Ильдимировой Татьяне двадцать один год. Выпускница Кемеровского классического лицея. В этом году заканчивает юридический факультет КемГУ, однако свое будущее видит в литературе. Рассказы Татьяны публиковались в журналах «После двенадцати», «Литературный Кузбасс». Весной этого года дебютная книга молодого кузбасского прозаика «Вникновение» вышла в Некоммерческой издательской группе «ЭРа» г. Москвы. Книга вышла в свет при поддержке Департамента культуры Администрации Кемеровской области и лично Губернатора Кемеровской области А. Г. Тулеева.

«Я очень благодарна и Аману Гумировичу, и Владимиру Ивановичу Бедину за оказанную помощь, - говорит Татьяна. – И еще мне хотелось бы сказать спасибо очень многим людям, которых невозможно здесь перечислить, но которых я очень люблю: это мои родители, преподаватели Кемеровского классического лицея и все мои друзья».

Татьяна относит свои произведения к жанру лирической прозы. «Я всегда завидовала поэтам, - говорит она. – Коротким стихотворением можно сказать больше, чем огромным романом». Она пишет об открытиях, которые несет в себе каждый прожитый час, о едва уловимых мгновениях счастья, о самых сокровенных человеческих чувствах. Ей интересны нюансы чувств, тонкости человеческих отношений. «Мне всегда был интересен не сюжет художественного произведения, а язык, которым оно написано, атмосфера, в которую погружены герои, сам дух книги».

Татьяна признается, что ничего не выдумывает, а просто описывает мир, в котором живет. Воображение творит сюжет, на который сами собой нанизываются реальные чувства, события и люди. Татьяна говорит, что может писать только о тех чувствах, что испытывала сама. «Каждый день западает в душу, приносит что-нибудь новое, о чем обязательно хочется написать. Я хорошо понимаю своих героев, потому что хотя бы однажды чувствовала то же, что и они».

Татьяна не знает, почему она начала писать. «Все само собой произошло, лет в восемнадцать. Я считаю себя счастливым человеком, потому что могу написать обо всем, что меня волнует. Не могу представить, что я могла бы перестать писать, - это то же самое, что перестать любить».

Литературные пристрастия Татьяны могут показаться несовременными. Это русская классика – Достоевский, Бунин, Чехов, Куприн. Татьяна любит творчество Марины Цветаевой, как поэзию, так и прозу, а из современных произведений ей понравился роман Татьяны Толстой «Кысь». «Мои вкусы часто меняются, - говорит Татьяна. – Раньше я увлекалась современной зарубежной литературой, теперь полюбила русскую. Единственное неизменное пристрастие – японская проза и поэзия: Акутагава, Мураками, Басе, Кавабата». Татьяна любит художника Рене Магритта, режиссеров Дэвида Линча и Кшиштова Кесьлевского, джаз, Санкт-Петербург и признается, что иногда мечтает жить в XIX веке.

«Вникновение, - говорит Татьяна, - это состояние души, когда ты находишься в гармонии с окружающим миром и чувствуешь, как он прекрасен. Наверное, это возможно, только если любишь жизнь и окружающих людей. Это и есть в жизни главное – видеть, осязать, чувствовать, сгорать и возрождаться».

Татьяна Ильдимирова

 Вне времени

Повесть

Страница 1 из 2

[ 1 ] [ 2 ]

Посвящается Р.

Две полосы исчезают вдали. Они обегают земной шар, нигде не соединяясь, и после долгих странствий возвращаются в то же место. Если живешь рядом с железной дорогой, сердце бьется в ее ритме с самого рождения. Ночью поезда нанизывают города на нить маршрута. Они проносятся мимо, и шепот их колес волнами расходится в холодном ночном воздухе. Сначала раздается далекий дрожащий гул, он становится все ближе и ближе, поезд налетает, хватает обрывки снов и уносит их в чернильную темноту переездов, полустанков и сонных вокзалов-призраков.

Ребенок прижимается лицом к перилам и долго-долго ждет, когда из-под моста появится плоский, двумерный поезд. Зимой рельсы становятся синими, летом они серого металлического цвета. Очертания расплываются в неверном свете вечерних фонарей. Рядом взрослый в темно-сером демисезонном пальто, героически терпеливый после рабочего дня. Тогда, вероятнее всего, и родилась особая чувствительность к этому ритму, из тех долгих стояний на мосту, соединявшем два совершенно разных мира, один из которых назывался «дом». Так бывало, когда Аня ночью возвращалась с родителями из гостей.

Каждую ночь Аня ждала момент, когда стрелки замирали и из-за тонкой панельной стенки доносился бой настоящих часов, доставшихся соседу от деревенской бабки. Одиннадцать, двенадцать — и тогда вдалеке возникало грохотание скоростного поезда, какой-то особо посторонний, душераздирающий звук. Ночью поезда никогда не останавливались, и их окна казались картинками небрежно скроенного кинофильма или сна, в котором перепутались все кадры. Сначала герой умирает, потом рождается, совершает немыслимые подвиги и вдохновенно жарит на кухне картофель. Темно, потому что фонари давно разбиты, только подмигивает зеленым глазом семафор и едва светится окошко станционного смотрителя, и в этом полумраке мелькает чужая настоящая жизнь.

Аня всегда любила сочетание боя часов и стука колес и какое-то странное дрожание судьбы, как будто с самого раннего детства знала — «уеду». Отчего одни всю жизнь смотрят на те же предметы, а другие садятся на поезд? Из-за томительного беспокойства, когда вдруг начинает казаться, что жизнь проходит мимо, что жизнь проходит зря, что вообще не живешь, а спишь с открытыми глазами. Пора уезжать наступает, когда вырастаешь из города, как из старых башмаков, он начинает сжимать душу и сердце. Это не значит, что меньше любишь, просто жить в нем становится невозможно. Ты бродишь из угла в угол, нигде не находя себе места, ощущая лишь неуютный холод. Льет дождь, падает снег, все время хочется завернуться в теплый плед, забиться в кресло, закрыть глаза и ничего не видеть и не чувствовать. Отчего именно стук колес со временем становится самым главным? Почему не плеск речной воды, не шепот майских листьев, не падающие из крана капли или свист закипающего чайника?

 Аню не изгнали из рая, но сад стал для нее слишком тесным. С тех пор в водовороте большого города ей постоянно слышалась нежная флейта, а в сердце жила тоска по этим улицам и площадям, по городскому парку с деревьями, видевшими Александра Сергеевича, по путепроводу, так наглядно когда-то объяснившему понятия «здесь» и «там», по заросшим березами дворам, по старым трамваям и дребезжащим троллейбусам, по всему тому, что входит в понятие «дом», что бывает так трудно обозначить словами, но от чего всегда хочется заплакать.

Часть 1

Около восьми. Робко проклевывается июнь, вплывает в город утро. Бледные солнечные лучи скользят по окнам. Как бы невзначай они заглядывают в окна, проверяя, кому пора вставать, а кто может спать подольше. И вот исчезает за крышами розовый краешек неба, солнцем напитывается пелена перистых облаков. Углы зданий прокалывают утренний туман и тянутся ввысь, распрямляются, встречаются глазницами с ровной окружностью колеса обозрения. По улицам шелестят вчерашние газеты и расхаживают стаи сизых голубей. Трамвайчик, похожий на паровозик игрушечной железной дороги, визжит на поворотах сабельным скрежетом, толкает лбом упавшие на рельсы ветви лип.

Аня приехала в Славянск рано. Еще видны были чахлые утренние звезды, хотя на горизонте желанной полосой показалось солнце. С каждой секундой деревья распушались и становились все зеленее, а небо — чуточку прозрачнее и выше, словно какой-то стремительный циклон пронесся над городом. Встряхивали ветвями яблони, в воздухе плыл их тонкий чудный аромат. Асфальтовый тротуар кое-где был пробит листьями вездесущего лопуха. Акварельные лучи закрашивали город, пронизывая густо-сиреневый воздух застоявшихся сумерек то отчаянным оранжевым лучом, то нежно-розовым, то плескал невидимый кто-то бесцветной краской на целый квартал, и все вокруг сливалось в преддверие нового дня. Белесыми облаками обметывались тополя, заметая землю легким, бродячим пухом — а значит, скоро полетит над мостовой пух снежно-нежный, и лето кончится только тогда, когда растает его последняя снежинка. Городок невестился….

Славянск был все тот же — город тополей, яблонь, аллей, голубей, старых троллейбусов, домов с облупившейся штукатуркой и ветхими опереточными балконами. Он похож на городок в табакерке. Это старый город, три века подряд смотревший в воды реки, когда-то прозрачной, а теперь мутно-желтой. Ане часто снилось, что она летела над ней и видела водоросли на дне, стаи рыб, склоненные ивы по берегам, омуты и песчаные пляжи, и ни одной живой души, если не считать ее смутное, неуверенное, как всегда бывает во сне, сознание. Когда-то дороги шли сюда и отсюда, а потом, потом пошли мимо. Повозки, кибитки, дилижансы останавливались, путники пили чай, ночевали в неприятном соседстве с клопами и тараканами и мчались дальше по своей или казенной надобности. А город покосившихся заборов и домиков с мезонинами оставался стоять у дороги. Аня знала здесь все закоулки, все проходные дворы и уютные уголки, где когда-то пряталась с одноклассниками, лазила с ними через забор на территорию какого-то склада, училась целоваться, бродила вдоль реки и пробовала на вкус ее сладковатую воду.

Сестра ждала Аню на площади фонтанов. Каменные львы улыбались своим тайным мыслям. Доцветали, осыпаясь, кусты черемухи. Белый цвет ее ложился на фонтанную воду. Солнце засияло так ярко, что стоило взглянуть на него — и все вокруг превращалось в искрящиеся зеленые и оранжевые пятна. Дохнуло счастьем в самом настоящем, неразбавленном виде, заворожило ни с чем не сравнимое чувство единственного в мире дома.

— Хорошо, что ты здесь, — сказала Марина и, помолчав, добавила. — Вечером мы с тобой поедем на дачу.

 

 А вечером пошел дождь. Сначала раскаленное небо заволокло белесой пеленой. Кое-где она расплывалась, зато в других местах темнела резко и почти мгновенно, разводами своими напоминая чернильную кляксу осьминога, растворившуюся в воде. Подул терпкий ветер, тучи наползали друг на друга туманными грядами. А потом как-то вдруг клякса эта накрыла собой всю юго-восточную часть и соединилась широкой полосой с линией горизонта. Сгущался озон, деревья начинали так шелестеть листьями, точно силились заговорить человеческими голосами. Славянск уходил все глубже в свою бездонную табакерку.

Над крышами отчетливо возникла зеленоватая вертикальная молния. Немного погодя послышался гром. Он то нарастал, то замирал. Как-то разом шумно вздохнули деревья.

— Гроза идет, — вздохнула бабушка на переднем сиденье автобуса.

Другая женщина заелозила, зашебаршила чем-то в своих сумках:

— Успеем ли до дождя?

А небо тем временем набухало, становясь все слезливее, и неожиданно ухнуло обреченно, словно горохом шарахнув по стеклам. Сразу стало прохладнее, деревья слились одним размытым, не предназначенным для созерцания пятном, а от асфальта отпрыгнули белые султанчики воды.

Тучи нависали могучей массой, в домах стало темно. Одно за другим вспыхивали оранжевые окошечки. Прогромыхал на ветру подвешенный над дорогой знак, проплывали жемчужные бусы фонарей. Мелькающие в граненом свете сумерек дома стали серьезными. С жестяным звуком дул ветер, катаясь по крышам. Мимо мчались машины в слезящихся пятнах огней. Отражения света уходили в мокрый асфальт, как в реку, — глубоко, золотыми размытыми столбами, и растекались по черному асфальту, как яичные желтки по сковороде. В сумеречном, но уютном Славянске пахло яблонями и домом.

И это было замечательно.

 

Дача находилась на самом дальнем участке, сплошь заросшем елями и оттого темном. Место было запущенное и какое-то прекрасно печальное. Дом почернел от старости и подался вперед, будто его подтолкнули с той стороны. Одной стеной дом плотно прижимался к двум елям, их колючие лапы наполовину прикрывали крышу. На крыше вырос зеленый мох. Когда-то к крыльцу вела тропинка, но теперь она пряталась в траве, одна ступенька провалилась. Покосившийся забор перед домом не падал только потому, что держался на кустах дикой черной смородины и малины. При взгляде на дом Ане всегда казалось, что он растет из земли и скоро наверняка станет выше еще на целый этаж.

Было слышно, как у станции затормозила электричка. Мелодичный басовитый звук прошелестел над лесом, будто кто-то слегка дотронулся до клавиш гигантского органа.

— Здесь жила баба, — сказала Марина.

— А почему не в городе?

— Она там задыхалась. И умерла там. Приехала на папин день рождения, уснула и не смогла проснуться. У нее же астма была, помнишь? Помнишь бабу Нюру?

Бабу Нюру, высокую, худощавую, с чуть сгорбленной спиной и одним плечом ниже другого, Аня помнила. Она разводила цветы, которыми когда-то были заставлены все подоконники в доме. По ночам, когда забывали задергивать шторы, кактусы, бегонии и традесканции приобретали очертания тропического леса.

Марина включила свет. Под потолком пробудилась и бестолково зашевелилась крылатая нечисть. По дому разносилось слабое пиликанье сверчков. На чердаке кто-то недовольно пискнул и захлопал крыльями. Из угла мрачно смотрел высокий резной буфет со стеклянными дверцами.

— Знаешь, как бывает хорошо! — сказала Марина. Ее глаза округлились, и она стала похожа на свою детскую фотографию. — Лежишь, бывало, ночью в постели, заснуть не можешь, ворочаешься и слушаешь, как кто-то бродит по дому. Совсем не страшно, даже приятно, что ты не одна. Саша, это ты? — неожиданно позвала она. Лампа часто замигала и собралась погаснуть. Аня обернулась и увидела насквозь промокшего мальчика. Волосы его слиплись в длинные пряди, а капли скатывались за воротник разбухшей от дождя куртки. «Хороший дождь», — переминаясь с ноги на ногу, сказал Саша, посмотрел на Аню и несмело улыбнулся.

***

Аня сразу полюбила дом. У него была мягкая душа, хотелось находиться в нем как можно дольше. Особенно нравилось Ане смотреть на зелень сада сквозь стеклянную дверь веранды. Было похоже, что вместо стекла вставили прозрачный экран и на нем, как во сне, медленно идет бесконечный фильм о рае, о свете, похожий на прозу Александро Барикко. Если оставить окно открытым, то комната придет в движение и ее шорохи сольются с шепотом леса, с запахом зелени, цветов и деревьев. Днем дом засыпал и спал до полуночи, когда сквозь ночную немоту начинали пробиваться робкие звуки — чьи-то шаги и шелест крыльев ночных бабочек. И кто-то не очень трезвый торопливо шептал: «Ленка, девочка моя, я же люблю тебя, слышь?». Ночью морозисто дымился Млечный путь. Думалось, что вот оттуда, из того края Вселенной, кто-то смотрит вниз, на Землю, и хочется ему на время проникнуть в другую жизнь, чтобы понять, что чувствуют люди, что скрепляет их судьбы, что заставляет одного человека цепляться за другого. Эти мысли наполняли грудь таким счастьем, что было странно куда-то стремиться, о чем-то мечтать.

Посреди ночи Ане почудилось, что ожила картина на стене. Она так долго смотрела на нее, что безвкусно, аляповато нарисованные березки при каждом порыве ветра взмахивали листьями и кланялись в глубоком реверансе. Казалось, будто где-то совсем рядом, возможно, в соседней комнате, печальный музыкант перебирает струны. Окно было открыто, и комната словно приходила в движение с каждым порывом ветра: слышался шепот леса, а если принюхаться, то уловишь тяжелый дух остывающей дороги. Через несколько часов обещал вспыхнуть рдяной полосой новый, по-лесному просторный день. В комнате за стеной, где спал Саша Стрижков, каждые пятнадцать минут шипели и дзинькали старые-старые часы. Такие старые, что кукушка давно потеряла голос и ушла на пенсию.

Аня сбежала с крыльца и с наслаждением шагнула в звонкую от стрекота кузнечиков и жужжания комаров ночь. Лунный свет облил крыльцо и мохнатые ели. Листья яблонь поблескивали, словно на каждом сидело по светлячку. Ветра не было, но ели шумели, словно он запутался в их колючих лапах.

— А ты что здесь делаешь? — удивилась она, увидев Марину.

— Дышу, — ответила Марина. Ее лицо было задумчивое, одухотворенное. Аня взяла ее за локоть и увлекла к качелям. Марина и в детстве была такой же — преданной и очень чуткой. Бывало, она подходила к Ане или к кому-нибудь из старших, брала за локоть, прижималась щекой к рукаву и стояла так по несколько минут. Ане всегда казалось, что Марина постоянно сдерживается, носит что-то внутри и не дает себе разродиться, вернуть миру однажды полученное. Часто она говорила с людьми только из вежливости, смотрела вокруг, не понимая, где находится. Вот и сейчас Марина сидела на качелях, словно закаменев, с закрытыми глазами. Аня помолчала за компанию и ушла в дом. Спать.

 Лето поднималось. Первыми просыпались птицы, до Ани доносились их нерешительные голоса. И вскоре щебет охватывал деревья, как озноб. Всходило солнце, и рассвет зажигал на строгих деревьях капли ночной росы. Сквозь облачный налет толщиной с паутинку особым пронзительным светом сияла синева.

 Яркая, из красного кирпича, на терем похожая церковь утопала в утренней дымке. Ане казалось, что она уже была здесь когда-то очень давно. Если лежать на траве и долго смотреть вверх, становится страшно вставать — кажется, что упадешь прямо в небо и будешь бесконечно лететь в его пропасть. Облака висели низко-низко. Два больших неподвижных облака медленно всасывали в себя те, что поменьше. Вершина одного из них выбрасывала в небо белую пышную лаву.

 Стрекотали кузнечики. Хорошо было слышно, как прямо над головой били крепкими крыльями огромные большеголовые стрекозы. Одуванчики были похожи на солнце, а незабудки впитали в себя небо, исступленно пах жасмин, первые лепестки ронял шиповник, а ветер волнами гнал стебли клубящихся густых трав. А выше всех зарослей стояли в жарком воздухе розово-лиловые свечи иван-чая. Этим летом он цвел особенно густо. Мир медленно покачивался, будто Аня находилась на дне огромной чаши.

Церквушка со всех сторон заросла кустами дикого шиповника и остроконечной пестрой мальвой. Аня подошла к ней с тем же чувством, с которым дети впервые входят в море. Пенистая, хмельная волна обрушилась на нее, подхватила, подняла и снова опустила, как поплавок. Покой и прелесть всего живого были не только вовне, но и внутри, в сердце. В кустах щебетали невидимые птицы, и казалось, будто это сами кусты щебечут, радуясь солнцу. Над головой летали бабочки-капустницы. Аня знала, что где-то под землей в старинном сундуке зарыт настоящий клад.

— Как хорошо…., — вздохнула Аня. Громадное светлое небо качнулось над головой.

— До войны здесь жили монахи, — сказал за спиной Сашка. Аня оглянулась, посмотрела на него с интересом. Сашка продолжал:

— А потом они ушли. И никто не знает, что с ними стало дальше. Что ты здесь делаешь?

— Я люблю бывать в лесу, — сказала Аня, прислонясь щекой к едва-едва теплой штукатурке и почти перестав дышать. Она любила Сашу, как траву, как солнце, как небо. Все окружающее было очень зыбко. Казалось, например, что сейчас распахнется дверь церкви и на пороге появится настоящий, живой монах в длинной рясе. Монах, конечно, не появился, зато Аня заметила с обеих сторон от входа в церковь небольшие барельефы с головками птиц — неразлучниц Сирина и Феникса. Их головки были обрамлены лепестками корон.

— Ты верующая? — спросил Саша.

— Я крещеная, — уклончиво ответила Аня.

— Здесь легко заблудиться, — сказал Саша. И они, конечно, заблудились. Лес был тихий и торжественный. Огромные стволы, сужаясь, уходили ввысь, поскрипывали зеленые иголки. Иголки на елях были не зеленые, а сизоватые с сединой. Иногда с корявых нижних лап спускались синевато поблескивающие длинные нити паутины. Мимо просеменил маленький еж. Когда проглядывалось небо, оно казалось глубоким и темно-синим. Наверное, такое небо видно из колодца. Хотелось упасть на землю, глаз не сводя с этого неба. Из-за кустов взметнулась большая серая птица и, часто махая крыльями, поднялась над деревьями.

— Глухарь, — шепнул Саша.

Деревья стояли друг к другу почти вплотную. В одном месте когда-то пронесся сокрушительный вихрь и прорубил небольшую просеку. Вырванные с корнем деревья не упали — братья и сестры поддерживали их, уже погибших, с опавшей листвой, не давали им лечь на землю. К черным трухлявым пням прилепились коричневые с белым древесные грибы. Далеко впереди виднелась кривобокая ель с большим черным дуплом.

Еловая лапа, отпущенная Сашкой, хлестнула Аню по щеке. После этого Аня шла впереди, а Сашка сзади, крепко держа ее за локти. Через некоторые ямки или корни он ее почти переносил по воздуху. Когда они шли по ровному месту, он прятал нос в ее волосы.

— Кукушка! — крикнула Аня. — Сколько нам отмерено счастья?

До тех пор невидимая, кукушка взлетела, тронув крыльями верхушку елочки-подростка, и начала щедро куковать.

Тропинка незаметно исчезла из-под ног, а повсюду, куда не посмотришь, возвышались насупленные многолетние ели. Из-за стволов появился странный человек, бородатый, огромный и неповоротливый, в рясе и странной шапке, будто смятой посередине. Он долго шел впереди, и ни Ане, ни Саше не пришло в голову, что можно повернуть в другую сторону. Время стояло на месте. Наконец проводник свернул за ели, махнув на прощанье рукой. «Куда ты ведешь нас, не видно ни зги!» — закричал Саша. Человек оглянулся на прощание, укоризненно взглянул на Аню, скользнул пытливым взглядом по Саше. «Что-то происходит», — поняла Аня. Она запрокинула голову и увидела, что облака исчезли, а небо уплывает чистое-чистое. «Наверное, это один из тех монахов», — прошептал Саша. «Наверное», — согласилась Аня и услышала в ответ неожиданно громкое «Что, испугалась?».

— Саша, мне стыдно стало, но я не очень верю в Бога, — призналась Аня.

— А во что веришь?

— В жизнь, наверное.

— Вот мне иногда кажется, что мы ничего не знаем о жизни, — задумчиво сказал Саша. — Мы просто-напросто живем своими идеалами, какими-то придуманными ценностями, красивостями, придумываем себе любовь, занимаемся душевным онанизмом. Мы так мало просим у Бога и так мало отдаем другим….

Дыхания не хватало, было больно в груди. В глазах у Сашки светилось непреходящее удивление, словно он попал в этот мир с другой планеты, где все, как у нас, но одновременно немного иначе. Было в нем что-то бесконечно наивное, незащищенное, открытое всем ветрам. Такие мальчики совершенно особенно пахнут, когда два тела проваливаются в небытие. Словно на ладони, еще не до конца оформившийся характер, незнание своих возможностей, колебания между хочу и могу, тщательно скрываемая внутренняя неуверенность в себе. Обветренные кисти рук, тонкие запястья, слегка задранный кверху подбородок, уязвимость в позе, в повороте головы, в мечтательно прищуренных ресницах. Бывают болезненно ранимые люди. Сразу захотелось его приласкать. Хотя бы погладить по руке и сказать: ты нужен. И это будет правдой.

* * *

Солнце растворилось в серой мгле непогоды, и настроение было весьма унылое. Аня и Марина медленно потягивали кофе, мазали масло на булку и ждали Сашу. Он ушел на станцию — позвонить домой.

Марина заплетала бахрому скатерти в косички и вздыхала. Из окна тянуло холодом, по стенам ползли дрожащие тени.

Аня отставила чашку и поднялась, собираясь выйти в сад.

— Беспокоюсь я что-то, — призналась Марина, закусив губу. Глаза ее были большие, блестящие, словно в них отражался электрический свет. Они излучали смирение и одновременно бесстрашную силу.

— Глупости, — вздрогнула Аня.

— Мало ли что могло случиться!

— Радость моя, прекрати, — попросила Аня. — Чего доброго, я тоже начну кудахтать и трястись. А я это терпеть не могу.

— Ты-то не начнешь. Ты приехала и уедешь. А Саше и без того плохо.

— Что-то дома? — участливо спросила Аня.

— Отца увидел с молодой девушкой. Теперь дергается, переживает, не знает, что делать, — скупо перечислила Марина. — Да тебе-то что, ты ведь скоро уедешь.

Что-то украдкой заползает в глаз, словно льдинка Каю, жжет, сладко жалит. Самая обычная история, это да, но Саша….

— Почему же он не сказал мне? — хотела спросить Аня. Марина вздохнула, ее глаза потемнели от тревоги, и Аня будто услышала, как болезненно звякнула и оборвалась какая-то струнка в ее душе. Поскрипывая половицами, Марина вышла на террасу. Аня растерянно смотрела на стены, на книжные полки и репродукции, аккуратно вырезанные из журналов, на темно-зеленые шторы, на узор скатерти, на золотых петухов и синие крапинки, на мелкие цветочки заварочного чайника. Сосчитав до двадцати, Аня вышла за Мариной и вдруг поняла, что та плачет. Беззвучно, отвернув лицо, но отчаянно, словно впервые в жизни. Все вокруг стало менять очертания, подергиваться влажной пеленой.

— Я чувствую плохое… в себе, — с трудом произнесла Марина.

— Я тоже, — кивнула Аня.

— Знаешь, иногда, особенно по вечерам, становится так одиноко. Телевизор монотонно тарахтит или музыка какая—то играет. Время от времени звонит телефон, иногда даже Саша, идем куда-нибудь, весь вечер улыбаюсь, общаюсь, а наутро опять просыпаюсь одна. Ложишься пластом и плачешь. Ищешь себе занятие, но мысли где-то далеко, и уснуть не можешь, и не уйти никуда, — Марина улыбнулась сквозь слезы. — Но, к счастью, это случается редко. Господи, и зачем я все это тебе рассказываю?

 Аня покусывала нижнюю губу, сглатывала, чтобы проглотить дурноту.

— Ведь он ни в чем не виноват, — продолжила Марина. — Даже наоборот. А я шла по лесу и ела таблетки. По пять таблеток через каждые сто метров. Я думала, что просто засну, и все. Но таблетки все не действовали, и я пошла на электричку. А на станции у меня стало останавливаться сердце. Я зашла в вагон и потеряла сознание. Очнулась уже при въезде в город. Все на меня пялились, наверное, думали, что я пьяная. Я встала и пошла домой. С тех пор у меня болит сердце, и я плохо сплю. Но я его не виню. Я люблю его по-прежнему. Даже больше, — сказала Марина и перевела дух.

— Аня! — попросила она. — Уезжай, пожалуйста!

— Что?

Марина ничего не ответила, заткнула уши, мотнула головой, сильно ударилась затылком о раму, остановившиеся глаза даже не моргали. Аня пригладила ей волосы, задержала руки на плечах и почуяла, как от Марины к ней идет какое-то неведомое науке электричество. Плакать Марина перестала, но все еще вздрагивала, и еще брови у нее не могли опуститься, заняв страдальческое место на лбу почти у кромки волос.

 Скрипнула калитка, по каменистой дорожке раздались медленные тяжелые шаги. «Бедный», — подумала Аня и выбежала из дома. Голова кружилась, в мозгу проносилось ощущение, что ее с большой скоростью тащит мимо стены, ступеней, деревьев. В три прыжка она соскочила с лестницы и щекой прижалась к Сашкиной руке. Было холодно и тихо, только комары гудели. Тот, кто наливал воздух в сад, сделал его таким студеным, влажным и плотным, что его приходилось переплывать. Воздух остывал пластами, выше был еще густо теплый, а на земле — уже прохладный. Из головы не выходила единственная мысль: «Как сделать так, чтобы человек услышал тебя и понял?».

 «Мир погибнет на рассвете, — думала Аня. — Днем мы предадим друг друга. Ночью раскаемся. А на рассвете погибнем».

— Я никогда тебя не предам, — откликнулся Саша.

«Да? А я уже предала и тебя, и Марину».

— Саша, а что это за штука такая — преданность?

— Когда повсюду — за кем-то. Предаешься кому-то.

— Так предаешься, что потом предаешь?

— Да разве может такое быть?

— А помнишь, у Оруэлла:

 

Под развесистым каштаном

Продали средь бела дня

Я тебя, а ты меня.

 

«Предательство — не дело и не слово. Предательство — мысль. Или отсутствие мысли. Оно может выглядеть такой мелочью, которую обычно не замечаешь, но оно разъедает тебя изнутри, разливается, будто болезнь. Если ты предашь однажды, останется только пропасть, версты, тысячи верст между собой тогдашней и сегодняшней, и не преодолеть их больше никогда, не победить».

— Еще вчера мне казалось, — вдохновенно начал Саша. — Что я никогда не решусь. А если и решусь, то слова вдруг застрянут в горле, и я просто задохнусь, пытаясь вытолкнуть их наружу. Но ведь сказать так просто! Сейчас. Сейчас я скажу. Сегодня совсем особый вечер!

— Поздно уже.

 В зябкой прохладе вечера, в усталой поблекшей зелени елей, несмотря на разгар июля, чувствовалась осень. Откуда-то тянуло запахом свежего хлеба. Мимо прошло семейство дачников, и их лица показались Ане смутно знакомыми. Облако опустилось совсем низко. Казалось, если разбежаться со всех ног и прыгнуть, то не сорвешься, а попадешь прямо в его пуховые объятия. Чуть-чуть протянешь руку — и можно уже потрогать этот огромный кусок ваты. От елей тянулись длинные тени, а их стволы ненадолго стали оранжевыми.

-         Зачем что-то говорить, обещать? Зачем это нужно? Какая разница! Ведь неизвестно, что будет завтра!

— Аня, но ведь мы любим!

Молча они дошли до крыльца и сели на его дощатые ступени. Вот и сказано. Любим. Теперь уже точно деваться некуда. Аня села выше, обняла Сашку за шею и подбородком прижалась к его макушке. Заглянула ему в лицо, он сразу перехватил ее взгляд. Он смотрел внимательно, пепельные глаза стали напряженными и чуточку грустными. Светлые брови сошлись над короткой прямой переносицей. Аня заплакала и быстро, прерывисто зашептала: «Саша, Саша, ты….». Нежность порой бывает очень острой.

Низко промелькнула быстрая тень и зигзагом стрельнула в сторону.

— Летучая мышь, — улыбнулся Сашка.

В доме было темно. Изредка откуда—то издалека доносились добрые голоса. Кажется, на берегу озера кто—то развел костер. Угадывался ход чужой жизни, и от этого делалось головокружительно легко. Да, люди где—то здесь, и все же они далеко, и никто не нарушает этого хрупкого летящего часа.

— Ты веришь в то, что мы живем вечно? — спросил Саша.

— Нет. Но мы с тобой живем так, словно собираемся жить вечность.

— А завтра день начнет уменьшаться, — сказал Саша, глядя куда-то вглубь сада.

Аня встала и медленно пошла в дом. Сашка остался сидеть на том же месте, неловко скрючившись и уткнувшись острым подбородком в туго обтянутое джинсовой тканью колено.

Порыв ветра пригнул вершины деревьев. Облака сжимались в единую плотную массу. Над лесом выдвинулся заостренный нос набухающей чернотой тучи. Первые крупные капли защелкали по голове, по обнаженным плечам, со звоном ударили в стекла.

Аня сбежала с крыльца, быстро поцеловала Сашку в прохладную щеку и бросилась обратно в дом.

Часть 2

Проснувшись, сквозь решетку веранды Аня заметила, что день облачный, но дождя нет. Длинные волокна облаков тихо передвигались, хотя внизу не ощущалось ни малейшего ветерка. Облачная ткань просвечивалась бледно-лимонными лучами.

Саша заглянул в комнату:

— Не спишь? Марина уехала в город.

— Я знаю, — пробормотала Аня. Марина вошла в ее комнату ночью, села в углу на корточки и долго на нее смотрела. Лунный свет падал на ее лицо, и сквозь прищур век Аня видела большие, полные слез глаза Марины.

— Ришка, — тихонько сказала Аня. — Хорошо, я уеду, уеду. Если ты хочешь.

— Уже не надо, — прошептала Марина. Марина, которая секунду назад готова была расплакаться, услышала в своей душе отзвук того, что пронеслось в Аниной. Так бывает: когда один колокол звонит что есть силы, другой сам собой ему отзывается.

Проснувшись, Ане почудилось, что она оказалась дома. Она с неохотой разлепила ресницы, запрокинула голову и сосчитала изгибистые трещины на потолке. «Неужели Сашка и правда любит меня? — думалось ей. — Как странно». К вечеру пошел дождь. Он стучался в стекло оставляя на нем длинные тонкие штрихи и как бы просился вовнутрь. Сумерки и сгущавшийся туман отражались в капельках на оконном стекле, каждая из которых, срываясь вниз по скользкой прозрачной поверхности, оставляла свою, одинокую, мокрую дорожку. Под окном росли лопухи. Было слышно, как дождевые капли, скатываясь с крыши, барабанят по их широким зеленым тарелкам.

Аня вышла на крыльцо и долго глядела, как дождь хозяйничает в саду, скользит по еловой хвое, треплет длинную траву. Она чувствовала себя так, будто у нее вынули сердце, будто все силы были кем-то испиты. Дождь не утихал, хотя облачная завеса на небе стала полупрозрачной и кое-где отсвечивала синим. Откуда—то издалека доносились странные звуки, сливаясь в слаженное хоровое пение.

— Уедем в город? — предложила Аня.

— Давай.

— Завтра утром.

— Да.

Поднялось солнце, залило стену дома сочным оранжадом, появились первые прохожие. Аня взяла Сашу за руку, легонько сжала его пальцы. И в еловых лапах, и в отражениях луж, и в серой крапчатой гальке одно: люблю, люблю. Неотступно и бесконечно. Пахло влажной хвоей, грудь распирало от радости, хотелось кричать, петь, неба коснуться рукой. Напитавшись оставленной с ночи росой, скромно и просто пахла трава, каждым тонким узеньким своим листом впитывала радостный сок земли. Такая легкость вошла в душу, такой покой! Как будто вдруг на миг приподняли занавес, скрывающий от Ани что-то очень важное. Пусть она ничего не успела рассмотреть, но знала теперь точно, что все в ее жизни верно и осмысленно, не бездарно.

Сверху, пробившись сквозь колючие ветки, опустился ей на голову тоненький голубоватый лучик. Резко сверкала клейкая и холодная роса. Громоздилась облачная круча. Было немного страшно разрушить этот светлый искрящийся мир, который незыблем только с виду, но может непоправимо измениться даже от неосторожного выдоха.

Из сплотившихся ветвей деревьев вылетел серебряный голубь.

 

В полуоткрытые окна электрички врывался встречный воздух, катал по полу пыльные окурки. Потом среди скамеек пробежал маленький пыльный вихрь, закрутил пыль, взметнул бумажные обрывки. Треснувшее стекло дребезжало. Вагон резко подпрыгивал на стыках. «Марине плохо, а меня нет рядом», — подумала Аня, и сказочно легкое настроение улетучилось, во рту появился неприятный привкус вины. Снова стала давить сонливость. Это был последний день до грехопадения.

Комната Сашки оказалась маленькой, узкой и вытянутой, словно вагон. Везде, даже на широких подлокотниках зеленого кресла, толпились книги. Диван можно было разложить, превратить в двуспальный, но ходить при этом по комнате было уже нельзя. Начиная с семи-восьми вечера наваливался глухой полумрак. Саша включал старую лампу с розовым абажуром, и все предметы начинали отбрасывать длинные бесформенные тени.

Иногда Аня выходила на балкон и наслаждалась высотой: все крыши, которые только видел ее взгляд, принадлежали ей, каждое деревце было только ее, каждый блик на телевизионных антеннах, каждый просвет в кронах тополей. Внизу тряслись трамваи, высекая искры из проводов. Звон трамваев — словно кто-то невежливо громко помешивал ложечкой в стакане. Казалось, что, решись кто выпасть из окна, он непременно запутался бы в проводах, а потом уехал бы на крыше трамвая совсем не туда, куда собирался. Солнце просвечивало сквозь сильную, окрепшую листву, и от этого все в окне было зелено, будто смотришь сквозь зеленое стекло.

А сама улица была тихая, с кривыми старыми тополями, потрескавшимся асфальтом и булыжной мостовой. С асфальта не смывались «классики» и улыбчивое солнышко с длинными оранжевыми лучами. Когда Аня вечером шла домой, вечерний свет из множества одинаковых окошек светил лучисто и тепло, а занавески шевелились на окнах, словно два облачка, легкие, почти невесомые. Иной раз столько ослепительного света выпадало на долю Сашкиного окна, что казалось, будто там, в комнате, горят юпитеры и снимается кино.

За поворотом брала начало улица еще более удивительная, состоящая из бывших дворянских особняков. Вдоль домов тянулась цепочка старых узловатых тополей. Там всегда стояли тишь и покой. Представлялся провинциальный вечер, тонкие пальцы, перебирающие струны гитары, глупые слова романса, шаль, спадающая с узкого плеча. В столовой звенят посудой, последние лучи солнца оживляют переплеты на книжной полке, на столе перед окном — букет цветов, чернильница и неоконченное письмо. Впереди долгое чаепитие, сплетни, взгляды вскользь из-под ресниц.

Но осенью, уже дома, Аня с особой теплотой вспоминала именно дни, проведенные на даче. Ей представлялось одно и то же: она стоит на террасе и сквозь стекло смотрит в комнату, где горит свет, видит там стол, теплую от светового круга скатерть. Это похоже на то, как смотрит в свой бывший дом душа во время сорокадневного витания. Однажды Ане попались на глаза чьи-то строки: «Я заглянул к себе ночью в окно, и увидел, что меня там нет, и понял, что меня может и не быть», — и к ней снова вернулось ощущение этого лета. Память на лица, как обычно, подводила Аню, вспоминалась только Сашкина светлая рубашка, птичий поворот головы, его рука, лежащая на столе. Его лицо всегда оставалось в тени. Какого цвета его глаза? Не помню.

 

В августе Саша предложил съездить на дачу еще раз, хотя уже несколько недель подряд шли дожди. Хмаркое небо, мокрые деревья и трава, монотонный стук дождевых капель — все это было похоже на осень. Воздух был густой и горьковатый. Облака проплывали, словно медленные баржи.

 Асфальтовая дорожка вся была завалена листьями — уже слежавшимися, потемневшими. Словно бы дождь целый месяц без остановки стегал их, мочил, мучил, заставлял преть. Яблони стояли в окоченевших позах, поддерживая друг друга под тяжелые узловатые ветви. Тишина раздвинула стены, и дом показался Ане огромным. В комнате откуда-то появилось множество божьих коровок, одни красные с черными пятнышками, другие — черные с красными, они невозмутимо и медленно ползали по оконному стеклу. Вероятно, спасались от скорых холодов.

— Здесь кто-то был? — спросила она, зайдя в дом.

— Родители.

«Ругались», — поняла Аня.

Воскресенье прокисло, моросил сероватый нищий дождик. Внутри было зловеще пусто, солнцу верилось все меньше, а трава за ночь приняла присягу скорой осени и встретила день в искристые штыки. Ночью начали падать яблоки, как будто в темноте кто-то невидимый ходил по саду и тряс ветки деревьев.

Аня стояла на берегу озера и долго смотрела на воду. День холодал, превращаясь в вечер. Вода озера была тяжелая на вид и пахла мазутом, у каменных берегов собирались маслянистые разводы, деревья тоскливо отряхивались от пустоты. Ближе к осени озеро становится холодным и грязным, а лес — сумрачно уставшим. Птицы прометывались низко над озером, предвещая скорый дождь. Аня быстро замерзла, но почему-то продолжала стоять на берегу, маленькая, дрожащая и упрямая. Темные подошвы оставляли светлеющие, но черные у контура следы. Отсюда казалось, что дом отодвинулся дальше и слился с ельником.

Липкий туман растворял далекие огни, скрывал присутствие людей. Становилось немного страшно. Когда садится солнце, внутри тоже что-то умирает. Глаза зачарованно следят за последними лучами, стараются убежать за горизонт. Если постараться, в провалах неба можно увидеть глаза Бога. Там, где даже днем проглядываются звезды.

Аня думала, что, хоть жизнь и слишком долгая для одной любви, как писал Ремарк, эта любовь и человек, к которому она исходит, слишком неповторима, чтобы, уходя, не остаться с нами. Она стояла и вдыхала запахи леса, листьев, мокрой травы, тинистый, болотный запах луж, плесени и грибов. Вдалеке в небе стояло огромное, многослойное облако, темное, несущее сумерки, окаймленное сверху полоской закатного солнца. Откуда-то потянуло свежескошенной травой. Аня увидела над озером чайку, удивилась и подумала о том, как смешно, наверное, в глазах птиц выглядят люди. А в пожухлой траве, вытянув ручонки к небу, лежала кукла с отрешенной, застывшей улыбкой.

 Ане захотелось войти в озеро и окунуться с головой, почувствовать уколы миллиардов жалящих иголочек. Густой воздух комком застрял в горле, позволяя лишь изредка выхватывать мимолетные далекие облачка.

Издалека доносился детский голос. Незнакомая девочка пела песню, очень длинную, без слов. Хрупкий высокий голосок скользнул по верхушкам елей, словно последний солнечный луч. Как далеко разносятся звуки в чистом воздухе. Солнце закатилось, но его малиновый отсвет все еще лежал на высоких северных облачках.

Откуда-то прилетела ночная бабочка и уселась на черный воротник Аниной рубашки. Бабочка была серой с двумя круглыми пятнами на сложенных крыльях. Она отчетливо выделялась на черном фоне. Саша появился за спиной и осторожно дотронулся до бабочки, она тут же улетела, оставив на кончике пальцев серебристую пыльцу.

— Ты похожа на Аленушку, — сказал Саша. — Посмотри, какого светляка я поймал!

«Странный, смешной, нелепый мальчик», — думала Аня, глядя на Сашу. Она вдруг обмякла, в глазах сверкнули слезы. Прикусив нижнюю губу, она сползла на траву и потянула за собой Сашу. Плечи ее затряслись, она уткнулась лицом в его грудь и зарыдала. Саша почувствовал, как неприятно заныло в правом боку. Ему казалось, что она вот-вот рассыплется в прах, не оставив после себя ничего, кроме горстки сухой пыли. Прямо перед ними дымчатым клубком мелькнула в папоротнике белка, стремительно скользнула на дерево и исчезла в ветвях. Желтые листья случайно, но обидно били по губам.

[ Назад ] [ Дальше ]