Татьяна Ильдимирова

 Вне времени

Повесть

Страница 2 из 2

[ 1 ] [ 2 ]

***

Август — это очень холодное слово. Вечера августа тянутся слишком долго и заканчиваются напрасными попытками побыстрее заснуть. Когда, переворачиваясь с боку на бок, передумаешь все возможные мысли, начнешь и завершишь сотни сюжетов из своей и чужой жизни, но сон все не приходит, так что под конец до смерти надоедаешь сам себе и … просыпаешься. Оказывается, уже утро. Ветер сделался сильнее, смешно было наблюдать, как он гнет к земле еще зеленые деревья. Рядом спал Сашка, морщил во сне нос, из по-детски приоткрытых губ вырывалось прерывистое дыхание. Он подложил под щеку руку и был похож на двенадцатилетнего ребенка.

На потолке размеренно качалась тень от ветки, то становясь блеклой, почти неразличимой, то снова резко появляясь в полосе света от фар запоздавшей машины. На дома зигзагом падала ночная тень, темнели лики окон, в воздухе витало ощущение близкого дождя.

Из-за крыш и деревьев поблескивала река. Аня шла мимо квасной бочки, мимо деревянных ворот, железных оград, ажурных решеток, глубоких, гулких арок, укрывших ночь, мимо развешанных в глубине дворов простыней (снятся к разлуке), качелей и горбатых горок. В одном из переулков прямо посреди мостовой рос между булыжниками тополек. От ночного ветра хлопали друг о друга его листья.

Было тихо и спокойно. Самым родным существом сейчас был бронзовый Пушкин, опирающийся на кованую решетку. Фонтан работал в четверть силы, на плечах атлетов лежали зеленые полоски медной окиси. Вода слегка рябила, но бетонное дно было видно хорошо. Аня заметила дрожащий блеск нескольких монеток. В эту ночь Аня поняла то, что не могла не заметить, но понимать не хотела. Город уже снесли наполовину и продолжали сносить. Ночами, сквозь сон, Аня слышала, как он кряхтел, стонал, еще сопротивляясь, еще живой, и подставлял под чугунные раскачивающиеся от ярости ядра свои стены — в обоях, в штукатурке, со следами фотографий, картин и ковриков.

На месте дома, где жила когда-то Аня, теперь был пустырь — замечательный, заросший цикорием и пижмой. Пустырь огородили забором, и редкие прохожие бежали через него, чтобы там, вдалеке, раздвинув доски, оказаться в совсем другом городе. Дома зарастали лопухами по разбитым фундаментам, срубленные тополя поднимались свежей порослью. Ото всего двора — от четырех домов с допотопными сараями, голубятней, чердаками, остался один только старый, не очень могучий вяз. На месте Аниного дома скособочилось что-то полуразвалившееся, с опрокинутой крышей, с висячими электрическими проводами, за которые цеплялись куски штукатурки. Из проема в стене вывалилась чья-то умывальная раковина и застыла, словно цветок, на зеленой крашеной трубе.

А утром наступила осень. Еще вчера светило солнце, в жаркой пыли дороги стрекотали кузнечики, а сегодня небо затянули сплошные темные тучи, ветер гнал их куда-то, трепал деревья, от его порывов дребезжали стекла. Столбик термометра опустился до десяти градусов. Только желтая полоска на востоке под облаками, словно узенькая щелочка в лето, напоминала о том, что где-то еще тепло и мирно восходит солнце. Оно просыпалось медленно, окрашивая изнанку облаков невинным розовым. Женщина в желтой куртке гоняла метлой лужу у ног людей, безучастно ждущих на остановке.

В кухонное окно заглядывало серое небо. Над банкой с джемом кружилась большая муха, ее машинально отгоняли, но муха все время возвращалась. За стеной, у соседей, орал телевизор, в нем что-то взрывалось, стреляло, вопило. Сашин голос был холоден и угрюм, в словах сквозила деланная независимость. Он смотрел на Аню как-то странно, с иронией, словно она раздражала его и он за ее словами слышал совершенно иной смысл. Аня села рядом, погладила взглядом каждую ресничку, провела по волосам, задержалась на плече, скользнула по руке и застыла, балансируя на кончике пальца.

Сашка смотрел на часы незаметно. Взгляд задержался на циферблате на какие-то доли секунды. Но Аня тут же поняла, что он смотрит на время, по внезапной цепкости его взгляда, который сразу становился взглядом не отсюда, не из этого мира. На эти доли секунды он была не с ней, и Аня чувствовала это, как чувствуют присутствие кого-то еще в темной комнате, может, убийцы, а может, кошки.

— Черт знает что такое! — сорвался Саша и со звоном опустил чашку на стол. Вокруг донышка по клеенке расползлось некрасивое кофейное пятно.

— Я же уезжаю завтра, — жалобно сказала Аня. Саша неуютно повел шеей, словно ему мешал воротник. Откинув голову, он смотрел куда-то в потолок. Когда Сашка прищуривался, его глаза словно ощетинивались. Видно было, что он еще очень юный, долговязый, нелепый и смешной мальчик.

— Зачем?

— Откуда мне знать?

В большой комнате звонил телефон, но Сашка не шевельнулся. Телефон звонил все настойчивее, по квартире разносилось его эхо.

— Подойди к телефону-то!

— Потом.

Телефон еще потренькал и умолк. Сашка взял Анину ладонь в свою, поднес к губам и поцеловал. Его губы дрогнули, будто он хотел улыбнуться или что-то сказать. «Бедный ты мой», — подумала Аня и погладила его по голове. Сашка рванулся, обхватил ее, провел рукой по волосам и прерывисто засопел в плечо.

Искусству уходить начинают учиться еще в школе. Однажды в десятом классе Аня почему-то подумала, что еще год — и все расстанутся, разойдутся, никогда больше не окажутся рядом, и ей стало безумно жалко всех, даже докучных хулиганов, даже девочку, обещавшую пожаловаться учительнице на то, что ей не дают списать. Это был зримый образ, воплощение идеи того, что время есть, что оно движется, и что мы движемся вместе с ним. До этого Аня смотрела на часы, но не понимала их безжалостной жизни. И хотя утрата на самом деле была смехотворной, в первый раз сердце сжималось от печального предчувствия, в первый раз приходилось учиться умирать. Это переживание было намного сильнее и запомнилось гораздо ярче настоящего расставания со школой, когда во время выпускного вечера ее почему-то потянуло в пустые коридоры и рекреационные залы. Вдоль больших окон стояли зеленые деревянные скамейки и цветочные горшки с высохшими яблочными огрызками. На стенде висели пожелтевшие листочки расписания уроков, уже не имеющего к ней никакого отношения. Ане было жаль не прошедших лет, а вида, который открывался из окна, того самого, у которого она провела немало печальных мгновений.

В медленно темневшем воздухе еще были видны дорожки школьного стадиона, оживленные собаки, хозяева с поводками вокруг шеи, стайки мальчишек на спортивных снарядах, серые пятиэтажки и среди них торец родного дома. Из актового зала доносилась музыка, искаженная пустыми пространствами. Там пили и танцевали, там заглядывали в красивые серые глаза, а здесь жили только звуки Аниных шагов, которые затихали не сразу, а еще витали какое-то время в длинных коридорах и переходах лестничных клеток. Это был ее способ прощания. Она поставила точку и ушла, не оглядываясь, и ей никогда не хотелось вернуться.

Вечером на подоконник сели два голубя. Они смотрели в разные стороны и издали были похожи на российский герб. Потом сизый голубь улетел, а белый остался. Аня слегка постучала по стеклу, ожидая, что он испугается, но он не шелохнулся и смотрел ей прямо в самые зрачки. По двору скользила дымчатая тень уходящего лета, ветки толкались небом вверх. Шел дождь, вода собиралась на ветках тяжелыми каплями. В дождь мир становился иным — более звучным и более тревожным.

За окном ездили машины, и на постели покачивались неясные отблески фар. В робком лунном свете Аня сидела на краю кровати и смотрела на спящего Сашку. Он отвернулся к стене и подтянул колени почти до подбородка. На его запястье поблескивали часы. Аня разделась, скользнула под одеяло, забралась с головой в теплый, душный уют. Сашка проснулся, обхватил ее, перевернул на спину. Анина голова сползла с подушки, запрокинулась. Открыв глаза, Аня увидела перевернутое окно, подсвеченное небо и неровно отрезанную половинку луны.

Аня застонала, уткнулась лицом в Сашкины колени.

— Почему? Почему в этой жизни обязательно надо кого-то любить? Я не хочу любить, не хочу!

***

Негромко накрапывал дождик, словно птица клевала зерно. По черному перрону растекались мелкие лужи. Бегущие вдоль поезда пассажиры звонко шлепали ногами, разбрызгивая воду. Две или три пенсионерки, обмотанные серыми платками, торговали ранетками со сладковато-вязким вкусом. Проводники столбиками стояли у дверей, редкие провожающие готовились махать руками, заглядывали в окна, жестикулировали, кричали. За краем платформы вереница мокрых, блестящих рельсов убегала в темноту, смутно угадывались туманные фонари. Запах гари и мазута стелился над угрюмым вокзалом, подрагивал мокрый поезд, готовый двинуться с места. Напряженно гудели рельсы, отдавая синеватым паром.

Поезду положено стоять здесь всего две минуты, но он опоздал и потому стоит еще меньше. Пожатие руки суховато и прохладно. «Прощай?» «Прощай». Аня перевесила сумку на другое плечо и пошла навстречу черному хвосту поезда, из-под колес которого вырывался клочковатый удушливый пар, сжимая левой рукой ощущение холодных Сашкиных пальцев.

Поезд вздрогнул, чуть качнулся, деревья и скамейки поплыли в обратную сторону. Мимо замелькали окна вагонов, внимательные глаза пассажиров, скучные глаза проводников, и вот уже взгляд упирается в стену из красного кирпича и в седой ствол старого тополя, весь свой век смотревшего на эти рельсы. Стук колес заглушал слова, выкрикнутые по ту сторону стекла. «Только верь в меня!» — не удержалась Аня. Саша не услышал. Перрон оборвался, колеса застучали мерно, замелькали расплывчатые освещенные пятна. Люди на перроне слились в одно странное, уплывающее в туман прошлое. Оглушительно громко били вокзальные часы с черными цифрами по белому полю. Каждый удар сопровождался едва слышным дребезжанием, словно механизм переводил дух.

Аня обеими руками взялась за поручень и бездумно провожала глазами версты, склонив голову к плечу. На душе было пусто, клонило в сон. Так бывает, когда в прошлом все сделано, а будущее еще незримо. За окном одна за другой мелькали шпалы, превращаясь в одну сплошную серую полосу. По полу тамбура растекались разводы влажной грязи. За окном бежала, сливаясь, цепочка огней. Аня чувствовала, что кто-то пристально за ней наблюдает. «Дождусь утра и исчезну. Растворюсь», — подумала она.

Рассвело. Блеклый свет заливал купе. Солнце еще не багрило небо, но висело в утренней серой рогожке четкое, будто вырезанное по циркулю, светило непрямым, уклончивым светом. В пыльное окно билась неведомо как сюда залетевшая бабочка. Она ударялась в стекло, отлетала и снова ударялась. Утомившись, бабочка прилипала к стеклу и замирала, складывая и раскрывая мелко дрожащие крылья, тонкие черные усики-антенны слегка шевелились. Аня приоткрыла окно и увидела настоящую первобытную осень. Ржавые листья на деревьях просвечивали, а небо за ними казалось затянутым паутиной.

Часть 3

Сентябрь светил теплым медовым светом, тонконогий и хрупкий, раскачивал на ветру скрипучие качели. Он ходил по городу и стучался в окна, разносил первые листья, лишившиеся ветвей, волнами поднимал небо, трогал синеву, пел флейтой, органом и контрабасом. Между землей и небом висела мелкая водяная пыль. Все дома были словно нарисованы ребенком.

Россыпь птиц, сталью блестевших в небе, без сожаления уходила за горизонт. Ветер трепал волосы. Внутрь вошла осенняя музыка, каждая грань осени звучала определенной нотой. Аня вплеталась в узорчатую ткань города и слушала гул уходящего лета. Дворники жгли опавшие листья, по земле стелился горьковатый дым, а сверху смотрели на осень недотеплые облачка. Острый осенний запах будоражил душу и заполнял ее ни с чем не сравнимой тоской. Но тоской не ноющей, а сладкой и веселой, будто люди, бредущие по осеннему городу, были не действительностью, а дорогим воспоминанием. Казалось, что город находился в теплом и каком-то блаженном обмороке, он предавался осени, не веря, не желая верить в скорое наступление холодов.

 

Вскоре солнце стало беспросветным, а небо плотно облачалось в серый цвет. Все болело, нарывало изнутри. Каждое движение, неважно, в комнатном или уличном воздухе, совершалось ради Саши. Казалось, что это к нему она идет, ему режет хлеб, ему заваривает чай. Во всем теле Аня чувствовала странную слабость, и только внутренний голос устало и капризно ныл: «Хочу туда!».

Дома было холодно, из-под балконной двери полз особо въедливый сквозняк. Марина никак не могла согреться. Начинало светать, оконные рамы слабо, невнятно серели, гулко прокашливался во дворе старый автомобиль, очертания города медленно выплывали из бело-серого неба. Аня просыпалась и, не открывая глаз, догадывалась, что сейчас рано, пасмурно и вороны кричат. Из-под двери тянулась строфа света, сонмы ворон кричали важно, слышны были и окрестности, с которыми случилась осень.

По радио сообщили, что через пять миллиардов лет погаснет солнце. Кошка тихонько подкралась к Ане и потерлась носом о колено, требуя еды. Наверное, настоящая любовь — это то, что мы испытываем к своим животным. Как бы ни любил ты человека, он непременно ухитрится занозить тебе сердце. А собака, кошка? Разве можно на них сердиться, обвинять в эгоизме, бесчеловечии?

 Люди то и дело смотрели на часы и спешили по своим делам.

— Мам, а ты попробуй дышать глазами! — услышала Аня. — Вот так, смотри — закрой глаза, не моргай и не выдыхай.

Аня присмотрелась и поняла, что на вдохе — живут, а на выдохе — существуют.

 ***

В октябре Аня получила открытку от Саши — кошка с котенком спят перед мерцающим экраном монитора. На обратной стороне — знакомые слова:

Под развесистым каштаном

Предали средь бела дня —

Я тебя, а ты меня.

Аня не сразу поняла, от кого это. Сердце билось глухо, толчками, ему тесно было в грудной клетке. Ветер бесился, стучал в форточку. В голове рождалась такая картина: деревянная терраса залита трепетным светом сентябрьского вечера, на дощатом полу — золотистые сухие листья, а Саша и Марина пьют чай из расписных чашек. Это всегда напоминает провинциальные чаепития бесконечными вечерами девятнадцатого века. Заботливая хозяйка, радушный хозяин, на столе сверкающий самовар и такие же бесконечные разговоры о сенокосе, о вине, о псарне, о своей родне. Горячий чай согревает, невольно расслабляешься и мысленно переносишься в другие края. Саше нравилось говорить о солнечной Италии и об эпохе Возрождения.

 Вечером, когда сгустились сумерки, словно из ниоткуда закружились в воздухе пушистые снежинки. Ровным слоем ложились они на опавшие листья, грязные лужи, истерзанные скамейки, старые качели и две телефонные будки, в которых давным-давно не было телефонов. Все становилось ослепительно белым и чистым, но под ногами снег мгновенно чернел и обнажал неряшливую гниль листвы. Время замедлилось, минуты тянулись, как часы, часы, как минуты, а дни были похожи на недели. Запах нафталина в переходе означает, что пришла зима.

 День врезался в глаза ослепляющим светом. Снег падал гроздьями. Засыпал воротники, шапки, сыпется на землю быстро и густо, наспех, покрывая припаркованные под окнами автомобили, лотки с дешевыми солнечными очками, осенний мусор, любые следы присутствия человека. Прохожие, один за другим, — мимо. Каждый вспоминал о любимых, друзьях, близких. Вокруг фонарей туманился легкий ореол, над городом висит сизая глубина неба. Снег блестит, словно стекловата, и светится в темноте. Снеговик накренился, облокотился о дерево. Окна россыпью. Мятная зима. С неба, с карнизов, с крыш — снег. Воздушная нежность—снежность, жалость. Неожиданно захотелось обнять маму, ласково посмотреть на отчима. Жаль его. Не из-за чего-то конкретного. Просто жаль. Бульвар казался дремучим лесом, где из-за любого дерева может появиться хмурый соловей-разбойник. Город посветлел, тесные переулки будто раздвинулись, а река вся распахнулась навстречу небу.

— Ждешь кого-то? — спросил кто-то. Аня оглянулась. С постамента ей улыбался припудренный снегом Пушкин.

— Скучно? — продолжил он, не дождавшись ответа.

— Вовсе нет, — обиделась Аня.

 — Не ври, скучно. Разве ты живешь? Ты вспоминаешь! А потом спрашиваешь себя, куда уходит время. Разве не так?

— Не знаю.

— А кто знает? Пушкин? Ты проснись! Ужаснись и проснись!

«До чего я докатилась! — подумала Аня. — Уже разговариваю с памятниками!».

— Никому обо мне не говори, — попросил Пушкин и умолк.

 Аня запрокинула голову и оказалась в центре большой белой воронки, заполненной стремительно летящими снежинками. Они как бы попадали внутрь и наполняли сердце веселым холодком. Белые хлопья вспыхивали позолотой в веселом золотисто-желтом свете фонарей. Никогда раньше она не замечала, что мир состоит из красоты. В задымленном, усталом городе с чадящими, вызывающими ужас трубами на горизонте жила красота контраста.

 Мороз усилился. В одной из телефонных кабинок маленькая, худая и совсем старенькая бабуля тоненько-тоненько, но на редкость громко несла в трубку:

— Галю попросите, пожалуйста! Галенька? Галя! Поздравляю тебя с Новым годом! Кто говорит? Как это кто!? Дедушка Мороз!

 А Марина в этот день ехала с работы в переполненном троллейбусе и думала только о том, как бы ей удержаться на ногах и не упасть навзничь с выходящими людьми. Двери открылись, люди двинулись к выходу, ее развернуло, потащило, она уцепилась за поручни и застыла в позе, которую трудно себе представить даже в балете. За окном болтались грубые серые веревки от троллейбусных усов, кое-как закрепленные на металлических изгибах ведущей на крышу лестницы. А прямо перед Мариной по заснеженному тротуару ходили голуби. Один неправдоподобно белый среди стаи сизых. Иногда красота бывает кажущейся, словно промелькнувшее мгновение, и наоборот — самое обыкновенное, заурядное, как этот вот белый голубь, может предстать необыкновенной красотой, и приоткрыть что—то, и намекнуть на возможность…. «Сколько же хорошего в мире, Господи»! — думала Марина, дыша полной грудью.

Под ногами лопались ягоды спелой рябины, а по любимому радио в наушниках раздавался бодрый женский голос:

— Новый год! Вы понимаете, любимы мои, — Новый год! Он уже совсем близко. И поэтому — ура! Пускай морозы-холода, пускай до весны, как до неба! Можно просто улыбнуться! Не кому-то там! Просто. Для себя. У-лыб-нуть-ся. Я говорю это совсем не потому, что читала у Конфуция, что улыбка продлевает жизнь человека на четырнадцать с половиной минут. Улыбнись назло своим проблемам и невзгодам! Правда-правда! И станет легче, поверьте мне!

 Хрусталем замерзли тяжелые сосульки на крышах, изредка глухо падали они от собственной тяжести в сугроб. Миллиарды сказочных снежинок сыпались и сыпались, будто в чьем—то мешке образовалась огромная дыра. Дома выстроились в ряды каменных истуканов, которые от неимоверного желания сойти с места начинали светиться, словно весеннее солнце играло своими лучами на их блестящих доспехах. От яркого света в глазах начиналась резь, словно от песка.

Телефонистка объявила заказ и номер кабины. Аня сняла трубку и сказала:

— Это я.

— Как дела? Как жизнь? — спросил на том конце провода знакомый голос.

— Ничего.

— Что ты делаешь? Куда ходишь? На что смотришь?

— Вяжу свитер.

— Какого цвета?

— Белый.

— А наша зима такая теплая, инертная, прилипучая. Насмешка, а не зима. Сашка подарил мне два кактуса, представляешь, они цветут раз в сто лет.

Аня слушала ее и разглядывала свое отражение в зеркальной стене кабины. Усталые глаза, обрамленные темными кругами, ввалившиеся щеки и исхудавшие пальцы. Она внимательно рассматривала себя, словно видела впервые, медленно провела рукой по волосам, коснулась пальцами бровей и прижала руку к виску. «Да…, да…, все хорошо, у меня все хорошо. Пока…..».

 Повесила трубку. Обратно шла пешком, через площадь, обрамленную сугробами цвета разбавленного молока. В центре возвышался вождь с хитрой усмешкой на устах, немодной кепкой и привычно протянутой рукой. Снег перестал, дул порывистый ветер, раскачивая голые деревья. Стало холодно. Холод шел изнутри и пробирался в кожу. Аня все думала, стало бы легче, если бы ей сказали: «Приезжай! Приезжай немедленно!». Она села бы в поезд, поехала через всю страну, лежала на верхней полке и смотрела на пробегающие поля и перелески, на деревеньки и городки. Не думала бы ни о чем. Тебя ждут на том конце пути. Ждали. Когда-то ждали. И этого достаточно для того, чтобы быть счастливой.

На площади митинговали. Издали показалось, что это коммунисты. На самом деле толпились христиане. Женщина в кожаной куртке гордо держала плакат «Христос — наш царь». «Совсем с ума посходили», — подумала Аня, подойдя поближе. Люди эти казались неестественными, словно массовка спектакля. Немного в стороне, боком к происходящему, перетаптывался милиционер. Чуть поодаль возились телерепортеры.

— Как вы думаете, почему людям страшно умирать? — спросила тетка в рыжем пальто, в козьем платочке, в валенках.

— Потому что кто-нибудь нас очень любит, — хрипло ответила Аня. Из разжатой ладони выпал снежок. Тетка стушевалась, отошла в сторону. Оттуда еще раз оглянулась на Аню и неестественно закашлялась. Она была похожа на больную ворону.

Река укутана снегом, нетерпеливые прохожие протоптали в нем тропинки. Аня шла мимо ряда тополей, которые каждый год из деревьев с ветвями и раскидистой кроной превращались в какие-то жалкие метелки, натыканные нерадивым дворником. Если переходить реку по льду, то где-то на ее середине берега раздвигаются, превращаются в две узкие полоски и освобождают место громадному голубому небу с нежно-фиолетовыми облаками, переходящими в розово-красный там, где садится солнце. Невозможно ни охватить все это взглядом, ни найти подходящего слова.

— Когда-то у меня был свой Адам.

— Что же с ним стало?

— Мы оставили наш сад.

— Почему он не ищет тебя?

— Я предала его, и мы потеряли путь.

— Ты молилась за него?

— Я не могла. Когда приходил Бог, я отворачивалась.

— Что было в том саду?

— Мне было все равно, есть Бог или нет. А теперь сад превратился в пустыню.

 Ночью Аня проснулась с мокрыми глазами. В ее сне кто-то умер. Не родной, не близкий — бабушка совершенно незнакомого мальчика. Аня вытерла глаза и уткнулась во влажную подушку. Если долго плачешь, слезы падают и возвращаются обратно, омывая глаза, легкие и сердце — сначала холодно, а потом можно захлебнуться. За окном не было видно ничего, кроме густого желтоватого тумана.

***

Мартовский вечер похож на вуаль незнакомки. Небо слегка фиолетовое, как на старых изразцах, очертания домов размыты, в полумраке темнеют деревья. Улица тянется до самого неба, напоминая узкую полоску трамплина. Можно разбежаться и камнем уйти в сиреневую глубь. Немного подмораживает, но это не унылый осенний и не пронизывающий до костей зимний холод, а легкий бодрящий морозец, несущий чувство скорого тепла. Не прошлое, а будущее, и что-то внутри начинает звучать в определенном ритме. Наверное, это просыпается чувство судьбы.

Такими прозрачно—дымчатыми сумерки бывают только в конце марта, когда днем снег тает, а вечером замерзает, и отблески уходящего солнца, отражаясь от изломанных шершавых поверхностей льда, смешиваются с подступающей вечерней синевой. Сочетание розово-красного весеннего заката с темно—синим зимним полумраком, медленно выползающим из дворов и глухих переулков, придает сумеркам сине-сиреневый оттенок. Эта прозрачная дымка окутывает дома, деревья и людей, идущих по улицам, делая таинственными давно знакомые пейзажи. Это время, когда зима кончилась, а весна еще не началась, когда ночью холодно, а днем солнечно, а люди, забывая о проблемах и неудачах, начинают надеяться на радостные перемены. От весенней свежести пянеешь сильнее, чем от вина.

Вечера стояли спокойные, умиротворяющие, тишина ловилась губами. Сумерки схватили окружающие предметы, как схватывает за ночь мороз края осенних луж. Солнце было похоже на большой розово-рыжий торшер и тонуло в небе. Розовато — фиолетовые краски передают печаль о несбывшемся, предчувствие перемены, сумеречное мерцание реальности и прелесть угасающего дня, который непременно возродится во всем блеске.

Аня медленно шла и думала о странных свойствах одиночества. Оно словно утяжеляет предметы окружающего мира. Ты делаешь их своими собеседниками, наделяя качествами собственной души, и тогда одиночество разрастается до размеров своего мира. Она не думала о Саше, но он все равно присутствовал в ее мыслях, окрашивая их в бледно-фиолетовые тона. В ветвях клубился полумрак. Легкий холод обострял ощущения и память, позволял видеть скрытый смысл простых, казалось бы, вещей. Аня понимала, что жизнь — это не только то, что мы делаем и говорим. То, чего мы не можем сделать или сказать, — это тоже жизнь. Причем настоящая, правдивая, самая важная, потому что именно там находится любовь, по которой мы так тоскуем.

Два ряда невысоких домов, посередине — чугунные столбы с еще спящими фонарями, куда-то спешат люди, а над всем этим — огромный розовато—синий купол неба с тонкими, просвечивающими внутри красными полосками закатных облаков. Никогда раньше Аня не видела такого торжествующего неба. Оно отражалось в окнах и витринах, заглядывало в засыпанные снегом дворы, и всюду царил мягкий сине-сиреневый полумрак. Движения казались замедленными и плавными, словно воздух стал плотнее, но и нежнее, и мягче….

 Город был наполнен пронзительной красотой, и каждый поворот улицы, каждый двор таили в себе что-то прекрасное. У каждого предмета была своя мелодия. Чтобы услышать ее, не нужно ни о чем думать — просто плыть и плыть в отблеске бледно—желтых фонарей. Сначала они были пушистыми оранжевыми шарами, ронявшими отдельные лучики, потом бледнели и уменьшались, становились желтыми, бледно-желтыми, начинали зеленеть и пропадали в темноте. Старый троллейбус проезжал, словно случайный фантом, мимо освещенных окон. Кое-где шторы не были задернуты, показывая любопытному взору картины чужой жизни — лампу, картину на стене или угол шкафа. А где-то самую обыкновенную мебель озаряли нездешним светом голубоватые всполохи телевизора. Освещенные окна были похожи на мгновенные снимки чужой жизни, такой узнаваемой в отдельных частях и такой чуждой целиком. Потом троллейбус, натужно скрипя, взбирался на мост, и оттуда открывался изумительный вид на утопающие в темно-синем сумраке пятиэтажки, на две пунктирные линии зеленоватых огней. Было не то чтобы грустно, но поневоле жаль, что ты не Бог и никого не можешь избавить от боли.

Кто-то протоптал на снегу у подъезда замысловатые узоры. Небо темно-фиолетового цвета, грустные деревья. Комната с желтым квадратом окна плыла сквозь пространство туманистой мглы. Где-то за домом выла собака, мечтающая стать луной. На щеку упала холодная капля от сосульки. «Весна», — подумала Аня. Чувство беззаветной тайной радости наполнило ее душу, как сильная, высокая вода, грозя выйти из берегов.

 Поезд остановился, люди, за минуту до этого застывшие в каком-то оцепенении, засуетились, забегали. Поезд дальше не шел. Во всяком случае, сегодня.

— Аня? Это Саша.

— Да? Ну, здравствуй. Не ждала.

— Я сейчас на вокзале, я проездом. Встретишь меня?

— Ты, случайно, не с Мариной?

— Нет, она дома, гриппует.

По мутным стеклам текли кривые бороздки, на тротуар время от времени обрушивалась массивная сосулька и разбивалась вдребезги, словно сорвавшаяся с потолка хрустальная люстра. Из открытой форточки тянуло холодом, но если ступить босой ногой на пятно света — пол теплый.

На вокзальной площади было темно, фонари еще не зажглись. Среди просевших сугробов, покрытых жесткими грязно-серыми кристаллами растаявшего и снова замерзшего снега, в сумеречном свете, в прохладном веществе весны Аня чувствовала себя потерявшейся. Она увидела Сашу не сразу и несколько минут слонялась мимо ряда лотков с некачественной едой и дешевым пивом. Трое грязных мальчишек пытались раскурить подобранные окурки, загораживаясь спинами от ветра, старухи вяло переругивались в очереди за окоченевшими батонами. В руках у девушки кивали головками рахитичные гвоздики. Вокруг нескольких покосившихся и выплеснувшихся наружу содержимым урн хозяйничали бомжи.

«Аня!» — жалобно окликнул Саша. Он переминался с ноги на ногу и говорил: «Я всего на час, потом — в Москву». Аня неловко обхватила его угловатой рукой за шею и на мгновение прижалась к его плечу. Он слегка приобнял ее, и они постояли, чуть раскачиваясь, но сразу же отстранились друг от друга, смущенно улыбаясь.

В старом парке было холодно, пахло сладковатым, подснежным запахом земли. Лед в пруду уже начал таять, кое-где виднелись пятна черной зловещей воды, обрамленные грязными буграми. Вода была совершенно черной. Хотя и говорят, что вода отражает цвет неба, но небо было сиреневым, а вода расплывалась черным пятном. В воде колыхались мутно-желтые отблески живых окон, чем-то похожие на просьбу. Над водой торчали коричневые искривленные корни деревьев, издали напоминающие огромные птичьи лапы с выпущенными когтями. В темноте орали невидимые коты.

Анины ресницы намокли, она прятала лицо в тени, было зябко, неуютно и почему-то очень стыдно. Саша отряхнул перчаткой обледенелую скамейку. Аня присела на краешек и постаралась сжаться в комок, чтобы не так мерзнуть. Карманы были мелкие, а перчатки она забыла, и пришлось засунуть руки в рукава наподобие муфты.

Скамейка стояла среди деревьев, которые уже почти оттаяли от зимы, но по утрам и ближе к ночи каждая ветка прогибалась под бременем влажной белой бахромы. Откуда-то сверху упал кусочек потрепанной ткани: на дереве из-за него подрались две вороны. Гнезда строят. Весна пришла.

— Как дела у Марины? — спросила Аня.

Сашка взглянул с досадой, поправил под подбородком шарф, чтобы прикрыть горло.

— Хорошо.

Где-то вдалеке били часы. На мгновение нахлынула та пустота и даже опустошенность красоты, которой дышала вся природа в парке, начиная от пруда с твердым белым стеклом и заканчивая грустными деревьями с тонкими осколочками инея на ветках.

— Пора, — прислушался Саша. «Жаль, — подумал он, — что люди встречаются после разлуки и не могут откровенно поговорить». Установленный на дальних крышах прожектор что-то выискивал в поднебесье, шаря по бокам темных облаков.

 Аня ехала домой на последнем трамвае и вспоминала строки Бориса Поплавского: «А наутро грязный снег растает, и трамвай уйдет в сияньи вдаль…»

***

Две полосы исчезают вдали. Рельсы, рельсы, шпалы, шпалы, проехал поезд запоздалый. Они обегают земной шар, нигде не соединяясь, и возвращаются в то же место. Все реки текут в море, но море не переполняется, потому что реки возвращаются к истокам, чтобы течь в море снова. Тебе кажется, что можно войти в ту же воду, но это иллюзия. Яркое в прошлом становится бледным и выцветшим в настоящем, и тем не менее невыразимо прекрасным и бесконечно любимым даже в этой паузе, отделяющей Его Величество Прошлое от данного момента. Вернувшись на короткое время, живешь словно в вакууме, постоянно сравнивая тогда и сейчас, ощущая изменения как болезненные уколы. А если остаешься дольше, становишься как бы несуществующим. Потому что прошлого — нет, значит и тебя тоже — нет.

Мы проносимся мимо. Мимо детства, мимо старых качелей, забора из металлической сетки, гаражей и мусорных баков, мимо закатов-рассветов и теплых летних ночей. Знакомые картины бегут все быстрее, она все машет им, и почему-то ей кажется, что отныне возвращение стало невозможно.

Рельсы, рельсы, шпалы, шпалы... Где-то будет конечная станция? Ту-да, да-ле-ко, ту-да, да-ле-ко.…

[ Назад ] [ Дальше ]