Мэри Кушникова

В НОЧЬ ПЕРЕД КАЗНЬЮ

 

Страница 4 из 4

[ 1 ] [ 2 ] [ 3 ] [ 4 ]

Таинственные переговоры. — В парке он встретил Ван-Хо и подошел к нему.

 — Нам с тобой предстоит жестокое испытание, друг, — сказал он, и Ван-Хо взглянул на него таким затравленным взором, что господин Марко не смог продолжить начатого разговора.

Зато продолжил разговор Ван-Хо

 — И ты называешь меня другом? Ты сам предложил отсечение головы на площади после удушения кошмой. Разве ты забыл, что мне, именно мне, предстоит всё это содеять? Но я тебя удивлю: меня не пугает удушение, напротив, я никому другому не позволил бы принять её последний вздох.

 Но я не хочу уподобляться богу и убивать дважды. Это он сперва умерщвляет тебя на земле, отлучая от всех радостей мира и от всех любимых, а потом убивает повторно уже в своей вотчине, на небесах, то есть посылает на вечные муки в ад. Вот уж — палач так палач! Я так не смогу. Отсечь голову мертвой моей возлюбленной? Да я лучше повешусь тут же в Розовом Павильоне после удушения!

— Ты христианин? — спросил пораженный Марко.

— Не меньше, чем ты, хотя, по-моему, ты вряд ли кому либо и во что либо веришь — слишком во многих странах ты побывал и чувствовал себя везде как дома! — парировал Ван-Хо.

— Я оттого спросил, — продолжил господин Марко, — что совершив удушение и тем самым нарушив заповедь «не убий», ты собираешься грех умножить, положив конец своей жизни по собственной воле. Разве ты не знаешь, что это нарушение всё той же заповеди?

— Если всё случилось, как случилось, ни в какие заповеди я больше не верю! — вспылил Иванко, — Я не могу и не хочу жить после смерти Минкуль. А тем более — чтобы я, своими руками, на площади...

И тут господин Марко не стал более таиться.

 — От удушения женщины, которую оба мы, похоже, любим одинаково пылко, избавить я тебя не могу, ты сам знаешь.

И даже если мы оба умрем до того, Кубилай назначит другого палача, который это свершит, и когда я подумал, что чьи-то чужие и жестокие руки спокойно, а может, даже со сладострастием, лишат жизни это божье создание, прекраснее которого я ничего на свете не знал, члены мои леденеют и сердце останавливается.

Но от деяния на площади я тебя избавлю, клянусь Гробом Господним. Хотя ты и сомневаешься, христианин ли я. Сейчас я ненадолго отлучусь, мне нужно кое с кем повидаться. Дай мне слово, что не предпримешь никаких опрометчивых шагов до моего возвращения. С вечера тебе надлежит явиться к Минкуль в Розовый Павильон. Там она проведет свою последнюю ночь. Я тоже туда приду. Не опасайся, я вам не помешаю. Ты друг мне, а я не каждого называю другом. Сейчас не спрашивай меня ни о чем — только верь мне...

...Когда «Господин Миллион» дрожащей от волнения рукой записывал эти строки, — вдруг вспомнил, как в пору юности изумился, когда в новопостроенном Кубилаем городе Канбалу, объявленным столицей, обнаружил казарменный порядок и понял, что Кубилай, зачинатель новой династии Юань, живет в постоянном опасении не столько за свою жизнь, сколько за прочность завоеванной им власти — город кишел охранниками...

Охрана в городе-казарме была разношерстная, сюда привозили людей из разных стран. Господин Марко даже познакомился с неким русским князем Григорием, который командовал гарнизоном в десять тысяч русских воинов. И тогда редко задумывавшийся в ту пору господин Марко, может быть, впервые, углубился в размышления о прихотливых и извилистых тропах судьбы.

 Давно ли монголы разгромили стены русского города Киева китайскими стенобитными машинами, а теперь именно с помощью русского войска держат как бы в «жестком ошейнике» прекрасный город Канбалу, потому что Кубилай не верит и никогда до конца не поверит покоренным китайцам. Ибо не может побежденный любить победителя, и потому у всех ворот города посменно дежурят тысячи воинов, главным образом, русских.

Теперь всё это казалось почти нереальным, но тогда, в тот проклятый небом день, именно на русских стражников, что стояли у всех ворот Канбалу посменно, надеялся господин Марко, как на якорь спасения.

А потому отправился на поиски князя Григория и довольно легко его нашел. Господин Марко по своему положению и близости к Кубилаю стоял никак не ниже князя Григория, а даже несколько выше, и потому принят был радушно.

Тайный их разговор длился недолго и разошлись они вполне довольные друг другом. У Марко всегда водились золотые монеты и слитки — в стране, где недавно ввели бумажные деньги, что впоследствии в рассказах «Господина Миллиона», вернувшегося в Венецию, более всего удивляло его земляков и вызывало сомнение в его здравомыслии, — в ту далекую пору золото особо ценилось, и князь Григорий принял от Марко в дар увесистый кожаный кошель, пообещав полное содействие.

Вечер перед кончиной. — Когда господин Марко вернулся во дворец, ему сообщили, что Кубилай уже дважды справлялся о нем и велел ему придти в свои личные покои, как только появится.

— Долго же ты отсутствовал! — подозрительно констатировал хан. — Ты не забыл, что тебе надлежит с вечера отправиться в Розовый Павильон к твоей подопечной, — съехидничал Кубилай, — причем лучше в сопровождении свиты, чтобы потом в городе не было кривотолков, что каким-либо образом нарушен закон и что ты обвинил женщину по личной злобе. Но у ворот павильона свиту ты, разумеется, отпустишь.

Эту ночь моя Вторая Императрица, моя Синяя Бабочка, цветок моей жизни, должна провести в тиши и в дружелюбии с теми, кого её несчастливая судьба выбрала своими орудиями, чтобы исполнить предначертанное ей, — с изумлением услышал господин Марко и подумал, как же бесчеловечно глумится Кубилай над обреченной Минкуль...

Но взглянув на хана, вдруг увидел, что в его уже изрядно потускневших от возраста глазах стояли слёзы, а также следы слёз увлажняли его тронутые старческими складками щёки.

 — Я всё помню и всё исполню, как ты велишь, государь! — заверил Кубилая, на мгновение умягчившись сердцем, господин Марко, и впервые за многие годы подумал, что этот славный на всю Азию и Европу всесильный Император, бесстрашный и ненасытный завоеватель, был, в сущности, по крайней мере в эти дни, всего лишь уязвленным в своем властолюбии мужчиной, так и не переставшим любить женщину, обреченную им на казнь.

И еще подумал, что судилище и казнь — одна из уступок многочисленным недоброжелателям, которые неизбежно сопутствуют любому величию, чтобы сохранить нерушимой долголетне завоеванную власть...

По дороге в Розовый Павильон господину Марко вдруг показалось, что этот последний разговор ничуть не сблизил его с Кубилаем, а напротив, вряд ли тот забудет когда-нибудь, что позволил своему подданному заглянуть в тайники собственной неукротимой души, и, конечно, сам себе этого не простит, и тем меньше простит господину Марко, что тому довелось увидеть слёзы Императора.

 — Ох, пора, пора бы нам с отцом и дядей сворачивать дела торгового дома Поло, — подумалось на мгновение, — теперь я тоже «слишком много знаю» о дворцовых подпольях, так же как покойный Зейнулла и пока еще здравствующий Айсе...

Последние откровения. — Когда господин Марко вошел в Розовый Павильон, уже сгущались сумерки. На широкой квадратной кровати сидели рука в руке Минкуль и Ван-Хо. У их ног на маленьком столике горела масляная лампа, глиняная, расписная на тюркский манер, похожая на утицу. И Марко подумал, что, наверное, местные мастера изготовили её лично для Второй Императрицы в память об её отрарском детстве.

— Я всё уладил, как обещал, друг мой Ван-Хо, — объявил господин Марко, — не вдаваясь в подробности. — А теперь не обращайте на меня внимания, я удаляюсь в некое тайное убежище, найденное мной в этом зале, и вы вскоре забудете, что кроме вас здесь может находиться еще кто-нибудь. Но это приказ Кубилая и я обязан так поступить.

— Что именно ты уладил? — спросила Минкуль.

— Всё это я потом объясню Ван-Хо, — смущенно сказал господин Марко.

— Когда это — потом? — необдуманно спросила Минкуль-Синяя Бабочка.

Похоже, она никак не собиралась привыкать к мысли, что очень невдолге будут происходить события и звучать слова, которые она уже не сможет ни увидеть, ни услышать, поскольку её просто не станет.

Вот не будет её, а мирские дела пойдут своим чередом, так, как будто бы из его обитателей не выбыла навсегда прекрасная и столь многими любимая тюркская девушка, монгольская императрица Голубое Озеро, Синяя Бабочка...

— То, что ты улаживал, касается Ван-Хо? — как ни в чем не бывало продолжала она выспрашивать господина Марко, и тому стало необыкновенно тяжко: она в самом деле не могла представить себе, что значило это «потом», только что произнесенное им.

— Это касается нас обоих, его и меня, — смущенно сказал Марко и даже пытался неловко отшутиться, — ведь могут же у нас быть свои мужские дела!

На том он и удалился в свою нишу, оставив влюбленных в последний раз наедине друг с другом. Он ожидал бурных изъяснений в любви, объятий, а, может быть, и соития, но никак не ожидал увидеть и услышать то, что произошло этой ночью.

А произошло вот что: ничего не объясняя друг другу, Минкуль и Ван-Хо сняли с себя свои амулеты. Минкуль — «Руку Фатимы», маленькую золотую женскую ручку с бирюзовой бусинкой на ладони. Похоже, она носила её на шее всю жизнь с самого детства. Ван-Хо же снял с шеи довольно большой деревянный крест, какие обычно носили несторианцы, к коим он принадлежал, когда еще совсем маленьким мальчиком, был захвачен тюрками при набеге на несторианское поселение, состоящее из русичей.

 И господин Марко тут же осудил себя за то, что приравнял крест к талисману Минкуль, и тут же сам себя оправдал, потому что события последних дней всё более заверяли его, что, в сущности, крест, который и он сам носил на шее, — не больше чем талисман, которым при крещении родственники младенца пытаются оградить его от будущих злоключений, неизбежно предуготованых всякой человеческой жизни.

Итак — они молча обменялись своими талисманами и каждый одел на шею тот, что отныне должен был ему сопутствовать до конца.

Первым нарушил молчание Ван-Хо.

— Зачем ты надела на шею мой крест? Ты не просила его у меня, и я даже сам не пойму, как угадал, что ты этого хочешь.

— Ты правильно угадал, — вздохнула Минкуль, — ведь тебе предстоит нарушить краеугольную заповедь твоей веры — «не убий». И, стало быть, ты осужден и будешь наказан в потусторонней жизни на вечные муки, мне про всё это рассказывал христианин лекарь Айсе. И я подумала, если ты отдашь мне свой крест и оденешь мой могущественный талисман, каким является «Рука Фатимы» — спутницы и супруги нашего пророка Магомета, ты как бы отречешься от христианства и, значит, заповедь «не убий» совершит уже не христианин, а мусульманин Иванко, который стал таковым, приняв мой символ веры.

— Значит, ты отреклась от веры своих отцов, которая всегда служит поддержкой человеку в последний его час, чтобы спасти меня?

— Ты слишком хорошо обо мне думаешь, — едва улыбнулась Минкуль. — Это я не тебя, а себя спасла. Ведь и ты, и я оба знаем, что я обречена, хотя и ни в чем неповинна. И, стало быть, я уйду из жизни как мученица? Мой отец рассказывал мне, как сразу же после распятия вашего Господа Христа римляне бросали на растерзание львам первых христиан и те умирали как мученики, ибо не было на них никакой вины, и они попадали в божий рай. Я не знаю, так ли прекрасен ваш рай, как тот, что описан в нашем Коране, но всё равно, наверное, он получше устроен, чем наша земная обитель.

— А как же я? — удивился Иванко. — Я понимаю, ты взяла мой грех на себя, ты придумала для меня оправдание, но ведь теперь я отсутпник? Ведь я отрекся от своей веры и принял враждебную?

— Ну почему же враждебную? — удивилась Минкуль. — Мы, мусульмане, считаем, что бог для всех един, и что это люди в своей слепоте и гордыне стали делить бога как бы на отдельные кусочки. По одному кусочку для каждой веры.

А если так — как же быть единому богу, в которого верим мы, мусульмане, если на поле битвы ваши крестоносцы, которые так мечтали спасти Гроб Господень от нас, изуверов — мусульман, как же они молят о помощи свой «кусочек бога», а рядом, напротив них, наше войско, которое тоже считает христиан изуверами, молит свой мусульманский «кусочек бога», и тоже о победе.

Как быть этим «кусочкам»? Бороться друг с другом? И выходит, что люди заставляют бога вести суровые битвы внутри самого себя: кому же всё-таки помогать?

— Никогда не приходилось мне так глубоко задумываться о вере, — изумленно воскликнул Ван-Хо. — Ну, носил себе крест и носил. А один ли бог, или их много и у каждого народа — свой, вот о чем я никогда и думать не думал.

— Я тебя удивлю, — опять улыбнулась Минкуль. — Ведь я спасла не только себя, став как бы христианской мученицей, но и тебя тоже. Ведь самой большой добродетелью у нас считается принять ислам. Надев «Руку Фатимы», ты ислам принял.

И более того, не думай, что наша вера не считает умерщвление невинного человека грехом. Очень даже считает. У нас говорят: «если встретил врага, пытайся убедить его, что он неправ, если не сможешь — скажи ему «иди с миром», и пусть ваши дороги разойдутся, а ты никогда не попытаешься его умертвить». Так что на самом деле теперь ты как бы подвешен на чаше весов. На одной чаше деяние, которое ты вынужден совершить, — не по своей воле, а по приказанию, — и это деяние считалось бы грехом, если бы не было на то воли твоего господина.

Но особой добродетелью у нас, мусульман, считается повиновение высшему правителю. И, кроме того, принятие тобою ислама как бы смывает твой грех, который как бы даже и не является грехом, потому что теперь у тебя на шее не крест, а «Рука Фатимы». Так что чашы весов уравновешены.

И мы с тобою оба чисты и защищены от кары небес, если всё, чему учат нас с детства, на самом деле правда, а не людской вымысел...

— Возлюбленная моя, сестра моя, как счастливы мы были в Отраре, когда каждый из нас, нося свой заветный амулет, слепо верил в его силу и во всё то, что рассказывали нам старшие про ожидающее нас за пределами жизни. Ведь тогда-то и умирать казалось не страшно. И потому что мы были еще маленькие и не представляли себе, что такое уход в небытие, и потому что верили, что находимся под могучей защитой, и что за пределами жизни нас ожидают прекрасные сады с добрыми ангелами в христианском раю и обольстительными Гуриями в мусульманском, и что, наверное, нас ждут там сладости и игрушки и всё то, что в детстве кажется наиболее желанным. И как же суровы оказались предначертания, уготованные нам обоим, чтобы сегодня мы говорили без страха всё, что говорим!

И тут они обнялись и долго сидели так молча, без единого поцелуя, и так долго не шевелились, что господин Марко в своём убежище, который всё слышал и — уж чего греха таить! — всё видел, даже испугался, не постигла ли их кара небесная за все кощунственные слова, которые они позволили себе произнести на пороге того деяния, что им предстояло пережить так невдолге.

Время протекало как-то удивительно быстро. Казалось, так недавно, только еще смеркалось и, стараясь изо всех сил, в саду пели водяные лягушки, а сейчас они смолкли и повеяло предрассветной прохладой, а за окнами небо перестало быть бархатно-черным, как это бывает только в этих краях, и приобрело чуть зеленоватый оттенок. Похоже, близился рассвет и всем им надо было уже не готовится к действию, а действовать.

Действие. — Первой освободилась от волшебства этой невероятной ночи сама Минкуль. Не выказывая ни страха, ни беспокойства, спросила у Ван-Хо:

— Скажи, Иванко, как ты думаешь, человек, завернутый в кошму, задыхается быстро или ему приходится долго мучится?

Иванко ответил ей, тоже как будто бы с полным спокойствием.

— Я думаю, это зависит от того, насколько плотна ткань кошмы и как туго обернуть в неё человека. Кошмы, которые приготовлены здесь у входа, честно говоря, кажутся мне слишком тонкими, но я не знаю, чем заменить их.

— Мы сделаем вот как, — сказала Минкуль. — Вы с Марко сдерете ковры, натянутые на ширмы. Я еще днем к ним присматривалась. Они, по крайней мере, вдвое толще и плотнее, чем монгольские кошмы. Тогда, наверное, всё произойдет быстрее и легче.

— Господин Марко, друг мой, — позвал Ван-Хо. — Подойди поближе, нам нужно всем вместе решить, как избавить нашу возлюбленную от излишних мук.

Господин Марко приближался к ним и по пути подумал, что последние слова Минкуль, которые он хорошо слышал, — необыкновенное свидетельство её мужества, прозорливости и хладнокровия. Оказывается, когда они с ней ещё вчера довольно безмятежно беседовали здесь, в Розовом Павильоне, она приглядывалась к ширмам и обдумывала всё то, что её ожидает, и даже примеривалась к толщине ковров, натянутых на ширмы.

— Ну что ж, я здесь! — сказал он. — Что будем делать?

— Я думаю, сперва надо содрать ковры и, по крайней мере, два из них положить друг на друга и расстелить на этой кровати. Потом я лягу на них, а дальше, — это уж вы сами решайте, как действовать, — объявила Минкуль.

Так они и сделали. Но на всякий случай положили друг на друга не два, а три ковра. Ковры были индийской работы, полушерстяные и полушелковые, очень плотные, мягкие и гибкие, так что завернуть в них Минкуль, наверное, будет нетрудно.

Синяя Бабочка Минкуль легла на своё смертное ложе и нашла в себе мужество улыбнуться и объявить:

— В первый раз в жизни лежу на таком мягком ложе. То, которое мне приходилось делить с Кубилаем, было жестче и казалось мне всегда слишком узким, чтобы я могла уснуть достаточно далеко от него. А теперь — приступайте! — сказала она и закрыла глаза.

И тут господин Марко, встав на колени, прильнул к её ногам и целовал узенькие ступни, и всхлипывал, ничуть не стесняясь своей слабости. А Ван-Хо у её изголовья целовал её закрытые глаза, обеими руками обхватив её голову, и зарывался лицом в её волосы, которые она перед тем распустила, так что они шелковистой волной покрывали её чуть не до пояса.

— Люблю тебя, люблю! — твердил он, ничуть не таясь от господина Марко.

— Люблю тебя, люблю! — шептала Минкуль еле слышно сквозь пелену мягких густых волос.

И наконец господин Марко вскочил на ноги и, начиная со своего конца, стал сворачивать ковер, тогда как Ван-Хо еще стоял на коленях у изголовья Минкуль.

Когда ковер достиг её подбородка, медлить уже нельзя было, и Ван-Хо, непрестанно твердя «люблю тебя, люблю», прикрыл её голову своим концом ковра. Затем оба они с господином Марко свернули продольные стороны ковра над телом Минкуль, и Ван-Хо лёг около неё на широкую кровать и обеими руками прикрыл то место, где должно было находиться лицо и горло, и, надавив изо всех сил, продолжал шептать «люблю тебя, люблю». А господин Марко зарылся лицом в то место, где должны были быть её колени, и теперь уже, совсем потеряв самообладание, всхлипывал и рыдал, как в детстве.

Никто из них не мог бы сказать, много ли прошло времени, только одно удивило обоих — ни стона, ни одного движения, чтобы высвободиться от удушающей тяжести, за это время не последовало.

 Минкуль уходила величественно, так же как привыкла жить, будучи Второй Императрицей самой могущественной азиатской империи той поры.

Теперь уже совсем рассвело и Ван-Хо дерзнул чуть откинуть тот конец ковра, который закрывал лицо Минкуль. И сейчас тоже — ни движения, ни звука. Похоже, она была мертва, но он боялся раскрыть её лицо и увидеть, какой она стала после удушения. И тем не менее пришлось это сделать, поскольку надо было убедиться, можно ли звать стражу и свидетелей, которые смогли бы подтвердить, что казнь через удушение состоялась.

Но господин Марко остановил своего друга.

 — А теперь я расскажу тебе подробности, о которых давеча умолчал. Значит, так: из этого павильона, о чем мне вчера рассказал Айсе, подземный ход ведет к Южной Башне города. После того, как уйдут свидетели, пройдет немного времени, пока не явятся носильщики, чтобы унести тело на площадь.

В это время ты нырнешь в подземный ход и по нему через весь город пройдешь к Южной Башне. Там старшему стражнику скажешь, что ты русич Иванко, про которого знает князь Григорий. Князь обещал мне, и за немалую мзду, спрятать тебя в своем доме. Он слишком высокий сановник, чтобы кто-нибудь стал тебя у него искать. Я же останусь здесь и выкажу всяческое недоумение по поводу твоего отсутствия — мало ли, отлучился в дальний угол павильона по нужде...

Конечно, казнь всё равно состоится. Только не найдя тебя, разъяренный Кубилай вложит меч или нож кому-нибудь другому в достаточно привычную руку, чтобы всё состоялось по правилам..

Потом объявят розыск, но какое-то время ты будешь в безопасности. А потом я тебя найду.

— Но ведь ты рискуешь не меньше меня! — воскликнул Ван-Хо. — Или у тебя созрел какой-нибудь план спасения?

— План моего спасения, как ни странно, очень похоже, созрел в душе самого Кубилая. Вчера я окончательно убедился, что нам, купцам Поло, надо сворачивать здесь свои дела и возможно скорее удалиться из этой Империи. И опять же, — зная ход некоторых дипломатических планов Кубилая, — думаю, он сам поможет нам поскорее и возможно пристойнее убраться из его владений.

День после первого убиения. — Как и предвидел Марко, Кубилай, разъяренный исчезновением Ван-Хо, повелел немедленно убить во второй раз уже мертвую Минкуль, и для большей издевки вложил нож в руки придворного повара.

И тот, дрожа от страха и унижения, — он вовсе не считал почетной работу палача, даже если велено перерезать горло бывшей Второй Императрице, — тем не менее со своим делом справился.

Но при мысли, что совершает надругательство над умершей, содрогался от ужаса: вдруг её тень станет являться ему и требовать, чтобы он языком лизал острие ножа, которым полоснул по шее Синей Бабочки. Так примерно представлял он себе возможное её возмездие.

Однако же, так или иначе, казнь свершилась, и толпа, что собралась на площади, осталась вполне довольной. Марко сидел среди других членов Совета и вынужден был до мельчайших подробностей смотреть, как второй раз убивают Минкуль, что запомнил на всю свою жизнь.

Кубилай, которому шло к семидесяти годам, после казни несколько поутих, но долго не призывал к себе Марко. Из чего тот заключил, что дела торгового дома Поло висят на волоске.

Но более всего тревожила его мысль, удалось ли спрятаться Ван-Хо у князя Григория, ведь хромота его друга была неопровержимым признаком для опознания беглеца.

Как-то, ближе к ночи, закутавшись в плащ, господин Марко, который в любой час спокойно расхаживал по городу — его чуть не каждый знал в лицо и оказывал знаки почтения, как приближенному к хану, этот самый господин Марко теперь прятал лицо — он боялся. Шел к князю Григорию со смертью в душе: вдруг что дурное случилось с его другом.

Опасения оказались напрасны — князь Григорий не только по-родственному принял Иванко, но даже попытался напомнить ему русскую речь, — впрочем, безуспешно. Тот напрочь забыл язык своего раннего детства.

Князь Григорий обещал, что станет прятать подопечного у себя в доме до лучших времен, хотя и поинтересовался осторожно у Марко, как скоро, по его мнению, такие времена наступят...

Вечером в доме, где жили Никколо и Маффео Поло, собралась вся небольшая семья. Марко старики считали наиболее искушенным в придворных прогнозах и предложили спокойно и трезво оценить обстоятельства.

— А обстоятельства таковы, — сообщил Марко, — что у Кубилая подагра, но он по-прежнему пьет вино и ест мясо без меры, а приступы боли его злят, и он всё чаще винит лекаря Айсе в невежестве — что, мол, за лекарь, коли не может избавить своего господина от боли.

К тому же, — как заметил Марко, — Кубилай потерял вкус к жизни. Хандрит. Чтобы развлечься, наводнил двор фокусниками, актерами и плясунами. Двор, да и весь город, только и делают, что веселятся.

По словам Марко, стало ясно, что Кубилай хандрит от приближения старости. Его бег к вершинам величия и славы, который продолжался всю его жизнь, вдруг не только замедлился, а и вообще прекратился.

И Кубилай придумал: давно был наслышан о некой дивной стране Мьянь, что лежить за горами и снегами (Бирма) и теперь он пожелал её покорить, причем не с помощью войск, а... фокусников. И конечно же, в этот вздорный поход послал главарем Марко.

На семейном совете младший Поло не стал рассказывать удивительные происшествия этого похода. Он рассказал главное. Недавно, когда он вернулся, Кубилай вызвал его для доклада, и Марко с изумлением увидел, что хан пьёт уже не вино, а мелкими глотками потягивает чай, заваренный в медном сосуде, внутри которого в особом отделении горели угли.

А маленькой блудницы во дворце уже давно никто не видел...

Теперь же Марко рассказал Кубилаю про две поразившие его башни, одну из цельного золота, а другую из серебра, увешанную колокольчиками, что при малейшем дуновении воздуха тихонько позванивали, и что в этой загадочной стране не счесть сокровищ — сапфиров, янтаря, слоновой кости, так не прикажет ли Кубилай эту страну захватить и доставить сокровища к его двору, но хан лишь вздохнул и сказал, что добродетель не велит чинить разбой в чужих владениях.

Так что, как считал Марко, оправдались слухи, будто с некоторых пор при дворе встречается всё больше конфуцианских монахов, и что слово «добродетель» в лексиконе Кубилая укореняется всё прочнее.

Что, впрочем, как мы уже знаем, не помешало ему жестоко расправиться с некогда любимой Синей Бабочкой...

 Но старшие Поло уже о ней забыли и удивились, — что ж в том плохого, что хан вспомнил о добродетели, ведь на его совести много такого, что все придворные монахи не помогут ему замолить. Это же хорошо, что он говорит о добродетели! Это очень даже хорошо для всех!

 — Нет, плохо! — сказал Марко. — Это он сам себя убеждает, что покаянием можно вымолить у судьбы прощение за былые злодейства. Это он мается памятью о гибели своих Императриц. Вы не заметили, а я заметил: после известной вам казни это непривычное для хана слово вошло в особую моду при дворе.

И значит, хан вряд ли забудет тех, кто причастен был к нарушению им добродетели. И он, Марко, в этом списке, конечно же, окажется первым. Так что надо потихоньку, — а вернее, — поспешая, не торопясь, — менять всё здешнее имущество на рубины, особо ценимые в Венеции...

Про себя Марко решил, что попытается попросту бежать всей семьей и на родину отправится морем, под видом очередной торговой операции, захватив с собою и Ван-Хо.

Но Марко, хоть и хорошо знал Кубилая, а всё же, оказалось, вовсе его не знал.

Стоял год 1286 и хану исполнилось 70. И тут он вдруг ввязался в очередную войну с очередным подозреваемым им претендентом на престол, из близкой родни, поскольку звездочеты никак не могли ясно высказаться по этому поводу. Но — какой же поход без Марко?

После кончины Минкуль Кубилай как бы избегал частых встреч с Марко, а вернее, боялся их. Постоянно решал для себя нелегкую задачу — что перевешивает в пользу его, Кубилая, стабильности: дипломатический дар Марко и купеческая сноровка его родичей; или — постоянное чувство, что Марко видит его, хана, насквозь и много, слишком много знает о нем и, похоже, читает в его душе, как в открытой книге, — явно предупреждает об опасности.

Новая вздорная война, которую придумал себе Кубилай, оказалась для него победной, хотя армия противника была куда лучше снаряжена, притом в бою участвовали слоны, которых поили допьяна, и они одетыми в железо клыками, крушили всё на своём пути. Тем не менее победил именно Кубилай, а побежденного родича велел умертвить удушением кошмой — тот тоже был потомком Чингисхана...

Этот случай вновь напомнил Марко об угрозе, нависшей над ним, оттого что Кубилай при умерщвлении родича несомненно вспомнил о казни Минкуль и об участии Марко в этом тёмном деянии.

А тем временем Ван-Хо так и жил в доме князя Григория, и Марко не чаял, как бы скорее вернуться из похода, оказаться в Канбалу и подготовить отплытие в Италию.

Опасный эпизод с удушением очередного племянника в самом деле натолкнул Кубилая на мысли, роковые для купцов Поло.

Ему всё менее хотелось встречаться с Марко, и, трезво рассудив, что вряд ли в будущем доведется покорять новые страны, — сам ощущал как старость подкрадывается к нему, окутывая леденящим плащом, — и тогда Марко-посол, Марко-дипломат вряд ли ему понадобится.

А купцы Поло так разбогатели во время пребывания в его стране, что народ начинал роптать, поминая «ненасытных иноземцев» — так, по крайней мере, сообщал специально содерживаемый Кубилаем штат доносителей.

Проще всего было бы от семейства Поло избавиться немудрым способом — уничтожить. Но все они были люди видные на обоих континентах — о других пока никто еще и ведать не ведал, так что этими двумя континентами и ограничивался для Кубилая весь наземный мир, не считая смутных представлений о севере Африки, — и он решил, что надо придумать для итальянцев какую-нибудь миссию, которая увела бы их подальше от его, Кубилая, Империи...

Кубилай не зря в летописях той поры слывёт счастливцем и небесным избранником. Ему везло всегда и во всём.

Повезло и теперь.

Совсем недавно братья Поло обратились к нему с нижайшей просьбой — отпустить их хотя бы на время, они так давно покинули Венецию, что им просто необходимо побывать дома. Живы ли ещё их домочадцы, стоят ли на месте и не разрушились ли их дома, — в Венеции постройки недолговечны, чему виной постоянная влага...

Но Кубилай осыпал их подарками, сулил небывалые почести и согласия на отпуск не дал.

Братья Поло и Марко забеспокоились — не задумал ли хан худого? Да и сам он стар, дряхлеет ото дня ко дню, и если умрет, кто знает, каков будет наследник и не расправится ли с ними толпа...

Семейство Поло не знало, что не худшим дипломатом был и сам Кубилай.

Заверяя их, что ему без семейства Поло не обойтись, он исподволь вёл переговоры со своим внучатым племянником, ханом персидским Аргоном, который после смерти Первой Жены Булган-Хатун решил взять новую Первую Жену монгольского рода.

Уже побывали у Кубилая послы, выбирали невест и особо отличили семнадцатилетнюю принцессу Кокачин.

И тут Кубилай перестал таиться. Вызвал к себе Марко и спросил совета: как он считает, хорош ли выбор? И как везти невесту к Аргону — сушью или морем?

— Конечно, морем! — заверил Марко, привыкший за много лет угадывать мысли и желания Кубилая.

— Знаешь ли, господин Марко, наши с тобой мысли нередко совпадают. Совпали и сейчас, — усмехнулся хан.

Ты, конечно, знаешь, что твой отец и дядя просили меня об отпуске, но ты знаешь также, что мне без вас, верных моих подданных, — и я сказал бы даже, друзей, — куда труднее будет управлять страной. Но вот я думаю, если вы согласитесь выполнить моё последнее поручение, — я говорю «последнее», потому что чувствую приближение ухода в Горние Миры, — я посчитал бы вас свободными от каких-либо обязательств по отношению ко мне, — неспеша рассуждал Кубилай.

Я хотел бы поручить вам почтеннейшую миссию — назначить послами в Персию и вручить моему родичу Аргону невесту из нашего рода, принцессу Кокачин. Но ты, господин Марко, знаешь, как ненадежны все представители Сунской династии из Южного Китая, который лишь притворяется покорным нашей власти. Есть среди них некая принцесса, у которой, как слышно, весьма честолюбивый нрав. Лучше бы ей оказаться от Южного Китая подальше.

Что если бы ты уговорил её, что быть Второй Женой персидского хана — почетная участь и доставил бы моему родичу Аргону вместо одной невесты — двух?

Марко согласился.

Перед отбытием на переговоры с принцессой в его доме опять собрался семейный совет.

 — Вы, конечно, понимаете, отец мой и дядя, что никакая это не почетная миссия, а просто почетная ссылка. Пристойный способ от нас избавиться. И слава богу! Я ожидал худшего. Видно, за все проведенные здесь годы я всё же недостаточно изучил хозяина.

Слышно, что корабли будут предоставлены самые надежные и довольствие предусмотрено сроком на десять лет. Значит, путешествие предвидется долгое и небезопасное. Попадут ли невесты в Персию, Кубилаю, в сущности, всё равно. А вот мы, авось да сгинем в пути.

И тогда все правила этикета соблюдены, а опасных свидетелей многих ханских деяний и несравненного его коварства — как не бывало. Но это я — так, даже не знаю, отчего это пришло мне в голову...

Принцессу из династии Сун Марко, конечно, уговорил и привез ко двору Кубилая, где её приняли с великими почестями и познакомили с принцессой Кокачин — ведь им предстояло долгое совместное путешествие...

Прежде чем семейство Поло отбыло из Империи, Кубилай несколько ночей подряд размышлял, правильное ли принял решение, и пришел к выводу, что правильное.

Марко Поло в Китае любили, у него всё больший вес и влияние. Казнить его не за что, да и незачем, а держать при себе нет нужды. К тому же с годами у Марко появилась раздражавшая Кубилая привычка: ему нравилось хвастаться своим высоким положением при дворе. Вот это было уже совсем ни к чему...

Но зачем он, Кубилай, предложил такой долгий и опасный водный путь? На это хан даже самому себе не хотел отвечать, но почему-то при мысли о том сам себе очень не нравился.

Путешествие. — Марко предсчувствия не обманули — путь оказался и долгим, и опасным. Все воины-монголы, что были с ними, погибли невдолге. Но о них не тужили. Провожатых на четырнадцати кораблях было шестьсот человек. А на корабле, на котором плыли купцы Поло, их было тысяча двести. Однако до первой большой стоянки дожила лишь половина.

Выжил и Ван-Хо, которого Марко придумал-таки, как вывезти из Империи. Его обернули атласными отрезами, поверх — парчевыми тканями, и упаковали в виде рядового тюка, среди многих, предназначенных для свадебного подарка Аргону.

И теперь Ван-Хо терпеливо ковылял за своим другом по палубе. Вскоре его все полюбили. Татары, а их было много на корабле, непривычные к морю, сильно страдали от качки и от нехватки овощей. У них пухли десна и ноги, их тошнило, и Ван-Хо ухаживал за ними терпеливо, как брат.

 Иногда ночами они с Марко, сидя бок о бок, подолгу молчали — на шее у Ван-Хо Марко видел «Руку Фатимы», а Ван-Хо — нефритовое колечко Минкуль, которое Марко повесил на цепочку рядом с крестом...

Путешествие было даже более долгим, чем мог ожидать Марко. Пришлось обогнуть остров Яву. Погода менялась. Доплыли до острова Суматра, и Марко понял, что ветер переменился надолго, и что здесь придется зимовать. Так что он решился построить редут и здание из бревен, запас дров и поставил надежный караул.

Целых пять месяцев простоял корабль на этом острове, на котором сосуществовали аж восемь царей, что привело Марко в изумление. Попробовали бы при Кубилае, на его земле, ужиться столько важных правителей...

Марко ездил на охоту, пил пальмовое вино, ел рис и рыбу, пытаясь хотя бы так ублажить себя, и однажды заметил, что маленькая принцесса Кокачин грустит и почти не ест. Вдруг представил себе, что участь её мало чем отличается от судьбы Минкуль, и почувствовал к ней такую острую жалость, что даже заопасался. После кончины Минкуль он боялся всякой привязанности, хотя нельзя сказать, чтобы жизнь вел монашескую...

...А сейчас, дописав заветную главу, «Господин Миллион» почувствовал, как у него ломит поясницу, оттого что писал, нагнувшись над столом, вместо того, чтобы писать стоя у высокого пюпитра, как велели ему врачи.

Закрыл глаза и попытался вспомнить, довез ли он обеих принцесс до Аргона. Не довез.

Неумолимой бывает судьба к иным наиболее беззащитным созданиям, предназначенным для совсем иной, наилучшей доли.

Пока корабли добирались до Персии, миновав уже и Цейлон, и «Малабарское царство», прошло два года.

Заболела и умерла китайская честолюбивая принцесса из династии Сун. Стойко держала вахту рядом с господином Марко — капитаном Марко, как величали его сейчас, — маленькая Кокачин.

И тут корабли заблудились — отказал компас....

...Сейчас «Господин Миллион» лишь смутно вспомнил, что на море лютовали пираты и потому в гавани заходить опасались. Обогнули остров Занзибар, подошли к острову Сокотре. Уже три года плыли они без устали, и персидский хан Аргон сердился. Он жаждал своих невест и даже не подозревал, что одна из них умерла.

Но беды ожидали путешественников впереди. В то время, как они чуть не на ощупь приближались к цели, персидский жених Аргон умер, отравленный одной из жен своего гарема. Невест, а вернее, одну из них, везти было некому. Кокачин, прильнув к плечу Марко, сказала:

— Увези меня с собой, господин, я буду твоей служанкой. Если хочешь, — выйду замуж за Ван-Хо. Только бы мне не расставаться с тобой.

— Ты поедешь к своему жениху, я дал слово тебя довезти, притом сам себе дал обет до конца дней оставаться свободным и одиноким.

...Всё это вспоминал сейчас «Господин Миллион» в полудреме, равно вспомнил, что послушал совета людей бывалых и, чтобы избавиться от Кокачин, передал её сыну Аргона, Казану. И еще вспомнил, что в пути узнали они о смерти хана Кубилая.

Да не покажется странным, но старшие Поло горевали о нем, как о родном, и говорили, что самые счастливые годы провели в стране умершего хана.

До Венеции еще плыть и плыть. Да и кто их там ждет. А в Китай уже пути нет, потому что ушел из жизни щедрый, коварный, мудрый, жестокий, но незлобивый, отчаянно смелый, чуткий ко всему новому хан Кубилай, которого в равной мере можно было любить и ненавидеть...

А между тем доплыли до Трапезунда, обогнули Константинополь, проплыли мимо греческих островов и вдруг как бы из моря всплыла Венеция, куда купцы Поло вернулись через двадцать шесть лет отсутствия. Стоял год 1295-й.

Дом был стар, крыша поросла мхом. И теперь Марко вспомнил, каким маленьким показалось ему его жилище, которое он всегда считал роскошным, но по сравнению со дворцом Кубилая, — какое жалкое зрелище...

... Тут в покои «Господина Миллиона» вошел Ван-Хо.

 — Друг, скажи, как по-твоему, там на корабле я был не слишком ласков с принцессой Кокачин? Не подал ли я ей ложных надежд? — вдруг спросил Марко-летописец.

 — Что теперь вспоминать? — пробурчал Ван-Хо. — Слишком-не слишком, какая разница. Ну попала она в Персию. Ну стала Первой Женой. Пожила-пожила, а теперь, как дошли слухи, царствовала недолго. Померла не так давно и про тебя не вспоминала, не надейся. А вообще-то монахом ты никогда не был. Я-то знаю. Только никто и никогда не занимал и не займет в твоём сердце место Минкуль, так же как и в моем. А уж твоя жена — тем более.

 С женой «Господина Миллиона» Ван-Хо не ладил. Она не раз спрашивала у мужа:

— Ну зачем тебе хромой слуга, которого почему-то называют твоим другом? Какой от него толк? Его не дозовешься — пока он доковыляет. Весь город потешается. Рынок полон рабов на продажу, только знай-выбирай...

Марко загадочно молчал, а если супруга его Доната уж слишком ему досаждала, стучал ладонью по столу:

— Молчи, женщина! Не то лишу тебя наследства!

Он знал, что Доната не любит его, так же как и он её, и что их брак был вынужденным — отец настоял, не жить же всё одному...

А с её стороны — голый расчет, она не забыла первый приём гостей в доме Поло после возвращения Марко, когда все три путешественника ссыпали пригоршнями на стол горстки алмазов, сапфиров, рубинов и жемчуга, чтобы завоевать доверие венецианцев, которые более чем скептически отнеслись к восторженным рассказам Марко обо всём виденном в далеких странах...

...Теперь «Господин Миллион» окончательно высвободился из полудремы и вдруг явственно увидел перед собою книгу, которую он не только может, но и обязан написать. Чего стоит хотя бы последнее его путешествие, люди и звери, которых он повстречал на неведомых островах, пока увозил несчастных принцесс к их печальной участи на заблудившемся корабле...

Почему бы, например, не написать об единороге, ведь все до сих пор верят, что такой зверь существует и что победить его может только девственница. А на самом деле нет никакого единорога — есть носорог, совсем не похожий на изображения, что ткут на гобеленах во Франции.

Или, например, — о жирафе. Как изумился его отец Никколо, когда впервые увидел этого зверя.

— А шея у него такая от рождения, — спросил отец, — или местные жители её вытягивают каким-нибудь особым способом?

Но самое важное, самое главное — написать о Кубилае и о его чудесной стране, куда бы он хоть сегодня пешком пошел, не будь Кубилай мертв. И господин Марко вдруг понял, что, несмотря ни на что, он сам — из тех, что Кубилая любили, а не ненавидели, и что их двоих навсегда связал самый крепкий из всех узел — их общая любовь к Минкуль...

Эпилог. — В 1307 году, по слухам, Марко Поло подарил копию своей новой книги рыцарю Тибот де Сепуа, французскому послу в Венеции. Это была не та книга, что составил Рустичиани в генуэзской тюрьме и которую возмущенный его вольностями Марко там в Генуе и оставил. Прошло уже восемь лет, как господин Марко вернулся из тюрьмы домой. Так что послу он подарил ту новую книгу, которую так явственно увидел перед собой, когда дописывал сокровенную главу о возлюбленной Минкуль, время от времени притрагиваясь к нефритовому колечку на шее. Главу, которая так сокровенной и осталась, ибо в новую книгу она не вошла.

«Господин Миллион» отдал её на сохранение Ван-Хо, но тот, не выдержав придирок Донаты, куда-то в конце концов уковылял и унёс эту главу с собой.

 — Такое предательство, такое предательство! — сокрушался «Господин Миллион». — Кто бы мог подумать...

Хотя в тайне души понимал, что эта глава по праву принадлежит Ван-Хо, отрекшемуся от веры отцов и преступившему первейший завет «не убий» из любви к Минкуль. Куда ему, Марко, до такой глубины чувства и до такой высоты совести, на какие был способен хромой «почетный палач» хана Кубилая...

Через двести лет после смерти Марко появилась первая его биография, а написал её географ Рамузино, секретарь венецианского Совета Десяти, он же и перевел её с французского на итальянский, и называлась та книга в переводе «Роман о Великом хане».

Двести лет — большой срок. За это время многое забывается.

И позабылось, конечно же, как в день, когда Марко почувствовал себя дурно и решил написать завещание, а священник увещевал его хотя бы на смертном одре признаться, что почти все его рассказы — выдумка, что не бывает бумажных денег, что все годы, проведенные в Китае, он якобы не видел Полярной Звезды, потому что тогда выходит, что Земля — круглая, а ему ли, простому купцу, а вовсе не ученому, судить о том...

Ведь ребенку ясно, что господин наш Христос не мог бы сойти с небес на круглую землю — как бы он на ней удержался?»И вообще все ваши слова — ересь, — убежденно шептал священник, — но я никому не скажу про это. Вы только покайтесь. И тогда мы ваши книги не сожжем. А может, даже постараемся издать. Только назовем их, скажем, «Сказки Синьора Марко Поло», или — чем плохо? — «Роман о Великом хане»...

Но Марко Поло даже в этот свой час был строптив. Он вспомнил, как «щупал» его, по поручению Дожа, тоже какой-то слишком любознательный священник после первого его возвращения в Венецию. И теперь поведал другому священнику, что в разных странах, где он побывал, множество очень разных людей, обладавших очень разной совестью, и что они исповедуют очень разные религии. И более того, — люди как бы делят единого бога на отдельные кусочки, и у каждого народа — свой кусочек.

И при этих словах оба содрогнулись. Священник и Марко. Первый — от неслыханной дерзости таких речей, а Марко — от воспоминаний о ночи откровений в Розовом Павильоне.

Но Марко был купец, он хорошо изучил природу людей. И, вспомнив, как отделался много лет назад от любопытства Дожа и его посланника, отдав Дожу дорогой его сердцу подарок Кубилая, велел составить завещание и вписал туда такие щедрые дары церкви, что его оставили в покое и не требовали более примирения с богом.

И однако же в названном выше переводе книга «Господина Миллиона» всё же так и была названа «Романом о Великом Хане», вопреки обещаниям священника...

Впрочем, — не всё ли равно?

Не будь этой книги, на которую вдохновили Марко воспоминания о прекрасной Минкуль — Голубом Озере, Синей Бабочке, не искал бы эту книгу в 1426 году дон Педро Португальский в Венеции, не подняли бы в августе 1492 года три каравелла свои паруса, начав путь на запад, потому что для генуэзца Колумба эта книга служила компасом...

А то, что Марко Поло умер, так и не примирившись с богом, с которым поссорился после ночи тайных откровений в Розовом Павильоне, к этому времени уж точно все забыли...

 Июнь 2002г.

[ Назад ] [ Дальше ]