Мэри Кушникова

ЖЕБРАИЛ, АНГЕЛ СМЕРТИ

Древнее сказание (из будущей книги)

 Галошница Циля. — Это мы, эвакуированные, так ее называли. На самом деле, она — бухарская еврейка, из тех бухарцев, что и сами своего происхождения толком объяснить  не могут, и потому несть числа предположениям: потомки иудеев, что бежали от римлян после разрушения Священного Храма, а также ассирийцев, что всегда жили в ладу с Иудеей, или же индусов, из тех, кого причисляют к прародителям цыган.

Галошница — не диво. Заклеивать галоши было весьма доходно во время эвакуации: сапог и туфель не купишь, а местное население кроме галош другой обувки не признает  — летом на босу ногу, зимой — на мягкие ичиги, что-то вроде чулок-сапожков из тонкой кожи. Но «галошница»-бухарка — иное дело.

Бухарские еврейки от узбечек отличаются сразу: никакой паранджи, множество бус и браслетов, длинные шальвары под чуть укороченным платьем, удлиненные костистые лица и узкий клювообразный нос. Они покрикивали на мужей и сыновей и почти все, кроме хозяйственных дел, занимались ремеслами. Ткали на дому хон-атлас, а также ковры дивной плотности и расцветки, а еще торговали в ларьках смолкой для жевания (куда там жевательная резинка!) и красками для пряжи. Шел упорный слушок, что там же продавали и анашу и даже «любовный напиток» кухнор, но по тем временам никто в этом ничего особенного не находил: редко какой узбек или бухарец возьмется с утра за работу, не выкурив на берегу арыка самокрутку из табака пополам с анашой.

Но клеить галоши, согласимся,  — не престижное для гордой бухарки занятие…

Нашу галошницу, у которой мы жили в глинобитном флигельке, звали Сауле, вернее, ласкательно — Саулехон, и как из этого получилось Циля — уж и не помню. Вероятно, так прозвали ее с легкой руки эвакуированных из маленьких украинских и галицийских местечек: для них, местечковых евреев, это было привычное имя.

Галошница Циля любила работать вечерами при столь милой сердцу эвакуированных коптюшке. И всегда, работая, пела. У нее был приятный, чуть гортанный голос, с какими-то особыми всхлипами явно в чувствительных местах. Язык бухарских евреев не очень отличается от узбекского, но мы равно не знали ни того, ни другого. А иногда очень хотелось понять — о чем песни.

Наш сосед по дому — его участок рядом через дувал — Собирджон Ганиев, отлично говорил по-русски и преподавал в местном Наманганском пединституте. Он нередко захаживал к нам по вечерам, и моя мама меня подначивала: «вот твой обожатель пришел». Собирджон умилялся, оттого что моя мама, которую у нас привыкли называть «маленькая  Софи»,  — удивительно музыкальная натура! — некоторым песням Цили вторила и даже повторяла за ней слова, которых не понимала. Особенно полюбилась нашим певуньям одна предлинная полуречитативная песня, видимо, нечто вроде баллады. Каждый куплет кончался придыханием, маленькой паузой и всхлипом.

Собирджон сказал, что это о девушке «с огненной печатью судьбы на лбу», и потому песня такая грустная.

Аульный сказитель. — Через двадцать лет в ауле Ульга в Казахстане почти столетний акын, что означает сказитель, дед Жумахан, дальняя родня моего воспитанника-казаха, затянул сказ «о девушке с печатью беды на лобной кости». И я вдруг узнала нечто знакомое — придыхание, паузы, всхлипы. Да это же баллада Цили-галошницы!

Мой воспитанник переводил, а я дословно записывала слово в слово — так мы с ним обычно работали вместе, собирая устный казахский фольклор.

Вечером попыталась связать отдельные слова в строфы. Стихов у меня, конечно, не получилось, но — уж что получилось, представлю на суд читателя.

 * * *

… В ауле ожидался праздник. Предстояла свадьба Лейли, дочери могучего бая из племени медведя, чья белая юрта высилась над селением. Было у бая четверо сыновей, но долго не было дочери, и потому Лейли он любил едва ли не больше своих молодцов, что славились удалью и бесстрашием.

Жених — из соседнего племени волка — единственный сын тамошнего бия, то есть судьи. Достойное родство — достойный брак и достойная свадьба заранее радовали оба аула.

По вечерам Лейли уходила к Большому арыку, который разделял владение племен, и там поджидал ее Амир-хан, по которому томились все девицы в округе.

Как-то в такой вечер Амир-хан подарил невесте перстенек с бирюзой и сам надел его ей на палец, что по негласным законам означает связь более крепкую, чем даже сам свадебный обряд.

И хотя все знали об этих встречах, старательно молчали из уважения к знатным родителям молодых. А ведь жениху и невесте полагалось впервые  увидеться только накануне свадьбы, и за «взгляд на невесту» родичи жениха даже платили особую «дань».

Не скрывала своей неприязни к этим встречам лишь девушка Гаухар, что означает Жемчужина, одноплеменница жениха, и многие поговаривали, что она — первая любовь Амир-хана.

Что делать обиженной девице? Конечно же, идти к мыстан, колдунье,  — пусть посоветует, как свадьбе помешать. Для такого случая озлобленная Жемчужина-Гаухар не пожалела серебряного браслета с колокольчиками и совет получила отменный.

Живущая на краю селения ведунья разожгла очаг, поставила котел с водой на треногу, накидала в него душистых трав, так что вскоре юрта наполнилась дурманным туманом. Мыстан закрыла глаза: «Так вот,  — сказала она,  — у твоей погубительницы на пальце серебряный перстень с бирюзой, но он ей велик. Заметь, она постоянно вертит его на пальце. А такой перстень ведь поважнее свадебного. Вертеть его не к добру. Ты навести ее вечером у Большого Арыка. Попроси посмотреть перстенек поближе и подай ей. Но неловко подай. Пусть перстень упадет в воду. А там посмотрим… Все. Больше ничего не скажу. Что дальше — пока не вижу».

В следующий вечер Гаухар попросила старшего брата увести Амир-хана в табун поглядеть коня, которого собирался тому подарить как будущему родичу. Сама же Черная Жемчужина отправилась к Большому Арыку. (Тут я записала: придыхание, пауза, всхлип,  ясно: произойдет недоброе!)

И произошло. Все в точности, как сказала  мыстан — Гаухар оказалась понятливой ученицей.

 — Как же ты неосторожна, Лейли! — чуть не всхлипнула она, когда так неловко поданный ею перстень упал-таки в воду.  — Это же такой плохой знак  — уронить свадебное кольцо, да еще в ночь черной луны!

Ночь, в самом деле, была безлунная — старая луна удалилась на покой, а новая еще не вступила в силу. И Лейли хорошо знала, что ночь черной луны — ночь бесов и всяческой беды. Но виду не подала, не радовать же завистницу своим огорчением!

 — Пустяки! Амир-хан подарит мне другой перстень, еще краше. Так что ты, Гаухар, не печалься из-за моей потери больше, чем я сама,  — усмехнулась Лейли, не преминув все-таки чуть «поддеть» коварную подругу.

На том девушки и расстались.

Но не к добру, не к добру, видно, были советы ведуньи. На следующий вечер у Лейли начался озноб. Жар кинулся в голову. Она лежала под семью курпе из бараньей шерсти и все же дрожала мелкой дрожью. Старый бай от своей любимицы не отходил. Молчал. Вглядывался в ее лицо, словно пытался разгадать некую тайну.

 — Лихоманка это  — нельзя было вечерами сидеть у Большого Арыка,  — всхлипывала мать девушки,  — кто же не знает, что души утопленников, жужжа, вьются вечерами над водой и своим ядовитым жалом несут погибель живым.

 — Замолчи, женщина,  — оборвал старый бай стенания жены. — Не ходила бы дочь на Арык, угодила бы в обрыв, минула бы обрыв — упала бы с коня! — вздохнул старик. — Я не говорил тебе, но при ее рождении заезжий баксы (шаман) сказал, что, если на шестнадцатом году она не перейдет из нашей юрты в другую, на челе ее появится огненная печать.

 — Но до ее шестнадцати лет еще две недели, а свадьба — через семь дней! — всхлипнула мать.

 — Не знаю, не знаю! — вздохнул отец,  — к тому же этот потерянный перстень…

Странный гость. — На следующий день баю объявили, что у двери стоит старец в парчовом халате и требует, чтобы его провели к больной девушке, что лежит в юрте.

… Да, да, он прорицатель и лекарь, и давеча увидел во сне девушку, которой предуготована свадьба, а, может, и что иное, он пока не знает. А потому пусть проводят его к больной и он выскажется яснее.

Старца провели к Лейли, он сел на подушки у ее изголовья, и она открыла глаза.

 — Хочешь, я покажу тебе нечто, что тебя развеселит? — сказал гость. И достал из-под халата потерянный перстень.

 — Это мой перстень, отдай его мне!

 — Нет, уж этому не бывать! — усмехнулся старец и надел перстенек на свой мизинец. — Теперь кольцо мое. А раз так — то и ты тоже моя.

 — Не твоя! Никогда не буду твоей! У меня есть жених, через семь дней наша свадьба.

 — Упрямица! Как же невысоко ценишь ты жениха, если уронила в воду его кольцо, а я нашел и надел себе на палец. Так  что теперь твой жених — я. Ведь так по обычаю?

 — Прочь, прочь! Мерзкий старик!  — вскричала Лейли. — Ледяная рука легла мне на сердце, огненный обруч сжимает лоб.

 — Ну, мерзкий ли, нет ли, а придется тебе привыкать ко мне. Знаешь пословицу — через три дня казах даже к могиле привыкает. А у нас с тобой еще семь дней впереди. Потерпи.

Девушка застонала и громко позвала:

 — Отец мой, отец и защитник, приди и спаси меня. Камень давит мне грудь, я едва дышу.

Бай вбежал в покой дочери.

 — Ты что, старец, творишь? Сказал, что лекарь, а сам мою дочь губишь?

 — Успокойся, неразумный отец. Всякая жизнь есть страдание, а я пытаюсь твою дочь излечить. Поначалу человек всегда тяжело расстается с привычным. Даже со страданием.

 — Старик, излечи ее, я ничего не пожалею.

 — Отдашь самое дорогое?

 — Я же сказал — отдам. Я отдам тебе в услужение моего старшего сына, гордость нашего рода. Хочешь, я позову его.

 — Не зови. Пусть себе занимается своими земными делами. Если он мне понадобится, я сам найду его. Иди с миром. А я еще побуду около твоей дочери.

Ночь прошла более спокойно. Девушка только тихо стонала. Обильные капли пота покрывали ее лицо.

На следующий день ее вновь лихорадило и она все твердила, что слышит, как скрипят арбы, везущие ее приданое в юрту жениха, а надо бы наоборот — чтобы они везли его калым к ее родителям.

 — Ты уверена, что арбы едут не туда, куда следует? А может, они возвращают жениху калым? — спросил старик. — А ржание кобылиц, что пригнал твой жених вовсе не к твоей юрте, не слышишь? А я вот слышу. И мне жаль его. Зря, зря он поспешил уплатить калым в первый раз.

 — Как это — в первый раз?  — вскричала Лейли. — Разве у него есть еще невеста?

 — Ну, пока нет, но кто знает…

Прошел еще день. Лейли была бледна, глаза слезились, красота ее, казалось, увяла. Озноб сотрясал все ее тело.

 — Ты все еще здесь, злой старик? — изумилась она, открыв глаза.

Ибо старец расположился как дома на стеганом курпе, которое разложил около ее ложа и снял свой парчовый халат, под которым обнаружился другой, изумрудно-зеленый, как у тех, кто совершал хадж в Мекку.

 — Как видишь! И я не уйду, пока не минут считанные дни до твоей свадьбы. Которая, конечно же, состоится,  — только со мной. Ведь теперь твой перстень на моем пальце.

Девушка вздрогнула и присела на ложе. Она звала:

 — Брат, старший мой брат, приди ко мне и спаси!

Зрелый джигит, всеми почитаемый в ауле отец многочисленного семейства, вбежал к сестре — видно, вся семья дневала и ночевала в соседнем покое в ожидании чуда.

 — Сестра, чем мне помочь тебе?

 — Ты в самом деле хочешь спасти свою сестру? — усмехнулся старец.

 — Ничего не пожалею, клянусь Аллахом!

 — Отдашь мне самое дорогое, что у тебя есть? Тогда я, может быть, излечу ее.

 — Отдам! Возьми мою байбише, главную жену. Говорят, она красавица, каких мало. И рачительная хозяйка — возьми ее!

 — Лукавец же ты! — усмехнулся старик. — Я ведь сказал: самое дорогое, а ты свою жену давно не любишь. Недаром же, как слышно, ты взял недавно молоденькую токал, вторую жену. Нет, мне твоя байбише не нужна. Иди с миром. А я подожду, может, удастся все-таки спасти твою сестру.

Прошел еще день. Лейли даже не стонала. Ручеек жизни едва змеился в ослабшем теле.

 — Старик, ты в самом деле хочешь помочь мне? — прошептала она.

 — Я бы спас тебя хоть сейчас. Но печать, печать мешает мне. Да еще до конца седьмицы прошло чуть больше полсрока. Потерпи. Увидишь, ты привыкнешь ко мне. Так что ты сама пойдешь за мной, куда бы я тебя ни повел. Тем более родичи твои не очень понятливы.

 — Никогда! — вскричала Лейли. — Никогда! Мерзкий старик, ты не хочешь спасти меня, ты хочешь моей гибели.

 — Что считать гибелью! — загадочно улыбнулся старик. — Я дарую тебе такой покой, такой сладостный сон, какие тебе и вовсе неведомы.

 — Не нужен мне твой покой! Второй брат, иди ко мне. Может, хоть ты поможешь мне. Каменная плита давит меня. Я знаю  — здесь мое смертное ложе…

 — Сестра моя, сестричка! Что делать, чтобы помочь тебе? Слушай, старик, вылечи ее, я дам тебе самое дорогое для меня существо — моего коня Бозайгыра. Нет такого состязания, где бы он не вышел первым. Случись вражий набег, я во главе джигитов поскачу на нем и поражу любого воина! Возьми моего коня!

 — Зачем мне твой конь? Для состязаний я стар, воинов я поражаю и без помощи коня. И вряд ли есть у тебя такое оружие, которое сравнится по силе с моим. Нет, пусть твой Бозайгыр пасется себе спокойно. Вот лет через десяток, может, я вернусь сюда и попрошу его у тебя. Да нет, я шучу, если он мне понадобится, я и сам его разыщу…

 — Да как ты смеешь так говорить со мной, обманщик! Обещал вылечить сестру, а ей все хуже. Притом, что свадьба назначена через три дня, гонцы давно отправились во все концы звать гостей!

 — Ну и зря. К чему спешить в таком деле? Впрочем, кто знает — гостям всегда найдется применение. Был бы повод…

И еще минул  день. Лейли еле шевелила губами.

 — Старик, я хочу проститься со своим женихом. Я уже не поднимусь с этого ложа. Я знаю.

 — Вот и умница, что поняла. Сейчас я покажу тебе твоего жениха, и ты сама позовешь его. Вот и твое колечко, дай я сам его тебе надену.

И тут Лейли увидела Амир-хана. Словно бы в далеком тумане он сидел на берегу Большого Арыка, а рядом с ним Гаухар-Черная Жемчужина в свадебной шапочке саукеле, украшенной совиными перьями на счастье.

 — Амир-хан, возлюбленный мой, приди ко мне, ты один можешь меня спасти! — пронзительно крикнула девушка.

В покой вбежал третий ее брат.

 — Сестренка, горлица сизая, этот старик — злой колдун. Не верь ему, он погубит тебя. Старик, тебе нужна ее жизнь? Зачем? Что плохого она сделала тебе? Возьми вместо нее моего первенца. Он еще младенец и спокойно спит в своей люльке. Возьми его, только не причиняй ему боли, прошу тебя!

 — Твой первенец пусть качается в люльке. Слепец! Если он мне понадобится, я получу его и без твоего согласия. Иди с миром. Только позови к твоей сестре ее жениха. Ведь завтра их свадьбе не быть!

 — Я — мигом! — ринулся юноша за Амир-ханом.

И долго его не было.

 — Хочешь вновь одеть перстенек? — спросил старик.  — Надень, надень, и ты успокоишься наконец.

… Сквозь голубоватую мглу Лейли увидела, как брат ее стал на колени перед Амир-ханом и просил явиться к сестре. Но Амир-хан сказал, что наслышан о болезни Лейли, и какой же безумец даст себя связать с умирающей. К тому же он вновь поладил с Гаухар, родители согласны отдать ее за него почти что без  всякого калыма. И он уже пригнал косяк кобылиц к их юрте.

 — Теперь видишь, неразумная девица, что я был прав? Не его ты невеста, а моя! За тобой я пришел и ты уйдешь со мной! — торжествовал старик.

 — Отец, отец, ко мне! — звала Лейли,  — мой младший брат, ровесник, хоть ты помоги мне!

И старый бай, ссутулившийся от горя, стал на колени перед ложем своей любимицы и вглядывался в ее лоб, на котором проступали багровые пятна, словно огненный свадебный венец. Рядом с отцом, обливаясь слезами, стоял мальчик, обнимая за шею маленького белого ослика, и целовал его потешную мордочку. А ослик прижимался к своему юному хозяину.

 — О, дочь моя, горе мне! Ничего не спасет тебя, я знаю! — воздевал руки к небу бай.

 — Старик, возьми моего белого ослика, только не обижай его, я люблю его как брата, он самый лучший мой друг! — горько плакал мальчик,  — мы так хотим спасти сестренку! Оставь ее нам!

 — А ведь все вы очень даже могли ее спасти! — укоризненно покачал головою старик.

И тут он скинул зеленый халат ходжи и остался в просторном черном одеянии странника.

 — Вы все предлагали мне самое дорогое для вас, как выкуп за нее. Но никто, никто, даже ты, мудрый бай, даже ты, мягкосердечный малец, не предложили то, дороже чего нет: собственную жизнь.

Впрочем, это было бы тщетно: в Книге Судеб записано — Судьба не вершит своих предначертаний сама. Ей нужны орудия. Вы все были лишь ее орудиями, как и положено людскому роду. Но работали нерадиво, да еще скупились. И потому, Бай, дочери ты лишишься. По предначертанию я пришел именно за ней, и коли уж все вы не догадались, каков должен быть выкуп за нее, сейчас она уйдет со мной.

Узнайте же, я — Владыка Вселенной, а вы в земной жизни — лишь орудия Судьбы друг для друга. И жизнь всех вас, и все, что — ваше, в моей власти. Обернись лицом к той стене, девица, как положено по закону, ибо никому не пристало глядеть в лицо Ангелу Смерти, Жебраилу, при последнем вздохе. Коли я за тобой пришел, со мной тебе и уйти.

И девица повернулась лицом к стене,  а старец мгновенно исчез.

Глубокие корни. — Через двадцать лет после рассказа сказителя Жумахана, незадолго до своей кончины, моя тоже почти столетняя мать, до последнего мгновения пребывавшая не просто в здравом уме и светлой памяти, а изумлявшая вдруг вспыхивающими столь яркими воспоминаниями о событиях и людях, о которых никогда раньше мне не говорила, как-то принялась рассказывать о корнях своего рода по материнской линии. Это был старый род из тех испанских евреев, изгнанных не то в тринадцатом, не то в четырнадцатом веке и нашедшем пристанище в Голландии, где были особо почитаемы как гранильщики алмазов, а затем перекочевавшие на Балканы — в Румынию, Польшу, Болгарию, Сербию.

И вдруг, прервав сама себя, моя мать воскликнула с непонятным для меня торжеством:

 — Вспомнила! Наконец, вспомнила! Про маленького белого ослика!…

 — Что вспомнила, дорогая ты моя, что?

 — А помнишь, в эвакуации, Цилю-галошницу?

 — Ну, помню, конечно!

 — А помнишь песенку, да такую длинную, такую грустную, про девушку с роковой судьбой, и я еще ей подпевала?

 — Да помню же, помню! — недоумевала я.

 — Ты знаешь, почему я так легко ухватила мелодию и даже непонятные слова за Цилей повторяла? Я тогда сама удивлялась, а теперь поняла. Твоя бабушка, а моя мать, пела нам, троим своим дочерям, эту песню. Та же мелодия, только немножко по-другому пелась, не на такой восточный лад, но слова, главное — слова. Твой обожатель Собирджан еще переводил нам: «на лобной кости девушки  — огненная печать». И тот же срок, те же семь дней до шестнадцатилетия обреченной невесты: если не уйдет в дом жениха — погибнет. Точь-в-точь, как этот ваш ненормальный аульный старик рассказывал,  — ты еще мне потом читала все, что записывала за ним (моя маленькая мама Казахстан не любила, а к сказителю нас даже немного ревновала), я особенно пожалела тогда младшего братца, что хотел отдать злому старцу своего любимого белого ослика…

И тут она взяла меня за руку и таинственным шепотом поведала мне, как будто бы некую тайну: «И точно так кончалась песня, что пела твоя бабушка: «Так знайте же, коль я за нею пришел, со мной ей и идти. Я — черный ангел, Владыка Вселенной». И как это я раньше про все это не вспомнила…»

Через два месяца моей мамы, нашей маленькой Софи, не стало.

А я по сей день недоумеваю, какими извилистыми путями сказания кочуют из века в век, и не только из страны в страну, но и с континента на континент, сопутствуя кочеваниям, далеко не всегда добровольным, выпавшим на долю иных народов…

М. КУШНИКОВА

27 мая 2002 г.,

15-я годовщина кончины маленькой Софи.

[ Назад ] [ Дальше ]