Слепой дождь

Ночевал я на сеновале у чужих людей в чужой деревне. Проснулся от яростных, клубящихся раскатов грома, барабанного боя не частых, но крупных капель по железу кровли и от душного, дурманящего голову запаха свежего сена. Глянул на часы – без четверти семь. Первый автобус уже ушел, до второго гроза наверняка успеет стихнуть. Так что, сказал себе, валяйся вволю. И в этот самый миг квадрат лаза вспыхнул, как взорвался, ослепительным белым светом, и прямо над моей головой сухо и с такой силой треснуло, будто мир раскололся вдребезги, как ореховая скорлупа под кованым каблуком. Меня вдавило в сено, но тут же подбросило, и я, машинально схватив лямку рюкзака, но, позабыв про обутку, ошалело кинулся, сам не зная зачем, к лазу. Поставил ногу на ступеньку лестницы, а вторую уже не решился – сплошной стеной хлынул дождь. Я вяло осел на заеложенный венец сруба.

Сюда же, под козырек сеновала, метнулась с дороги бабушка с ведерком воды. Прислонилась к стене, опустила ношу на землю, запрокинула на меня голову:

- Ка-а-ак он хряснул-то! Испужался?

- Нет, - сказал я.

Бабушка порассматривала меня лукаво и недоверчиво: ой ли?

- А я так… - засмеялась. Смех молодой, звонкий. – Я до страсти оробела. Ажно присела. Ровно курка перед петухом.

Чуть припечалилась, сцепила на животе руки и стала смотреть на бойкие отвесные струны дождя. Невысокая, аккуратненькая, в свежем цветастом переднике, босая, на голове – шалашик белой косынки в частых мокрых рябинах…

Сверкнула молния. Бабушка запоздало заслонилась от нее ладонью.

- Восподи… - остальные ее слова я не расслышал: загромыхало снова, но уже не с такой силой, как прошлый раз.

- Ты Казанцевым-то кто будешь? – полюбопытствовала бабушка, не отрывая взгляда от дождя.

- Никто. Случайный ночевальник. – И я объяснил: возвращался из лесу с грибами, ступил не на ту тропку, шел по ней и очутился в незнакомой деревне. Надвигалась ночь, попросился на сеновал – не отказали.

- А я вот чуток всего не дошагала до своей избы, - кивнула на домик через несколько дворов наискось, чем-то напоминающий – своей опрятностью, ухоженностью, что ли, - хозяйку. – Думала: успею, обернусь, да не вышло.

- У вас же, вижу, колонка под самыми окнами. Или не работает?

- Чего ж, работает. На полив, стирку, мытье из нее беру. А пить не могу – ржой отдает. Вот и хожу вон аж куда, в хмелевский – наш, значит, - колодец. Ведерка мне, одной, на день за глаза…

- Это как же, - не понял я, - дом ваш здесь, а колодец там…

- А просто, душа моя. – Бабушка подняла на меня глаза. Были они, я еще раньше заметил, молодые, как и смех ее, и синие-синие. – Раньше, до колхозов-то еще, дом свекра моего там стоял. Место, видишь, широкое, разгульное, - а – недоброе: кони зачали падать. У свекра Кузьмы Тарасовича кони были ай да ну какие – и все в одну зиму свалились. А то вечером, как солнце зайдет, кто-то зачинает стены с улицы ровно метлой мести. Свекор выйдет, все кругом обсмотрит – никого. Только он в избу – опять метет. Недоброе, сказали старики, место, сымись, мол, Кузьма Тарасович. Пришлось перенести дом сюда. А колодец, как ни ухитрялись, не смогли, - плутовато прищурила глаза. – Теперь тебе понятно?

- Понятно. Ну, а это место, как, добрым оказалось?

- Тут ничего, слава Богу. И скотина хорошо велась, и всякий прибыток был, и никакая хворь в дом не входила. Может, все так бы и шло, да война проклятая порушила. Считай, на нет семью извела. Средь них и муженек мой, Гриша... Которые из пушек палят, а ну-ка, скажи, как называются?

- Артиллеристы.

- Вот ем, тирилистом – никак слово не выговорю – Гриша и был. Братья-то раньше погибли, а он перед самым уже концом: четырнадцатого апреля сорок пятого. Похоронку так и берегу – всего-то и памяти от него. Свекор все говорил: мол, Гринька, придет. Бог его сохранит, у Гриньки сын вон растет, а сыну отец нужон. Может, вправду у Кузьмы Тарасовича надея на Бога была, а может, просто себя да нас со свекровкой утешал: те-то трое холостыми на фронт ушли. А рассудить, так и нашего с Гришей супружества не было: на Первомай свадьбу сыграли, а в конце июня уже разлучились. Думали, ненадолго, самое большое, до зимы. Гриша смехом сказал мне: мол, пока я немца бью, ты б сподобилась да сына мне родила. Наказ я исполнила, а вот наказчика не дождалась… Она же, война-лиходейка, и свекровку мою раньше срока надломила. Шутка сказать – четверых слезами обмыть. Источила печаль ее сердце, ровно моль одежду. В день, как на Гришу похоронка пришла, свалилась и уж больше не поднялась. В три недели, как свечка до полочки, дотлела. Тут тебе, конечно, и хлад, и глад, и надсада сказались – все, что за четыре года вынесено… И осталось от всего роду нашего: свекор, я да сынок мой Генашка. Когда сорочины свекрови отвели, свекор мне и говорит: свези меня, дочка, в приют. Какая тебе корысть от меня, сидня, - к той поре у него ноги стали отказывать. Да и кто, говорит, я тебе? Чужой дядька… Вот оно как: беды с улицы придут, а победков сами наделаем. Ох, и разобиделась же я на него! Говорю: «Так какая же тогда, тятя, я тебе дочка, коли говоришь: свези. А не совестно тебе?» Заплакал. Я – следом. Хороша эта утеха, да шибко-то баловаться ею некогда. Утерли слезы да и почали жить дальше: он при мне, я при нем. Так шестнадцать годков друг для дружки костылями и пробыли. Я раным-рано встану, еды, какой уж там Бог послал, наварю и – на работу колхозную. И не волнуюсь: мальчонка у меня при живой душе оставлен. С ногами-то у Кузьмы Тарасовича как-то больно чудно было: и болеть не болят, и не ходят. Так он как приноровился: когда меня дома нет (а я все ругалась, не во вред бы), нальет в чуни воды – ноги-то маленько и войдут в чувство. И перебирает потихоньку с палочкой по избе до по двору, занятье себе выискивает. Без дела часу прожить не мог. ТО он табуретку чинит, то ножницы точит или корзинку сплетет, а то новый ковшик из дерева вырезает или ложки… - все чем-нибудь угодить-пособить хотел. А, хочешь знать, главная его подсоба была то, что самосад курил. Войдешь в избу – табаком пахнет, значит, тут мужик обитает, значит, не сирый дом. И силы-то в тебе подымаются. Вот хоть ты смейся, хоть что, а я тебе всю правду сказала…

Дождь, чуть притихнув, припускал с новой силой. Однако небо мало-помалу уже приподымалось, а гром откатывался на края его.

- Сам-то откуда будешь? – спросила бабушка.

- Из Кемерова.

- И давно там живешь?

- Да уж лет пятнадцать.

- И мой Геннадий до прошлого года в Кемеровой жил. На заводе инженером работал. Комаров Геннадий Григорьевич. Может, слыхал? Хотя там Комаровых, поди-и…

- А почему Комаров-то, если колодец – хмелевский?

- И это просто, душа моя. Свекор мой, Кузьма Тарасович Хмелев, овдовел и женился в другой раз на вдовой же Анне Михайловне Комаровой, свекрови моей. У нее двое парнишек было, у Кузьмы Тарасовича – один. Одного местного нажили – стало четверо. Тогда и поставили дом там, где колодец теперь. Гриша мой Комаровым был. По метрике. Но метрика – что? Бумажка. А семья вся Хмелевыми звалась. Вот когда свекровка-то моя померла, люди, понятно, у кого языки позлее, и стали подзуживать с одной стороны свекру, с другой мне: мол, совсем чужие вы друг дружке. Потому и засобирался он в приют. А я ему говорю: «По рожденью, тятя, все снохи всем свекрам чужие, а по обхожденью ты мне роднее родного батюшки». И все, до самой его смерти разговору об этом у нас больше не заходило. А умер он, когда Генашка уже на втором курсе учился…

- А теперь ваш сын где живет?

- В прошлом годе в Тюмень перевели. На повышение. Теперь, - бабушка вздохнула, - редко ко мне наведывается. Но, спасибо, снохи с внуками не забывают. У меня ведь, - лукаво прищурилась, засмеялась звонко, - сын один, а снох аж три! – Упреждая мой вопрос, подняла руку: - А уж это-то, душа моя, по нынешним временам и подавно просто: прохвост мой Генашка, хоть и на инженера выучился. Седина уже в волосах, а он все жен меняет. Да жены-то все какие ему попадаются! Хоть Валю возьми, хоть Надю – и умные, и работящие, и красивые. Про Ирину пока ничего не скажу. С личика, правда, ничего так, смазливенькая, но с лица ж воду не пить. А про остальное не знаю. Там уже, в Тюмени, поженились. Весной на два дня приезжали. Так разве же поймешь человека за два-то дня? Но с виду вроде спокойная и рассудительная. Спрашиваю у Геннадия: «Ну, сын, и на сколько ты с ней?..» Говорит: «Все, мама. теперь окончательно, Иринка мне по душе». Так и первые, когда женился, по душе были, а вон двое парнишек безотцовщиной растут! Тебя, говорю, фашист этот, Гитлер, осиротил, а ты сам… - Бабушка нахмурила брови: - Твои-то детки при тебе живут?

- При мне.

- Вот и ладно, вот и хорошо… Это в июне Валя с Вадиком у меня гостили. Сама-то она, правда, только день побыла да и поехала – работа. А Вадик, тот три недели пожил. Двенадцать лет мальчонке, а такой уже смекалистый да расторопный. И картошку мне выполол, и крылечко починил, и дров мы с ним напилили… Куда, говорю, с добром парень. Дай бы Бог так и дальше. А вот за дальше-то я уже и боюсь! Сейчас он еще ребенок, сейчас на него еще и материнской управы хватает – Валя, она строгая. Но все равно женщина ж. Что там ни говори, а птица крыльями сильна, а семья – мужчиной. Опять свекра своего Кузьму Тарасовича вспомню: и совсем старичок, и хворый, а мне подмогой был. Если бы не его наставления, так Генашка, может, не только бы многоженцем стал…

Дождь заметно поредел и, словно притомившись, сыпал уже без прежней прыти, как бы нехотя. Бабушка посмотрела на небо: сквозь лохмы рыхлых облаков кое-где уже проглядывались голубые проплешинки. Перевела взгляд на свой дом, призадумалась на какое-то время и вдруг, как бы вспомнив позабытое что-то, засияла радостно:

- Вчерась Сашенька – это меньшой, в четвертый класс пойдет – письмо мне прислал и хвалится: купил в магазине части и сам склеил ироплан; прочитал книжку про пионеров; на улице десять копеек нашел – в копилку бросил, хочет новую клюшку купить к зиме; у соседей котенок потерялся было, а намедни нашелся… Про все чисто бабушке доложил. Уж такой лопотун – что в письмах, что наяву…

- Саша – это Надин?

- Нет, душа моя, Надин – Кирюшенька. Тот еще только «дай-дай» говорит. Может, теперь и еще чему научился – все-таки десять дней, как был тут…

- Так вы же говорили, что у вас двое внуков.

- Такого я тебе не сказывала.

- Да только что…

- Только что я тебе поведала: мол, у моего, сынка двое мальчат безотцовщиной растут. А внуков у меня трое.

- Что-то не пойму я вас.

- Сейчас поймешь. Я тебе и это разобъясню. Тут тоже все проще простого. Значит, первая Геннадьева жена – Валя. Нажили он Вадика и Сашеньку. Разошлись. Женился Генашка на Наде. Прожили чуть больше года – разошлись, ребеночка родить не успели. Вскорости Надя вышла за Анатолия. Родился у них Кирюшенька. Так вот, Надя мне кто? Сноха? Сноха. А ребеночек снохи кем свекровке доводится? Внуком. Кирюшенька – мой третий внук. Видишь, тут и понимать-то нечего, - довольная своим объяснением, бабушка сдержанно, почти беззвучно засмеялась. – Это Надя с Анатолием вскорости после женитьбы приехали ко мне в гости. Ну, Надя, как и раньше, все кличет меня: мама, мама. Анатолий слушал, слушал да и спрашивает: «А мне-то, Наталья Егоровна, как вас называть и кем я вам буду?» «А будь, - говорю ему, - хорошим мужем моей Наденьке, а тогда и мне станешь хорошим человеком. А называй меня, как тебе назовется». «Не, - говорит, - и добро, мать, договорились». Так с тех пор матерью и зовет. А чего, пусть, мне глянется… А человек-то он и вправду хороший. Живут душа в душу. Не-ет, за Надю я теперь спокойна. Теперь только и думы мои что об Вале. Плохо у нее с фатерой. В однокомнатке с двумя ребятами – это что ж за житье? Никак большей не может добиться. Я ей говорю: и не надо, и не хлопочи. Собирайте манатки – да и сюда. Я же не вечная. Случись что со мной, дом-то кому отойдет? Геннадию он нужон, что ли? Ты, говорю, в городе медицинская сестра и здесь будешь ею же. Тем паче, сама ты деревенская, ко всему приспособленная. А по городу соскучишься, так на автобус и через час – там. А может, намекаю, и не соскучишься, вдруг человек какой приглянется тут, а ты ему. Вздохнула: «Кому я, мама, теперь нужна». Э-э-э, думаю, милая, еще как нужна будешь, как нужна… «Собирайся-ка, - говорю, - сходим в березнячок за вениками». И пошли мы… К слову, в июне это было, когда они с Вадиком приехали. Повела я ее не тут, не улицей, а во-он тем проулочком. Валя говорит: «Тут же, мама, дальше». А я ей: «Дальше – надеи больше, а где короче, там уж веники повыломаны». А сама Бога молю: хоть бы Николай Захаров дома был, а уж заделье-то в дом взойти всегда отыщу. А никакого заделья и не потребовалось: вот он, Николай, картошку тяпает. Подошли к городьбе, поздравствовались, остановились, как в деревне и заведено. Посудачили про то да про это, пошутили-посмеялись да и пошли мы дальше, а Николай дальше тяпать стал. Идем, я привздохнула да и без назойства Вале рассказываю: вот, мол, всем хорош человек – и видный из себя, и трезвый, и при должности: мастерскими колхозными заведует, - а семейная жизнь не задалась. Благоверная-то его крутила с кем ни попадя, позорила мужа, а прошлой зимой, когда Николай в отпуск уезжал, укатила с каким-то сезонником. И без следа. Старшая девочка в городе учится, а меньшая, Сонюшка, при Николае живет… Рассказала я Вале это, привздохнула еще разок, а тут мы и в рощицу вошли. Сломили веточек на три веничка и домой. Вот теперь можно и покороче пройти, по улице. Дома уже – будто так просто, но выказывая, что немножко и неспроста, - говорю: «А человек он вполне самостоятельный, Николай-то Захаров». Ничего не ответила моя сношенька. Но лицом зарделась. А мне это уже и ладно, это уже ответ. На остановке, как ей в автобус садиться, я уж попрямее: «Езжай, дочка, и думай. И я тут думать буду». Махнула она рукой: «Да ну вас, мама…» – И засмеялась. И это мне тоже приглянулось, как засмеялась. Покатил ее автобус в город, а я прямехонько к Николаю. «Ну, - говорю, - ты чего-нибудь понял из моего давешнего посещенья или растолковать тебе?» Мотнул головой: ну, мол, Егоровна, - и засмеялся точь-в-точь таким же смехом, как и Валентина на остановке… По секрету тебе скажу, - бабушка приглушила голос, - дело у меня, считай, слажено. В те три недели, что Вадик у меня гостил, свела я его и с Николаем, и с его Софьюшкой. И такая дружба меж имя началась, такой тут гвалт был… Я тебе про Сашенькино письмо рассказывала, да мы с тобой перебились. Так вот, дальше-то он пишет: Вадик, мол, мне все рассказал и мамке тоже рассказал про дядю Колю и про Соню, я тоже хочу с ними сдружиться; в следующее воскресенье, баба, мы приедем все: и мамка, и Вадик, и я. Вот и жду. Переживаю, конечно, крепко. Но ничего, ежели какая загвоздка выйдет, так я Поликарповну выдвину вперед, товарку свою лучшую, уж против нее-то Валентине не устоять будет – не старуха, а сущий генерал! Сейчас хотела зайти к ней, еще разок обо всем перемолвиться, да гроза помешала… Ох-хо-хо, сын, говорю, грешит, а мать искупляй вины его. А что, душа моя, делать остается. Хочется, чтобы счастьица всем перепало…

Солнечный свет озарил землю. Лужи зеркально заблестели, радужно заискрилась листва деревьев, трава. Где-то близко истово-звонко пропел петух. В другом дворе слабосильно, с нежной корявостью ответил ему молодой петушок. Воздух полнился запахами августовской спелости.

- Вот и распогодилось, слава тебе, восподи… - Бабушка поддела дужку ведра, однако тут же выпустила ее, распрямилась. Сунула руку в карман передника, достала туго налитой красный помидор. – Возьми-ка вот. Первенький, на корню дошел. Хотела Поликарповну одарить, да, говорю, не случилось зайти. Бери, бери! А ей в другой раз снесу – теперь-то они пойду-у-ут…

Подобрав подол юбки и осторожно ступая босыми ногами по раскисшей глине, она шла к своему дому. Вдруг, будто хоронившиеся до этой поры где-то за углом, настигли ее быстрые редкие нити дождя, озорно ударили по спине, плечам, голове. Бабушка вздрогнула, остановилась, обернулась ко мне, возвестила с детским восторгом:

- Слепой дождь! Слепой! – засмеялась и, вся праздничная, в праздничном же солнечном блеске, пошагала дальше…

1985 г.

[ Назад ] [ Дальше ]