Валерий Баранов

Песнь о тебе одной

Сорвался снег с верхушки ели на случайный выстрел.

Запрокинуто зазвучал голос, как плач лисицы.

Как магический гимн имени твоему.

Скоро наступит полночь.

Одна половина меня живет в раю — другая осталась в аду.

Ты — доказательство, что это так.

Ты причиняешь мне боль, но держишь меня на плаву.

Благодаря тебе я способен чувствовать жизнь, писать роман, ненавидеть смерть.

В твоем и моем воображении возникают одни и те же образы.

Ночью я мечтаю о тебе.

Мы одинаково безумны.

Мы играем одну и ту же пьесу.

Ты всегда разоблачаешь меня. И мне приходится начинать все с начала.

В жизни много начал.

Мое начало болезненно и пошловато, как синяк под глазом.

Твое начало ослепительно, как зимнее утро в Западной Сибири.

Вчера мне стало ясно, что не могу больше вглядываться в ужас живых пустот и перепутанных проводов, спасаться, зажмуриваясь: нет ни сна, ни яви, ни пробуждения в огоне кошмарных воспоминаний, ни наслаждения от леденящей бессмысленности — есть продолжающийся карнавал всех умерших, души всех вещей, живых и мертвых, «планетное мясо».

Вчера, в сумерках, твоя душа, преследуемая ликантропией, визгом и урчанием, искусанная заклятьями и молитвами, рванула в мое будущее по встречной полосе, с гандикапом в пятьдесят лет. Она летела сквозь встречные дилижансы, автомобили и автобусы, наполненные моими непрожитыми переживаниями, и твой страх стал растворяться во мне, вместе с бесконечной вереницей рекламных агентов и послушников твоей любви, как щелок, как нестерпимая боль, обрекающая меня на рабство и унижение: наслаждение и алчность — адская комбинация — адская суть этой пытки…

У тебя есть что-то общее с железом, веревкой, только что срубленным деревом, шумом в крови, обратным ходом событий.

Накануне, вечером, мне показалось, что я умираю, что растратил в жизни все, потом, ночью, стали загадочно исчезать все люди и города, и все на свете завалил новогодний снег, а утром — ясно. Медленно и осторожно, как росомаха, беззаботно и светло, как копошащийся в пеленках ребенок… из белого плена, восходит солнце, и уже сверкает иней на деревьях, седых и кудрявых от мороза. Скрипит снег, скрипят половицы, потом слышен шепот за дверью — все это утро. Все это уже связывается в бесконечную цепь событий, и рождается первый вздох, первый взгляд, первый шаг, первое свидетельство о человеке. О тебе.

Мне мучительно хочется целовать твою фантастическую красоту.

Совершенство — это удушье, и я, как ныряльщик, погружаюсь в себя, чтобы познавать и увеличивать свои желания.

Ты так адски желанна, что меня тянет к тебе, как в ад.

Ты уносишь на дно мою душу.

Твоя муть во взгляде — это мое искушение.

Ты всегда будешь частью моей жизни.

Вчера, весь серый от горя, я слушал, а ты все говорила и говорила. Ты упрекала, что я пьяница и надоел тебе до смерти, что ты никогда в жизни меня не хотела, и никогда не любила меня, а я вцепился в тебя, как энцефалитный клещ… Ты говорила и говорила, а я все смотрел тебе в рот.

Рот — это не только отверстие в человеке. С одной стороны: губы, зубы, язык, глотка — всегда впечатляли влюбленных, философов и писателей своей страстью и глубиной, но с другой — содержание всего этого было так закодировано, что оно выпало из всех научных и литературных исследований.

Мне не надо было смотреть тебе в рот, когда ты все это мне говорила.

Мне не надо было брать у тебя что-то вообще, вместо тебя самой.

А ты подарила мне пуговицу.

Я зашел к тебе перед Новым Годом, чтобы получить…

Ты обещала подарить мне свое сердце, но замоталась и свой подарок не приготовила, не обернула в золотистую фольгу и не завязала ленточкой, а чтобы я отвязался — дала пуговицу.

Я не умею мстить.

Я положил пуговицу в карман.

Мне досталась большая коричневая пуговица от шубы.

Один раз, когда я доставал в туалете платок, пуговица упала на кафельный пол и покатилась, но укатилась недалеко, я ее подобрал и положил снова в карман.

Другой раз, ты, которая подарила мне эту пуговицу, вдруг спросила:

 — Ты, наверное, потерял или выкинул мою пуговицу? Тебе она, конечно, была не нужна…

 — Как так, не нужна! — ответил я тебе. — Она мне очень, всегда нужна… Поэтому я храню ее у самого сердца.

 — Покажи! — не поверила ты.

Я достал из правого кармана своих брюк и показал тебе ту самую пуговицу.

 — Так вот где у тебя сердце! — рассмеялась ты.

Мне было не до смеха, но пришлось тоже засмеяться.

Потом я съездил в две или три командировки и где-то там, в далеких краях, забыл и потерял полотенце, бритвенный станок с лезвиями и штук пять шариковых ручек, а пуговица от твоей шубы не потерялась и вернулась вместе со мной.

Как и свойственно всем обязательствам: векселям, распискам или пуговицам от шуб, — моя пуговица тоже была весомо и расчетливо предъявлена ее бывшей владелице, причем в соответствующей обстановке и в удобный момент.

Ты никогда меня не любила, но была счастлива. Так могла быть счастлива только ты, живущая в торопливой, жадной, обыденной и благоустроенной суете — вдруг получившая в подарок маленькое, хорошее и смешное чудо, у которого, оказалось, нет цены.

Потом я у тебя украл сердце.

Потом ты украла у меня сердце.

Все-таки ты красивая. И умная. И гадкая. Ты можешь полюбить, а потом бросить. Можешь обмануть. И если бы какой-то юноша выбросился из-за тебя из окна, ты бы просто села на подоконник и стала печально смотреть вниз. И ты можешь случайно не прийти. Можешь прийти, вдруг встать и уйти. Можешь раздеться, лечь, потом одеться, уйти и потом даже не позвонить. Можешь влюбиться на всю жизнь. Но ты не для жизни. И тебя можно мучить. И ты ненавидишь меня за то, что все это заходит дальше и дальше.

Счастье отнимает прошлое.

 — Вспомни, любимый мой, сколько дырочек было у той пуговицы… Бесконечно мало.

Счастье лишает нас кожи.

 — Ты будешь весь чесаться от счастья, ведь ты же в него вляпался по уши, любимый мой, всеми четырьмя лапами. Ты будешь чесаться и завидовать каждому телеграфному столбу, потому что о них трутся свиньи и коровы.

Счастье — это импотенция.

 — Проклиная твою фальшивую девственной и умащая свое тело благовониями, мятной водой, толчеными семенами укропа, птичьей кровью и бурым соком из корней лопуха, уже ни с каким мужиком я не лягу в постель: ни с тобой, ни с американским миллионером, ни со сперматозоидом из Млечного пути.

В постели ты не оставляешь на себе одежду.

Одежда делает тебя драматичной.

В твоей одежде есть зловещая манкость.

Ты никогда не носишь брюки. Любишь чулки.

Свои костюмы и платья ты носишь так, словно идешь по очень узкой огненной лестнице. Твоя тень выдает интуицию движений, пылкость и утонченную необузданность тела.

Как бы ты ни укладывала свои волосы, они пахнут снегом и слезами, и вызывают действительную, почти старомодную сентиментальность.

Твои слова о любви — это такая терпкая смесь угроз и обещаний разного рода искушений, знойных галлюцинаций и первородных фетишей, что я в растерянности опускаю глаза и ласкаю взглядом твои ножки.

Аметист, бирюза, розовый перламутр — это цвет твоих ног.

Вчера ты забыла мне позвонить, а потом незримо пришла. И явилась тревога, которая меня давила, переносилась из непосредственного ближайшего прошлого в будущее, опасное будущее. И зарницы моего воспаленного воображения освещали для меня это твое бестелесное искушение, ужасно сконцентрированное и утонченное многочисленными медитациями.

 — Тебе лишь кажется, что я тебя избегаю — это потому что ты никогда не просыпаешься в полночь, чтобы со мной встретиться, хотя каждый раз я прихожу вовремя.

Любовь — это мир моих ожиданий, растворенный в зрачках твоих глаз, с его бесконечной снисходительностью, с беспощадной многоликостью и непредсказуемостью, мир желания или воображаемого влечения… дело моей любви в самом мышлении мыслящего, которое возможно при соприкосновении с другими внутренними поступками.

 — Я вижу во сне только музыку наших ночей. Потому что лишь одна часть сна освещена, проходима и доступна. Я вижу те звуки, которыми нарисованы ты и я. Все остальное для меня тьма и пользуется этим остальным кто-то другой, тот, кто знает смерти всех людей и видит насквозь, до самого конца света, знает и будущее этого света.

Когда я смотрю в твои безумные серо-голубые глаза, у меня возникает ощущение мучительного счастья и мне кажется, что моя кровь леденеет.

Откровенное требование такого взгляда значит много больше, чем неумолимый всеобщий закон бытия, скрытый под маской необходимости, тяготит много меньше, чем обман чувств и разума, пущенный в ход внешними силами. Мир сил — это только сравнение, указатель на то, о чем идет речь. Ритм не меняется, он всегда один, только один, только в нем и в любви обретают язык, узнают себя в нем, привлекают к себе или отталкивают, маскируются или обольщают.

В Царстве небесном нет мне причины искать любви, нет там предела бытия и нет там нужды в человеческих страданиях. И я знаю, что зимним утром где-то в Западной Сибири проснется женщина и увидит солнце. Это будешь ты.

[ Назад ] [ Дальше ]