Тута он враз очухается!» И выволакивают на крыльцо тебя… Голова белым обвязана… Весь в крови – не узнать… А Федька дале: кидай, мол его на сани, пускай к концу какому-нибудь доходить… Я запротивился: мне, мол, коня поить гнать… «Ну пусть, - гогочить, - комиссарик напоследок прокатиться…Все равно не убежать… У него голова с дыркой и ходилка перебита… Глянул я: и вправду… нога тоже тряпкой обмотана… поверх штанины… Погоготали они у саней… зубы поскалили… допивать подались…

Вот так ты в мои сани и попал… Испить бы.., - повернул Зот заросшее щетиной лицо к Анне. Говорить ему становилось, видно, все труднее, все длиньше он делал паузы между словами, все чаще умолкал.

-  Щас, братка, щас, - кинулась Анна к ведру.

В избе давно уже стояло немое напряженное внимание, и теперь оно прервалось вдруг оживлением и возгласами. Валентина, чтоб лучше видеть Зота, подсела за стол к Сергею, тот запустил пятерню в волосы, удивленно поджал губы:

-  Ну, Зот Никифорович, выдаешь ты сегодня! То одно, то другое… Я хотел на покосы уехать, а тут… Такой урок по истории революционного движения пропустил бы. Как же вот только они тебе его доверили? – положил Сергей локти на стол, заинтересованно подался в сторону Зота.

-  Думал я об этом.., - напившись, более свободно заговорил Зот. – Тогда ведь многих богачей сынки к белым прибивались… А на мне – полушубок новый… ды и другая одежа справная… Вот Пьянков этот за своего и признал…

-  А для меня это все как о ком-то другом, понимаете? – повернулся старик к Сергею. - Я ведь ничего такого не подозревал…

-  О другом.., - повторил Зот. – Я ведь тоже тогда не признал тебя. Лежить на санях комиссар, ну и пусть…

У меня своя забота… Скорей бы домой повернуть… Потому и поехал на речку с легкой душой… У проруби уж никого не было… все на дороге вытянулись, ждут, когда солдаты соберуться… Ослабил я сбрую, Сивка к воде потянулся… Я сани обошел… ды и обомлел… Левая-то щека не в крови была.., я тебя и признал… Вину свою вспомнил… Что делать, думаю? Ведь добьет Федька… Мы за дорогу о нем всякого наслышались… Лютей зверя был человек… Обязательно прибьет, как тех других… Глянул я на берег – никого… На речке – тоже… По Нарыку в тайгу санный след поманил… Подладил я сбрую.., огляделся еще.., ды тем следом и погнал… Через версту след на берег, на дорогу выскочили… А куда та дорога, одному Богу известно… Да и спасибо той горе… В тайге-то далеко ль видать? .. Вперед до пихты, да назад до осины… А с горы-то я их и разглядел… Четверо… На конях… Хватились, стало быть… Я и ну Сивку хлестать… Ды куды нам от верховых?.. Дорога снежная… Сани тяжелые… Сбросить бы ящики, да ты на их… Что делать, куда деваться? Ну и влип – думаю… Тут про винтовку вспомнил… Один солдат со мной пожилой ехал… Не любил ее таскать… Все под сено подсовывал… Пощупал – тут она… Полушубок свой и шапку я еще на реке на тебя надел… А тут разогнал Сивку, сколь в нем силы было… Да и сиганул с винтовкой в сугроб… Сивка тебя и понес… Что уж дале с тобой было… тебе уж лучше знать… я дык думал: замерз… Али опять к белым угодил… Той зимой красными в деревнях и не пахло… Кругом колчак...  Потом уж… Опосля… В «Кузбассе» прочитал статейку твою: С. И. Сухоруков… Значит, спасси, подумал…

-  Попал я, выходит, к добрым людям. Отходили., - подтвердил старик. – А сам-то ты как? Без одежды, зимой, в тайге?

-  Сам-то? – переспросил Зот. – Ну вылез я из сугроба, схоронился за кедром… Сивки, оглянулся, не видать уже, за поворотом скрылся… Тут и те, вот они… Впереди Федька… Аж на гриву коню лег, вперед его ускакать хочет... Морда злая, попадись, живьем съел бы… Я ево близко подпустил… Он аж коня на дыбы поставил, как пулу схлопотал… Потом я ишшо одного свалил… А другим уж… вдогонку… вдогонку… Да патроны… патро… ы –ы-х…

Голос Зота сорвался, он силился еще что-то сказать, но только задергал головой, зашевелил всем телом.

-  Ты чего, братка? – испуганно наклонилась над ним Анна.

-  А, Нюр.., - взгляд Зота чуть посветлел, он тут же задвигался, заторопился. – ты скажи, скажи… патроны в санях… Уйдут ведь… И мохнашки… Видишь, как уши околели… видишь?..

Догадавшись, что Зот снова впадает в забытье, все сгрудились вокруг, встревоженно вглядываясь в лицо: не кончается ли? Но Зот через минуту успокоился, затих, только лохматые брови да посиневшие губы шевелились еще, будто он продолжал разговаривать.

-  Ах ты, мил человек! Чем же помочь тебе? – всполошился старик. – Может, все же вызвать врача?

-  Дык какой день не есть! – вроде попусту рассердилась Анна. – Я его кормить, а он: ни к чему мне… Вот и довел себя…

-  Не ругайся, баба Аня, - в который раз вступилась за Зота Валентина.  – Видишь, сколько у него в жизни всякого. Сережа, может, и в самом деле позвать Нину Петровну? Вдруг да поможет чем?

-  Да, пожалуй, я съезжу. Вы сидите, а я – мигом, - и Сергей вылез из-за стола.

Возвратившись, Сергей проводил до угла избы Нину Петровну, отяжелевшую пожилую женщину с рыхлыми оголенными руками, подошел к старику, устало сидевшему на завалинке, опустился рядом. Дневная жара несколько схлынула, и теперь на улице было прохладней, чем в нагревшейся избе.

Деревня, несмотря на воскресенье, весь день казавшаяся вымершей, в этот вечерний час ожила, наполнилась звуками, движением. По улице бродили, вернувшиеся со стадом, но не загнанные еще коровы, телята, овцы, гоготали гуси, хрюкали поросята, раздавались людские, преимущественно женские голоса, сновали машины.

-  Загостился я у вас, Сергей Федорович, - сокрушенно вздохнул старик. – домой пора, да узнать еще кое-что у Зота Никифоровича хочется. Как оно все обернулось-то, а? Я сначала рассердился было, а теперь что делать прикажете? Выходит, я же у него и в долгу?  Самой жизнью обязан? Вот ведь как… И вы посмотрите, какой дед у вас? Расскажи он сначала о моем спасении, а потом – о сынишке – какой выигрышный вариант бы был. А он, нет – наоборот.

-  Что больше волновало, то вперед и высказал, - предположил Сергей. – В таком состоянии вряд ли он обдумывал свою речь вперед.

-  Ну, тут вы не правы. Он всю жизнь над ней думал. Иначе не позвал бы.

-  Пожалуй…

Они помолчали. Старик потер вмятину над бровью, задумчиво сказал:

-  А точно, помню… Смутно, но помню: везут меня будто куда… сани из ухаба в ухаб переваливаются… Первый раз очнулся – тайга, верхушки пихт чернеют… Второй раз – ночь уже, звезды… Я-то думал: везет меня кто. А, выходит, Сивка этот самый. Самостоятельно…

-  Дорога могла быть знакомой, вот он и торопился к дому, - предположил Сергей. – Я в тех местах мало бывал, но, думается, раз до Инюшки довез, то деревушки две он миновал, не задерживаясь. И всего километров двадцать до дому не дошел.

-   Может, и задерживался, да посмотрят люди: покойник в санях и понукнут коня от греха подальше.

-  И такое могло быть: свяжись, мол, с мертвецом – не развяжешься.

-  Но тут вот еще что любопытно, Сергей Федорович: если я правильно понял, в санях патроны должны были быть. Так? Вы слышали, Зот Никифорович о ящиках говорил? А я ведь о них до сих пор ничего не знаю. Куда же они делись, если были? Ведь и потом, когда меня скрытно на том же Сивке в Кольчугино переправляли, никто из провожатых о них не помянул и сани пустые были. Если бы они к властям попали, к колчаковцам то есть, разве бы меня отпустили? Безусловно, нет. Видно, в тех деревнях не одни колчаковцы тогда запасались патронами, были и другие нуждающиеся.

Позже, помню, в той округе действовал партизанский отряд из местных. Я даже два раза встречался с его командиром, дай Бог, памяти…

-  Анкудинов? – подсказал Сергей.

-  Точно, Анкудинов. Ведь политическая обстановка и в деревнях назревала уже такой, что без вооруженного выступления против колчаковцев было не обойтись. Могло быть и так, что те люди,  которые подобрали патроны и обо мне позаботились. Но скрытно. Я ведь тоже, когда в память вошел, не сразу о себе рассказал…

-  Все это так или иначе, а близко к истине предположить можно. Но я вот о чем думаю: что с самим-то Зотом дальше стало?

Один в тайге и раздетый. И винтовка с пустым магазином. Притом психологический момент какой! Он же не большевик, не революционер – и вступил в борьбу с властями. А парню всего двадцатый год. Ни знакомых, ни связей, местность чужая…

-  Да тут даже предположить трудно, что дальше было. Но, думаю, нам Зот Никифорович об этом еще расскажет.., - услышав женские голоса, старик встал, взглянул  за угол. Догадавшись, что Валентина вышла проводить Нину Петровну, Сергей тоже поднялся, вышел на тропинку.

-  Ну что, Сергей Федорович, Вам сказать.., - встретив его вопросительный взгляд, остановилась Нина Петровна. – Я и раньше говорила – бессильна тут медицина. Я и так удивлена: за счет чего он тянет столько? Сделала укол. Но отсрочка на часы. Даже, может, наоборот: повышенная активность быстрее сожжет остаток сил. Вы меня не отвозите, - запротестовала она, заметив, что Сергей, достав из кармана ключи от машины, двинулся за ней. – Спасибо,  я сама…

-  Меня, пожалуй, тоже не возите сегодня домой, - задумчиво проговорил Сухоруков. – С Вашего, Сергей Федорович, позволения я переночевал бы здесь, у Зота Никифоровича. У меня столько к нему вопросов… Откуда только домой позвонить? Чтоб не беспокоились.  А завтра, чтоб не обременять Вас хлопотами, я на автобусе…

Но без хлопот назавтра не обошлось. Причем, хлопот больших и совсем по иному поводу. На  рассвете, так и не прийдя в себя, старый совхозный кузнец Зот Бунгарапов скончался. Анна со Степаном Илларионовичем проговорили всю ночь о былом, под утро услышали, как он легко и коротко вздохнул в последний раз и затих навсегда, унося с собой большие и маленькие тайны длинной своей, трудной и непонятной жизни.

С этой минуты и начались хлопоты.

Для Анны они сразу же обернулись неотложными заботами о том, чтоб обмыть покойника, кого из деревенских старушек пригласить для этого, запасено ли у Зота и где сохраняется погребальное одеяние, кого позвать на ночь читать псалтырь, кому и у кого готовить поминальный обед. Хотя все эти заботы частично и были обдуманы Анной заранее, однако сейчас, встав во всей своей обязательной непреложности, напугали ее многообразием и нерешенностью.

На Степана Илларионовича, наоборот, они обрушились своей внезапностью, неожиданностью. Семеня хромыми стариковскими шажками еще непроснувшейся деревенской улицы к центру, где жило совхозное начальство, он обдумывал, кому сделать первые звонки в город, кого и насколько отпросить с работы, кого вызвать немедленно, кого попозже, где и какие заказать венки и надписи к ним, кому ехать в пионерские лагеря собирать правнуков; ведь предстояли не только похороны Зота Никифоровича, судьба которого так неожиданно переплелась с судьбой Степана Илларионовича, но и поездка на могилу сына, затерянную где-то в глухой тайге под горой с чудным и местным, должно быть, названием Крутой Гляден.

Даже для непроснувшихся еще парторга Сергея Федоровича эти заботы и хлопоты уже существовали. Он еще ни сном, ни духом, как говорят в народе, не почувствовал кончины деда, весть о ней еще только семенила к нему мелкими стариковскими шажками серединой деревенской улицы, а они, похоронные заботы эти, уже выстраивались у него в изголовье в длинную, непрерываемую и обязательную очередь. Предстояло снять с неотложных работ множество людей; одних направить на рытье могилы, других – на поделку гроба,  третьих – на заготовку и сварку оградки и памятника. И все это в разгар сенокосной поры, когда не в переносном, а в прямом смысле день год кормит и каждый рабочий на особом счету. Предстояло решать как-то и финансовую сторону дела, и товарно-мануфактурную, и продовольственную. Втискивались в эту очередь и такие заботы, о которых еще два дня назад никто бы и не подумал. Например, забота об оркестре, которого в деревне не было. Или о том, звезду или крестик варить старому кузнецу на памятник? Не соверши он вчера этой своей запоздалой исповеди, схоронили бы его, как и многих деревенских стариков и старушек и тихо, и мирно, и под православным крестом. А теперь? Одно присутствие на похоронах персонального пенсионера республиканского значения уже к чему-то обязывало. Да и похороны будут людными, ведь в любом доме найдутся Зотовы кузнечные поделки – добрая память о нем.

А Степан Илларионович, часто прикладывая ладонь к давнему шраму над правой бровью, где все сильней начинала пульсировать боль, наконец дохромал до знакомого резного крыльца , постучался.

-   Что, что такое? – всполошился Сергей, увидев на крыльце запыхавшегося, с непокрытой седой головой Степана Илларионовича, и сразу догадался: - Умер? Ну вот… Эх…ты! – забыв, что стоит перед малознакомым человеком в одних трусах. Сергей запустил пятерню во взъерошенные волосы и задержал ее там, обдумывая все заботы, враз вставшие перед ним.

-  Хорошо, заходите, - через минуту опомнился он, – сейчас оденусь, пойдем к директору…

Кемерово 2002 г

[ Назад ] [ Дальше ]