Алексей Косарь

Неповторимые встречи

 

Страница 2 из 3

[ 1 ] [ 2 ] [ 3 ]

Тайны творчества

Походил по редакции Волошин в свой первый приезд, посмотрел, послушал, как мы наслаждаемся «Кузбассом», и спрашивает меня:

 — А когда же ты, Алеша, занимаешься своими стихами?

 — В свободное время.

 — Не понимаю. Какое свободное время при таком каторжном режиме?

 — А чего ж тут, Саша, не понимать? Своими стихами я занимаюсь по дороге на работу и домой. Да во время поездок — в редакционных командировках… Стихи нас окружают всюду. Успевай только записывать!

 — Это в шутку. А всерьез?

 — Ты же сам знаешь: чем труднее живется — тем лучше пишется. Древнее правило. И вполне современное… Много ли, Саша, создали обеспеченные наши вельможи и их пресыщенные отпрыски? Безделье. Пьянство. Да разврат. Вот их удел. К сожалению, нашим руководителям в текучке дел некогда перечитывать Античную историю. А то бы они вспомнили, отчего погибла могущественная Римская империя. И не она одна…

 — А не слишком ли строго ты судишь?

 — Я своего мнения, Саша, никому не навязываю. Говорю о том, что, вероятно, беспокоит очень многих. Убежден, и тебя это тревожит не меньше других.

В следующий приезд в Кемерово  на редакционное совещание Александр «нанес мне ответный визит». Захотел посмотреть, как я живу, что из себя представляет рабочий кабинет у меня дома. Я показал Саше кладовочку в коммунальной квартире — между прихожей, туалетом и кухней — со столиком, на котором едва вмещался лист чистой бумаги и горсть табака-самосада с базара (папиросы курило тогда только начальство). Сидеть в кладовочке можно было только на маленькой табуретке, спрятав согнутые в коленях ноги под столик и придвинув их вплотную к стенке. К моей спине тоже вплотную прикрывалась дверь. Кури и строчи в добровольной одиночке. Зато — тишина! Можно сосредоточиться. И потерять счет времени. Или, как учат мудрецы Индии, отключиться от всего остального мира, думая только об одном.

Мой рабочий кабинет — моя кладовочка — казался мне роскошью по сравнению с тем, что я имел после выхода из госпиталя. Какое-то время после лечения меня держали там, пока я исполнял обязанности начальника клуба (вместо зарплаты — койка и харчи). Над красным уголком я повесил подобие вывески: «Раненых развесели, приголубь, товарищ клуб!» Бегал по учреждениям  культуры и заводским клубам, добывал артистов для выступления перед госпитальными обитателями. А после перехода на работу в газету вынужден  был сменить свое жилище. Редакционная уборщица по строжайшему секрету сдавала мне в наем угол в своей прихожей. Муж ее погиб на войне. Сама она болела  туберкулезом (открытая форма). Двое детей, пока не засыпали, просили кушать. А чем их накормить бедолаге?! Это страшно походило  на мое детство в Магнитогорске, в голодном тридцать втором году. Там, в комнате на сорок семей, согнанных на стройку со всего света, в клопяном бараке умирали от голода мои молодые родители. Но тогда я был беспомощным мальчишкой. А теперь взрослый, работающий, мог отдавать несчастной чужой семье часть скудного газетного заработка за железную кровать с досками вместо матраца. Спал под солдатской шинелью в продуваемом насквозь старом каркасно-засыпном доме…

Волошин слушал. Затягивался смрадом самосада. Хмурился. Поскрипывал зубами. Но тягостно молчал. Чтобы хоть как-то облегчить настроение гостя, рассказал Александру о более светлых днях.

 — Мир, Саша, как ты знаешь, не без добрых людей. Они появляются в самое трудное время, вроде, специально, чтобы выручить нас из беды. Сжалился надо мной директор азотнотукового завода Николай Павлович Сорокин. Добрейшей души человек. Его авторитет в Кемерово был непререкаем. Хотя злые языки и поговаривали, будто прикладывается к «зелью» иногда не в меру. Сорокин запомнил меня (память у него была цепкая: каждого кадрового рабочего знал в лицо и по имени!) с того торжественного собрания в большом зрительном зале городского драматического театра. Представитель из Москвы вручал азотчикам — а они всю войну были в передовиках — переходящее красное знамя Государственного Комитета Обороны СССР. После всех положенных в таком случае приветствий высоких гостей на трибуне, что слева от президиума собрания, на сцене, украшенной кумачом и цветами, каким-то чудом очутился и я в своей поношенной солдатской шинели, накинутой на плечи, чтобы скрыть мою неказистую обшарпанную одеженку. Кто-то подстроил мое появление среди нарядных людей не случайно.

От неожиданности многолюдный зал — там был цвет завода и города — вдруг замер. Президиум — тоже. Еще больше удивило присутствующих, когда я начал читать — от волнения громко и медленно — только что написанное стихотворение об азотчиках… Видимо, на фоне привычных речей мои стихи пришлись людям по сердцу. Иначе кто бы мог заставить их так неистово рукоплескать, пока я спускался со сцены и шел до последнего ряда зала.

Это было мое первое публичное выступление со своими стихами. Оно запомнилось мне на всю жизнь. Хотя позже я выступал множество раз. И один. И с Волошиным. И с Кузбасскими поэтами. И с Новосибирскими. И даже — с Ярославом Васильевичем Смеляковым!.. И не только в нашей стране, но и в Атлантике, на промысле перед черноморскими рыбаками, и в Австралийском Сиднее, перед русскими и украинцами, которых на далеком континенте сотни тысяч.

А еще через некоторое время в Кемерове прошел конкурс на песню об азотнотуковом заводе. Победителем в конкурсе признали меня. Партком завода разорился на премию: мне выдали нательное белье, пошитое из фланели, идущей на мешки под упаковку  аммиачной селитры.

 — Наверно, такой мешок под поэтическую селитру вручали тебе, Алеша, и на сцене драмтеатра в торжественной обстановке! — смеялся Волошин, слушая мой рассказ о первой премии за песню. — Бес-стыд-ники!.. А ведь секретарь парткома Орешкин, как ты говорил, считался человеком образованным. Он знал, конечно же, о такой высокой премии. Как должен был знать и о значении литературного творчества, в данном случае — песни для многотысячного коллектива азотчиков.

 — Да ты, Саша, не спеши ругать их. Премия та, как нельзя кстати, пришлась мне в самую пору. Выписываясь из госпиталя после лечения, получил я на все про все  денежное довольствие — десять рублей (!) и вещевое довольствие — шинель, ботинки с обмотками, пилотку, гимнастерку с брюками и белье; все — «б/у» — бывшее в употреблении. Пока можно было, два раза в месяц забегал к знакомому старшине в госпитальную каптерку сменять белье на чистое. Второй-то пары у меня не было: солдату после госпиталя не полагалось! Но каптенармуса за какой-то грех  прогнали, и я остался ни с чем. Не век же ходить в одном белье! Про это дозналась сердобольная старушка-машинистка в парткоме завода. Она-то, видимо, и подсказала Орешкину удостоить меня такой высокой премии. Я сразу стал богачом с запасной парой белья. Да еще из фланели: ей износа не было!

А самый главный подарок от азотчиков осчастливил меня  позднее. От имени директора завода Сорокина мне разрешили занять освободившуюся проходную комнату в коммунальной квартире на Притомской набережной. В это даже трудно было поверить. Как будто какой-то местный Рокфеллер вдруг взял и подарил мне, Саша, целый дворец! Меня ни капельки не беспокоило даже то, что через мою комнату безо всяких церемоний, будто через коридор, в любое время дня и ночи ходили соседи-холостяки, тоже азотчики…

 — Погоди, погоди, Алеша, — остановил меня Волошин. — Так это и о тебе писала москвичка Ирина Ирошникова в своей расхваленной книге «Где-то в Сибири»?

 — Говорят, и обо мне. Ирошникова жила тогда в  Кемерово, работала в парткоме азотнотукового завода. Ее хорошо знали мои соседи-заводчане. Они-то мне и рассказали о ее дальнейшей непростой судьбе.

 — Мне говорил об Ирошниковой редактор при нашем первом знакомстве, — вспомнил Волошин. — Хвалил героев ее книги, называл их прототипов и ныне здравствующих. Но о тебе, Алеша, редактор — ни слова! Странно, неправда ли? Там ведь немало волнующих строк о поэте-солдате, срисованном с тебя. Я бы, например, гордился своим сотрудником — героем широко распространенного литературного произведения…

 — Не стоит, Саша, об этом, — я ушел от неприятного для меня разговора. Суть редактора и его окружения мне уже достаточно знакома. Самодовольные доморощенные вельможи, паразитирующие на теле страны и партии коммунистов. Ее вершители. Ее гробовщики… Хотя из песни слова не выкинешь, но и песню каждый может истолковать по-своему. Мне приятно было думать и писать о людях отзывчивых, внимательных, заботливых. Жизнь — спасибо ей! — и на сей раз, уже на новом месте, не обделила меня добрыми людьми.

 — Считай меня, Саша, кем угодно, даже близоруким романтиком, но признаюсь тебе чистосердечно: каждая новая встреча с незнакомыми людьми все больше убеждала меня — настоящих людей подавляющее большинство. Они только внешне подчас выглядят неброско из-за своей скромности или забитости. В отличие от шумно-крикливых циников и наглецов, распущенность которых перехлестывает всякие моральные границы. Но будущее не за ними. Это — мусор. И весеннее половодье общественного обновления смоет его, этот мусор, я уверен.

Александр слушал мой рассказ, лишь изредка поглядывая в единственное, смещенное в сторону от центра стены большое окно моей комнаты, выходящее во двор, заросший высокими тополями. Он будто интуитивно облюбовывал это место, словно предчувствуя за несколько лет наперед, что будет жить в моей комнате не месяц, и не два, ожидая, когда наконец-то горисполком по заданию обкома партии предоставит ему, уже лауреату Сталинской премии, подходящую квартиру.

А пока… Легким стуком в дверь мои соседи по квартире — Борис Петрович Кондорский или его старенькая седая маленькая мама (она успела отбыть каторгу и при царе Николае за революционную деятельность, и при  вожде Сталине нивесть за что — тогда не принято было об этом особенно распространяться) — давали мне понять: все уже проснулись, пора завтракать. Они же, добрые мои соседи, были первыми слушателями еще теплых, написанных минувшей ночью стихов. (Лет до семидесяти писал я только по ночам. Позже из-за нездоровья расстался с вредной привычкой. Куда лучше создавать стихи во время прогулок, за пределами дома. Разумеется в одиночестве. А доделывать их, отшлифовывать уже за письменным столом.) Так я платил моим соседям за чай. Вместе мы сидели за столом у окна в их комнате. Перед нами открывалась широкая картина излучины реки Томь, зачатой в подоблачных снежниках Алтая и пересекающей почти весь Кузбасс с юга на север, прежде чем слиться с широченной Обью. По Томи медленно и величаво плыли льдины вчера только начавшегося ледохода, и мои соседи не без любопытства слушали о нем стихи:

…Как будто выбиваются седины

из-под бараньей шапки старика,

река из-за горы выносит льдины,

шумит и затопляет берега…

Вбирая терпеливо, постепенно

потоков силу, юность ручейков,

река освобождается из плена,

ломает тяжесть ледяных оков…

Постепенно сложившийся порядок добрых взаимоотношений с соседями становился постоянным, привычным, само собой разумеющимся.

Будучи у меня в гостях, Волошин попытался, как он сказал, «вписаться» или, попросту говоря, втиснуться в мою творческую кладовочку. Но его широкие шахтерские плечи и могучий торс помешали.

 — Знать, не по мне сей райский уголок, — заговорил Александр стихами. И уже всерьез добавил:

 — Видать, для прозы не только на бумаге, но и в жизни требуется места побольше, чем для поэзии.

Тогда мне ни за что не хотелось соглашаться с ним. Но с годами жизнь еще не раз доказывала его правоту, хотя она ничуть не умаляла величие поэзии.

В другой раз мы встретились в Волошиным уже не в Кемерове, но на берегу Томи, где нам потом много лет подряд (наши квартиры находились в домах, расположенных неподалеку друг от друга) доводилось наблюдать ее раздольные весенние разливы, затопляющие берега и всю Заискитимскую низину, когда поверх острова на середине реки плыли бесчисленные бревна молевого сплава. То же повторялось вторично, но уже летом, в разгар таяния снега в горах. Горные реки опять выходили из берегов, и вслед за ними, обмелевшая было на перекатах, Томь вновь разливалась широко и многоводно.

Другая, не менее волнующая встреча с Александром выпала мне на юге Кузбасса, в отрогах Алтайских гор, похожих на высоченные штормовые волны бушующего океана, внезапно замершие на века в своей неподвижности. Подобные им, но не застывшие, каменные, а живые, неумолимо грозные волны наблюдал я в Атлантике, Индийском и Тихом океанах. И те, и другие — с непривычки смертельно устрашающие, и волны гор, притягательно прекрасные, — возвышают нашу душу…

…Рано утром я спрыгнул на благословенную землю Горной Шории со ступенек общего вагона образца первых пятилеток, не освещаемого по ночам, без малейшего намека на удобства для пассажиров. (В плацкартном вагоне нам, рядовым литрабам, ездить в командировки не разрешалось — роскошь не по чину! Наш главбух, дородная молодящаяся «Косточка», как называл ее язвительный, но точный в своих определениях Виктор Львович, всесильная правая рука неравнодушного к ней редактора, экономила на нас копейки и рубли, чтобы потом присвоить многие тысячи и оказаться несколько лет спустя в тюрьме)… Под ногами у меня зашуршала прирельсовая щебенка. В стороне от дороги, под горой виднелась будка, похожая на сторожку. Она, должно быть, заменяла собой Таштагольский вокзал.

Я посмотрел вокруг и ахнул! Такой красоты мне еще не доводилось видеть. Чистые природные краски синеющих вдалеке гор. Нежная голубизна клубящихся по долинам туманов. Пьянящие ароматы близкой тайги. Поляны яркого многоцветья, обрамленные по склонам нетронутыми травами…

Невидимые поэтические образы роились  вокруг. Исчезали и появлялись вновь, заглушая и заслоняя друг друга. Спрессовывались в слова, обрывки фраз, сравнения, рифмы… Надо спешить записать их на любом клочке бумаги, краешке газеты, в блокноте, если он у тебя под рукой, не обращая внимания на суету и говор толпы, рассыпающейся возле только что  прибывшего поезда и шум Таштагольского рудника с его броскими производственными сооружениями, взбирающимися на склоны гор вслед за отступающей тайгой.

За этим занятием и застал меня на несуществующей привокзальной площади прибывший сюда накануне Волошин.

 Литераторы, объединяйтесь!

 — Так вот чем ты, Алеша, занимаешься вдали от редакции! — засмеялся Александр. — Разве за этим послал тебя за казенный счет редактор.

 — Ты прав, Саша. Не за этим. Но хочется запечатлеть отступающую в горы тайгу. Неразумные градостроители гонят ее от людей, не жалеючи. Ты, наверное, успел заметить прискорбнейший факт. Все молодые города в Кузбассе (а может, и во всей Сибири) возникали, как правило, возле или среди тайги. А где она теперь? На десятки километров вокруг городов и рудников уничтожили лес до последнего деревца. А позднее втыкали вдоль пыльных смрадных улиц хворостинки саженцев тополя. Втыкали и… ломали. По много раз. Пока несчастные саженцы каким-то чудом не поднялись вровень с крышами домов.

 — Да уж, ломать и разрушать мы — мастера, — согласился со мной Волошин. — Кажется, давно ли, на моей памяти, мы собирали ягоды, грибы и черемшу недалеко от маминого дома в Осинниках. Точно так же было и в Междуреченске. А теперь до леса и не добраться без автомобиля. Цивилизация! — говорят. — Ничто, де, перед ней устоять не может. Особенно в нашем варварском понимании…

Мы с Александром зашагали вдоль журчащего ручья, потесненного полотном железной дороги, направляясь в сторону рудника и перепрыгивая с камня на камень по протоптанной напрямик тропе.

 — Проголодался в дороге? — спросил меня Александр.

 — Пришлось признаться. Никаких припасов в дорогу не беру. Да и откуда им взяться? На вокзалах городов, кроме, в лучшем случае, чая — вернее бурды наподобие чая — ничего не продают. А мой сосед по вагону в единственном тут рабочем поезде (он ехал только до Осинников) не очень настойчиво приглашал меня к своему столу. Да я и не посмел бы воспользоваться его приглашением. «Спасибо! Сыт…» И совсем не огорченный моим отказом, сосед уминал за обе толстые щеки жареную ароматную курицу, особого приготовления — я такую отродясь не видел! — копченую колбасу, сливочное масло, шоколад и бог знает, что еще из того, что даже во сне тогда не могло присниться рядовому газетчику (да только ли ему?!).

 — Кто же он? — удивился Александр. — Уж не миллионер ли заезжий?

 — Представь себе — не заезжий. Нашинский. Кузбасский. Ладе твой тезка — Александр. Только не Никитич, а Иванович. И не журналистских кровей. А миллионер ли, не ведаю. Начальство обкомовское… Но не будем о нем. Сейчас бы червячка заморить хоть чем-нибудь. Пойдем в горняцкую столовую. Там теперь, после  критики в нашей газете и указаний из столицы, кормят, наверно, лучше, чем у родной мамы…

 — Все теми же вонючими щами трехмесячной давности! — охладил мою риторику Волошин. Он уже опробовал вчера здешние блюда горняцкого пищеблока.

 — Ничего. Мы с тобой солдаты. Ко всему привыкли.

 — Так-то оно так. Но даже знаменитых щей мы тут не попробуем. Столовая закрыта на обеденный перерыв, — подосадовал Александр. — А может, обойдемся и без столовой?

Он показал рукой в сторону косогора поодаль от дороги. Там, из-за большого красноватого камня выкатывался поблескивающий на солнце ручей.

 — Присядем на часок возле того камешка. И перекусим. Тем, что осталось в моем чемоданчике. Не хуже твоего жирного однокупейника-обкомовца.

Пока я умывался ледяной водой горного ручья, Волошин разложил на газете несколько кусочков черного черствого хлеба, очистил и разрезал пополам головку луковицы, достал спичечный коробок соли, открыл перочинным ножом баночку рыбных консервов, вытащил из-за голенища алюминиевую ложку, вымыл ее в ручье, тщательно вытер клочком газеты и подал мне, а сам вместо ложки взял ножик. Пир, как обычно при встрече друзей, начался с первого тоста. И продолжался… всухомятку. Солдатская фляжка, к сожалению, не задумана бездонной и слишком скоро опустела. А других емкостей с горючим ни у меня, ни у Александра не было.

На правах хозяина — это был район Волошинского собкоррства — в нескольких фразах он познакомил с Таштагольскими новостями. Меня больше всего интересовал быт горняков. Ради этого послал меня сюда в командировку мой новый начальник — заведующий отделом культуры Сергей Владимирович Токаревич. Рафинированный московский интеллигент, маленького роста, он умел нравиться доверчивым женщинам, ладил со всеми, критиковал, словно гладил мягкой меховой рукавицей, убежденный в том, что враги бывают лишь у… дураков. Смилостивился ли надо мной редактор или прислушался к словам секретаря обкома, не знаю. Но меня в отдел культуры все же перевел.

 — Так это же здорово! — обрадовался за меня Волошин. — Литература тоже к вашему отделу относится?

 — Разумеется, Саша. А чем же ты эту литературу поддержишь?

 — Чем хочешь, дорогой! Рассказами, новеллами, главами из романа…

 — Молодец, Саша! Для начала очень даже хорошо! Выходит, не зря я всю дорогу до Осинников убеждал моего соседа по вагону, обкомовского начальника, а до него всех, кто имеет к этому хоть какое-то отношение, в одном: Кузбассу необходим свой литературно-художественный журнал.

 — А обкомовец что?

 — Он? Как бы тебе, Саша, поточнее обрисовать его? Конечно, он — не то что наш редактор. Хотя оба они — одного поля ягоды. Даже росточком и обличьем одинаковы. Два откормленных боровка! Но у Александра Ивановича кругозор несравнимо шире. Из обкома ему, секретарю по идеологии, куда больше видно. И он понимает: при всем уважении к журналу «Сибирские огни» в Новосибирске, на него кузбасским литераторам рассчитывать трудно. Журнал — не бездонная бочка: всю пишущую Сибирь через себя не пропустит. Особенно теперь. После войны по всему Советскому Союзу в литературу пошла молодежь косяками. Не зря наши солдаты освободили от фашистов почти всю Европу. Себя показали. И других посмотрели… Есть о чем писать. Было бы желание. И наш Кузнецкий край без своих писателей, без своего журнала дальше никак не обойдется.

 — Неужели в этом надо еще убеждать кого-то?! — удивился Волошин.

 — Ты, Саша, в самом деле наивный? Или только прикидываешься? Думаешь, большие и малые руководители спят и видят наши произведения опубликованными?

Волошин ничего не ответил, а может, даже, как мне показалось, обиделся на мои слова, и я закончил:

 — Глубоко заблуждаешься, дорогой! Они еще попьют нашей кровушки, дай срок, пока наши произведения увидят свет…

Александр резко встал с камня, шагнул к ручью, зачерпнул в широкую пригоршню ледяной воды, с жадностью выпил ее и вернулся на свое место, чтобы слушать меня дальше.

 — Да что там говорить о Кузбасском журнале. Сколько раз приходилось мне, Саша, со всей солдатской настойчивостью и моей хахляцкой упертостью, на всех доступных для меня уровнях месяцами упрашивать и нашего редактора, и его покровителей разрешить нам организовать в Кемерово литературную группу. Не тайное общество каких-то заговорщиков. А людей, пробующих свои силы в литературном творчестве. Людей, всей душой любящих художественную литературу. Она помогает им выносить тяготы послевоенного разора… И что ты думаешь: разрешили? Как бы не так! Мои упрашивания закончились ярлыком «самозванец». Да ты, Саша, не удивляйся. Ничего скверного я не сделал. Просто без всякого высокого разрешения я собрал знакомых начинающих авторов у себя дома, в своей проходной комнате. Поговорили, как нам лучше общаться в литературном творчестве, чтобы и дальше не оставаться одиночками-затворниками, которые варятся в собственном соку. Прочитали друг другу и обсудили, как умели, свои стихи. А на прощанье условились каждую неделю проводить после работы открытые для всех желающих литературные среды…

Наговорились же мы с Волошиным в ту Таштагольскую встречу вдоволь. А что касается литературных сред, — мне посчастливилось, так или иначе, руководить ими добрый десяток лет в самую трудную пору их организации и становления — надо бы рассказать о них поподробнее. Значение их, тогдашних, поистине творческих, не переоценить. Любой мало-мальски объективный человек согласится: без литературных сред, без литературных групп, без литературного объединения не родился бы и Кузбасский альманах и Кемеровское отделение Союза писателей СССР.

Смешно вспомнить: тогда, в сентябре сорок пятого, нас, будущих возможных литераторов, знающих друг друга, было всего — ничего, — мы вполне разместились на старом, брошенном предыдущими хозяевами продранном диване. (Другой мебели в моей холостяцкой квартире просто не было.) Пришли ко мне на первую литсреду очень разные люди. Пропахшая ядовитой химией, задерганная неустроенностью жизни, не очень грамотная рабочая завода Антонина Полозова со своими робкими угловатыми стихами о родном городе. Высокообразованный экономист Владимир Алексеев. Он свободно владел техникой стиха и умел критически проанализировать написанное. Диктор областного радиокомитета, порывистая красавица Зоя Маякова с яркими поэтическими образами в ключе Есенина. Застенчивый работник какой-то никому неизвестной артели, редко роняющий несмелые слова Миша Небогатов. Бросалась в глаза грустная деталь: он с трудом держал карандаш изуродованными на войне пальцами правой руки. Слушая других, что-то записывал на бумажке, не без натуги выводя непослушные буквы. Автор по-детски наивных стихов о природе, о селе, Небогатов привлек меня своей простотой, скромностью, незаметностью. Похожий на несмелого деревенского паренька, впервые привезенного в город, где все ему казалось новым и малопонятным. Хотя на его поношенном, но чистеньком и хорошо отутюженном френче виднелись нашивки-полоски, говорящие о фронтовых ранениях. Миша с первой  встречи запомнился мне больше других. Я познакомился с ним еще раньше в редакции, когда он искал работу. Выслушав его сбивчивый рассказ об артели, где пришлось ему зарабатывать после госпиталя на хлеб, я проникся к нему сочувствием и тут же загорелся мыслью, как бы перетащить Небогатова в редакцию нашей газеты.

К сожалению, мои старания ни к чему не привели. Виктор Львович одну за другой браковал Мишины заметки, пока не произнес окончательное «нет!».

 — Не получится из тебя, Небогатов, газетчика, — сухо отрезал Касперович. — Занимайся стихами, раз бог наградил тебя таким даром. — И добавил прочувствованно: — Газета погубит в тебе поэта… Хватит мне греха за Косаря. Сердце кровью обливается, когда вижу, сколько газетного дерьма перелопачивает он ежедневно. Вместо того, чтобы писать стихи… Лучше служить в задрипанной артели и оставаться поэтом, чем — в престижной газете, высушивающей душу!..

Ох, как же был тогда близок к истине Виктор Львович! И напрасно мы с Небогатовым не кинулись к нему на шею в порыве сердечной благодарности за его мудрые слова. Лишь через много лет убедились: слугой двух господ одновременно можно быть только в комедии. А если за двумя зайцами погонишься — ни одного не поймаешь…

Касперович со своими прокуренными легкими по настоянию врачей сменил загазованный до предела Кемерово на курортный воздух Кубани. Другие газетчики по-иному отнеслись к призванию Небогатова. Однако жизнь потом беспрекословно и многократно подтвердила вещие слова Виктора Львовича. Но тогда мы не согласились с ним. И обиделись на него. Нас, наивных, захватывала и увлекала многообещающе привлекательная возможность встречаться в редакции газеты и с ее помощью с интересными людьми. Спорить. Творить. А в будущем — чем черт не шутит — даже публиковать на страницах газеты свои художественные произведения.

Уже через месяц после первой встречи молодых литераторов у меня дома на литературные среды пошел народ, что называется, валом. В просторном кабинете отдела культуры и быта редакции газеты «Кузбасс» негде было разместиться всем желающим попасть на литсреду. Возбужденный разговор затянулся до позднего вечера. То же самое повторилось и через неделю. Выходит, мы не ошиблись в своих ожиданиях: литературное творчество влекло к себе многих, им хочется общаться друг с другом.

Вслед за Кемеровской, литературные группы, наподобие нашей и по ее примеру, появились в других городах Кузбасса. Прежде всего — в Сталинске. Они тоже собирались на свои литературные встречи. Главным образом — в редакциях местных газет. Стало считаться, говоря по-современному, престижным иметь при газете или при читальне центральной библиотеки литературную группу, регулярно проводящую свои собрания.

В меру своих сил я помогал товарищам, участвовал в обсуждении их произведений, выносил на их суд свои стихи, главы из поэмы. Подготовленную к печати поэму «Углеград» весьма придирчиво и заинтересованно обсуждали молодые литераторы на Куйбышевском руднике в Сталинске. С радостью открыл я там для себя способного и работящего поэта Александра Пинаева, увлеченного давней историей Сибири; ищущего свой голос в прозе Ивана Лушкина; тянущегося всем сердцем к стихам Василия Афанасьева, потомственного рабочего Кузнецкого металлургического комбината, их литературных собратьев.

Потом на основе литературных групп мы создали областное литературное объединение. Из его недр, по его настоянию, вместе с ним творческая молодежь и комсомольские вожаки разожгли искры широкого движения, которое увенчалось первым совещанием молодых литераторов Кузбасса. Наиболее интересные произведения его участников мне посчастливилось кропотливо проанализировать в своем докладе. Убедился еще более и убеждал неопровержимыми доказательствами присутствующих на том совещании: литературный процесс в Кузбассе необратим. Его надо поддерживать сообща, всеми силами и возможностями. Он принесет со временем большие плоды. Вопреки его яростным противникам и маловерам…

Через литературные группы, через кипение  страстей и стычки мнений на литературных средах прошли и не раз с благодарностью вспоминали об этом все признанные и не признанные литераторы Кузбасса старшего послевоенного поколения. То была неповторимая пора трудной и яркой молодости художественной литературы на редкостной по богатству самобытных талантов во всех областях жизни Кузнецкой земле.

Скорее всего из-за чрезмерной загруженности, а может, и неверия в практическую пользу литгрупп, Волошин поначалу не замечал их, обходил стороной: «Чем тратить время и силы на обсуждение написанного, лучше создавать новое». Такой точки зрения придерживался не он один. Но по мере накопления своего литературного багажа, сам запросился на очередное заседание молодых литераторов.

 — Да, я наслышан о ваших литсредах, — как-то завел о них речь Александр. — Говорят, вы под орех разделали и стихи заезжего московского метра Михаила Львова!

 — Чтобы не зазнавался. Впрочем, он публично на той же литсреде полностью согласился с нашей критикой. Поблагодарил за прямоту и объективность. И насколько мы поняли, не обиделся на нашу провинциальную откровенность. (Только много лет спустя убедился я, что это далеко не так. Одобренную подборку моих стихов, вопреки решению главного редактора журнала «Новый мир», завотделом поэзии М. Львов под различными надуманными и далеко не литературными предлогами продержал у себя почти целый год и не пустил в печать. Злопамятен! И он — не исключение из правил. Ничего не поделаешь. Такова уж порода иных людей. Притворство. Лицемерие. Подлость. Вот их опора.)

 — Хотелось бы  и мне, — сказал Волошин, — предложить на ваш строгий суд что-нибудь из написанного. Не возражаешь, Алеша?

 — Что ты! Мы будем рады, Саша. Приезжай. Привози, что считаешь нужным. Надо исподволь готовить заранее самое зрелое и отработанное для первого номера нашего, Кузбасского альманаха.

 — А ты веришь, что альманах родится?

 — Верю, Саша! Верю!.. Не повторилась бы только прежняя история: то, как мы создавали первую литературную группу. Смешно и грустно! Как посмели?.. Без разрешения сверху!.. Редактор допрашивал меня с пристрастием. Будто прокурор:

 — Что это за подпольное собрание вы проводите у себя дома, товарищ Косарь?.. Какие литераторы?.. Где вы их видели у нас, в Кемерове?.. В Новосибирске, в Москве — я понимаю… Или серьезного дела для себя не находите?..

 — Так и сказал?! — удивился Волошин.

 — Так и сказал. Грубость и бестактность я опускаю. Обычная манера вконец зазнавшегося советского вельможи разговаривать со своими подчиненными.

И пока меня и моих товарищей не поддержали в Обкоме комсомола — идеологией там занимался образованнейший секретарь Николай Троицкий, он разглядел в нашей литгруппе большое будущее, и мы с ним сразу нашли общий язык — пока этого не случилось, редактор и слышать не хотел, чтобы литературные среды проводить у нас в редакции газеты.

 — Думаю, Саша, то же самое повторяется и теперь с нашим будущим литературным альманахом. Но обстановка меняется. Я уже не один. Смотри, сколько одаренных людей взялось за  перо!.. Многие из них откликнулись на мое приглашение участвовать в альманахе. С каким желанием работают над заказанными материалами! Предлагают свое… Чуть ли не из глухомани Мариинской тайги, которую он исходил вдоль и поперек, дотошный всезнающий краевед с окладистой старообрядческой бородой приезжал ко мне. Положил на стол для альманаха отличнейший очерк!.. Другой, не менее оригинальный человек — Иван Ерошин — несколько лет,  махнув рукой на городскую цивилизацию, провел в юртах кочевников Горного Алтая и привез полмешка рукописей. Да, да, Саша, ничего у него не было, кроме миллиарда вшей в изношенном до дыр полушубке и карандашных рукописей. Но зато в его рукописях — бесценный клад! Настоящая литературная классика. Ты только послушай.

«Еду с песней по долине.

Вижу: череп скалит зубы.

В черепе пророс цветок.

В черную прошел глазницу.

Алым полымем поднялся

На высоком тонком стебле…»

Забегая вперед, скажу: стихами Ивана Ерошина в одном из парижских изданий восторгался потом Ромен Роллан. В далекой чужой Франции заметили и высоко оценили русский талант. А наш редактор, когда я подготовил для газеты «Кузбасс» цикл стихов Ерошина, посмеялся над ними и выбросил стихи в корзину для мусора!.. Вот какие люди вершили судьбу нашей коммунистической идеологии. Стоит ли удивляться, что они загубили ее на корню?

…Согласился сотрудничать в будущем кузбасском альманахе и Федор Чиспияков, самый образованный человек шорского народа, не имевшего пока своей письменности, но богатого талантами от самозабвенных охотников до поэтов-сказителей. Откликнулись на мой призыв знаток людей и проблем села Яков Северный из Белово, самобытный поэт и прозаик Геннадий Молостнов из Осинников, маститый экономист Виталий Попов и недавний боевой комбат, прошедший всю войну на передовой, газетчик Иван Балибалов, лирик Михаил Небогатов и тонкий глубокий критик Владимир Алексеев из Кемерова, сдержанный на слово, вдумчивый поэт Александр Пинаев из Сталинска… Это далеко не все. И конечно же, приглашаем в наш альманах тебя, Саша, с твоей «Землей Кузнецкой».

 — Ты убедил меня, Алеша, — обрадовался Волошин. — Признаюсь, я и не предполагал, как много талантов удалось тебе собрать для поддержки альманаха. Реальных. А не мифических, выдуманных…

 — Мы положим на стол редактора твой роман, Саша. Он станет еще одним весомым доказательством в пользу альманаха. Подберем стихи, очерки, деловую статью ученого, критическую, литературоведческую… Обо всем этом я обстоятельно рассказывал секретарю обкома партии. Он обещал подумать, доложить первому секретарю обкома, уговорить Арсена Арсеновича стать официальным редактором альманаха.

 — Не обижайся, Косарь, — сказал мне секретарь по идеологии, — но тебя, беспартийного, редактором альманаха бюро обкома не утвердит. Такой у нас в стране порядок. Но всеми литературными делами в новом журнале будешь заниматься ты. Редактор же газеты — не литератор. Он, как наш политический представитель, будет ставить только свою подпись в конце альманаха…

 —  И получать за это деньги! Вместо тебя… — рассмеялся Волошин, когда узнал о циничном распределении ролей в будущем издании.

 — Само собой разумеется. Своя рука владыка. И лишние деньги дружку секретаря — не помеха… Пускай гребут! Я готов сколько угодно работать на альманах бесплатно, на общественных началах. Как и до сих пор. Была бы только польза… Но хватит об этом. Ты лучше скажи мне, когда закончишь свой роман. Вопрос мой, понимаю, бестактный. Извини. Но сроки подпирают. Время торопит.

 — Не беспокойся, Алеша. К первому номеру альманаха успею. Я тебя не подведу. Вот тебе моя солдатская рука!..

И не подвел. Ни разу, сколько помню. Какое же это великолепное, ничем не заменимое достоинство — уметь держать свое слово! Выполнять свое обещание. Солдатское и генеральское, рабочее и интеллигентское... Любое. Скольких бед мы избежали бы — и в семье, и в  государстве, и во всем мире — не расплодись по свету такого множества болтунов-обещалкиных!.. На всех уровнях власти и безвластия. Во всех делах — великих и малых. Просто в ежечасном нашем быту… И уж казалось бы, чего проще: не можешь — не обещай. Скажи: не хочу, не могу, не буду!.. А уж если взялся, обнадежил другого — будь настоящим человеком и, чего бы тебе это ни стоило, оставайся хозяином своего слова, выполни обещанное до конца!..

Дух захватывает при одной только мысли, чего мы сможем добиться, когда научимся держать свое слово. Все. От рядового гражданина до президента! И я, неисправимый романтик — оптимист, верю в приход такой счастливейшей поры…

Не было бы счастья…

События развивались стремительно, нежели мы с Волошиным предполагали. Его популярность как газетчика росла с каждым днем, точнее — с каждым новым его выступлением в «Кузбассе». Она достигла высшей точки к тому времени, когда наша газета начала публиковать тематические страницы-полосы. Их готовили по личному заданию редактора. Он один имел право и завел такой порядок: присутствовать на самых  важных совещаниях в обкоме партии. Он выхватывал там главные вопросы для последующего освещения в газете. Полосы готовили собственные корреспонденты «Кузбасса» в других городах и привозили в редакцию с отобранными снимками, смакетированные и выправленные до последней запятой. Сама подготовка тематических страниц считалась знаком особого доверия редактора газетчику. И такое доверие выпадало не каждому.

Живой, образный литературный язык Волошина позволял ему оставлять далеко позади себя своих даже одаренных газетных товарищей. Это радовало нас. Но в то же время не могло не вызвать змеиного шипения завистников. И как ни странно с моей беспартийной тогда точки зрения, невзлюбили Волошина его же однопартийцы. То ли за его явное превосходство в делах. То ли за прямой его характер — мог сгоряча выпалить в глаза человеку все, что о нем думает. То ли за его стоическую работоспособность, умение схватывать налету главное и, не откладывая на потом, тут же изложить его на бумаге. А может, невзлюбили его за… влюбчивость  в представительниц лучшей половины человечества?.. Не мне судить.

Нападать на Волошина открыто завистники не решались. Александр мог дать сдачи любому. И словом. И кулаком. Хотя драчуном не считался. Но защитить свое человеческое достоинство мог в любом случае. Вот уж в чем Маяковский тысячу раз прав: «Мы крепки, как спирт в полтавском штофе!..» Сказано это о других литераторах. Но вполне может относиться и к таким людям, как Волошин.

А вот жалить исподтишка — это завистники умели. И не упускали ни малейшего подходящего случая. Если же подобного случая не было, пытались сочинить его сами, распространяя грязные сплетни о каких-то «подозрительных неточностях в партийной биографии», хотя Александр стал коммунистом — причем настоящим коммунистом! — на фронте. И это при желании нетрудно было проверить. Конечно, у Волошина с его открытой нараспашку душой и добрым сердцем, с его резким, подчас непредсказуемым характером, никогда не витал нимб святого вокруг крупной чернокудрой непокорной головы. И тут ничего не поделаешь. Это — личность! Принимай или не принимай ее, эту личность, такой, какой она создана жизненными обстоятельствами. Уже тогда друзья подшучивали над Александром в искреннем застолье:

Хороший был парень Волошин,

Он водку стаканами пил.

И девушек, что помоложе,

Достаточно перелюбил!

С несчастным поэтом Алешей

Он долго и крепко дружил.

Врагам не прощал он обиды.

Достиг он при жизни всего.

Но злые завистники-гниды

Всю жизнь донимали его.

И власть предержащие гниды

Всю жизнь изводили его.

То ли мы засиделись в кафе — встречи наши не обходились по фронтовой привычке без «ста граммов», — то ли Александру захотелось остаться в Кемерово, чтобы побывать на литературной среде, а спрашивать разрешения было уже не у кого (редактор уехал домой отдыхать), — как бы то ни было, но на вечерний поезд до Сталинска Волошин не попал. Об этом на следующее же утро донесли Арсену Арсеновичу. Он мгновенно сменил вчерашнюю милость на сегодняшний гнев и сию же минуту вызвал Александра к себе в кабинет.

Редактор поддерживал в работе железную дисциплину. Он не прощал ни малейшего отступления от раз и навсегда заведенного им порядка. Никому. Кроме, разумеется, самого себя.

 — Где редактор? — обычно спрашивали его секретаршу.

 — В обкоме, — отвечала она всегда одно и тоже. Откуда было ей знать, где он находится на самом деле? Но сейчас бледная напуганная секретарша прибежала в наш отдел и запричитала:

 — Ой, Саша, что тебе будет!..

Она дорожила своим местом, как никто другой. Была буквально на побегушках у своенравного редактора. Потеряв в Польше предательски убитого из-за угла мужа-журналиста, Аня Смирнова в бедности, с горем пополам, без чьей-либо помощи, как могла, растила своих детей. До ужаса боялась потерять место в редакции и дрожала даже перед тенью Арсена Арсеновича.

 — Редактор мечет громы и молнии, — зашептала Аня Александру. — Иди скорее к нему! — потянула она Волошина за рукав старенького, не по его богатырской комплекции пиджака.

Мы знали по себе, какие беспощадные и унизительные разносы любил устраивать редактор. Его безнаказанная вседозволенность выплескивалась на повинную голову (за малейший пустяк) свирепым буйством. Откуда только в таком ничтожно малом человечке было столько злобы и ненависти к подчиненным?! И нужно было немало времени после его разносов, чтобы потихоньку прийти в себя.

Даже многослойная, обитая дерматином массивная дверь его кабинета не могла заглушить выкрики редактора. Они вылетали в коридор, где собрались на перекур встревоженные за Александра сотрудники.

[ Назад ] [ Дальше ]