Александр Замогильнов

Рассказы

 

Страница 2 из 2

[ 1 ] [ 2 ]

Когда умер Верди?

— Достаточно, Постникова, достаточно, — вяло и в растяжечку процедил Илья Васильевич Смольский, тщательно шлифуя линзы очков носовым платком, —  в вашем ответе, Постникова, не совсем внятно прозвучало новаторство в музыкальной эстетике Вагнера. И притом, Постникова, почему у вас в «Кольце Нибелгунов» три оперы? «Зифригида» забыли, «Зифригида».

Вагнер был любимым композитором Смольского. Почему? — он сам не знал. Экспрессивная музыка германца более чем контрастировала с характером Ильи Васильевича — мягким, покладистым и необидчивым. Любовь к Вагнеру была объектом недобрых шуток сослуживцев, мол, ты, коллега Смольский, притворяешься бесхребетным конформистом, а в душе ты настоящий фюрер, не зря же Вагнер был музыкальным кумиром Адольфа Гитлера.

Но Илья Васильевич был тем, кем был — тихим, несколько педантичным и не умел возражать начальству. Вот и вчера Лидия Петровна, директор музучилища, назначила его председателем экзаменационной комиссии по музыкальной литературе вместо заболевшего Заварзина.

Все бы ничего, да экзамен как раз пришелся на день рождения жены Ильи Васильевича  Клавдии. Сказать Клаве об этом назначении с вечера Смольский не решился. Дни рождения супруги Илья Васильевич обожал. На застолье приходили ее коллеги из лаборатории — остроумные бородачи с женами, начисто лишенными и налета жеманства. Жеманниц Илья Васильевич не терпел. К своему празднику Клавдия пекла кулебяку и ореховый торт по одному, только ей известному рецепту.

Утром Илья Васильевич нарочито долго завязывал перед зеркалом галстук, обдумывая, как бы ловчей объяснить Клаве сегодняшнее опоздание к столу. Он был уверен, что экзамен непременно затянется.

— Я знаю, что у тебя на первом месте травин да шуберты, трав да травинские, — с раздражением выпалила Клавдия…

Илья Васильевич украдкой посмотрел на часы.  Шел седьмой час вечера. Ну вот, кажется и, последняя студентка. Илья Васильевич почувствовал некоторый подъем — почти физически он ощущал пузырьки шампанского и хрустящую ножку цыпленка.

Он поднял глаза на студентку, которая вплотную подошла к столу и в упор рассматривала его золотисто-карими, с наглецой, глазами. «Двоечница, наверное. Уж больно бойка для примерной ученицы», — подумал Илья Васильевич, опуская глаза, не выдержавшие этого вызывающего взгляда.

Но тут тишину аудитории прорезала прямо-таки пулеметная очередь. Звонким с подростковыми переливами голосом студентка оттараторила ответ на первые два вопроса. Илья Васильевич с трудом поспевал за мыслями экзаменуемой. «Ну и трещотка, а ведь все верно стрекотала», — в уме констатировал он.

— Хорошо. Переходим к третьему вопросу.

— Биография Джузеппе Верди, — с интонациями забытых эстрадных конферансье объявила студентка.

Опять заработал станковый пулемет — длинными, очень длинными очередями. Патроны явно не экономились, пулеметные ленты подносились исправно. Треск прерывался лишь на мгновение, за которое пулеметчица, точнее сказать, словометчица переводила дыхание и снова как бы нажимала у себя невидимую гашетку.

 К удивлению, Илья Васильевич стал замечать, что выстреливаемая в него информация не только тщательно подобрана и занимательно выстроена, но и добыта из многих источников и уж никак не из канонического учебника. «Вот тебе и раз», — буркнул себе под нос Илья Васильевич. — Как там ее? Домрачева… Лена».

— Когда умер Верди? — наконец прервал он молодую пулеметчицу. — Дату. И я ставлю «пять».

— Несмотря на то, что силы покидали великого композитора, он с юношеским энтузиазмом создавал свои последние оперы, в которых связь с народной музыкой, обращение к образам не исключительных личностей, а обыкновенных людей с их чувствами и переживаниями, стали еще…

— Когда умер Верди? — несколько тверже спросил Илья Васильевич и теперь уже сам уставился на пулеметчицу, слегка раскрасневшуюся от непрерывной стрельбы, но так же беззастенчиво сверлившую его огромными глазами.

— Понимая, что смерть близка, а все, что намечено — еще далеко от цели, — чуть реже и загадочнее продолжала студентка, — Верди работал денно и нощно. Совершенство его последних опер «Аида», «Отелло», «Фальстаф» восхищает нас внутренней силой, размахом дарования, сочетаемого с огромной работоспособностью, — все это и в наши дни не дает поверить, что их создатель уже на исходе.

— Когда умер Верди? — Илья Васильевич уже явно повысил голос, чувствуя, что экзамен стал напоминать в некотором роде поединок. Поединок нервов, терпения, и, черт возьми, остроумия.

— Продолжая традиции своих предшественников: Россини,  Доницетти, Беллини, осваивая опыт современных ему оперных школ и опираясь на песенные истоки итальянской музыки, Верди создал свой музыкальный стиль, для которого характерны…

— Когда умер Верди? — с угрозой выдавил из себя Илья Васильевич, понимая, что кто-то из них должен уступить и смешно, если это будет он. — Когда умер Верди? Дату. Или увидимся через год.

«Нет, милая, как там тебя… Домрачева, не на того напала! — почти скрежетал зубами Илья Васильевич. — Но, стоп, сам себе думаю, когда же он умер? Господи, неужели забыл? Что такое? Я помню годы жизни всех мыслимых и немыслимых музыкантов. Джузеппе Верди: тысяча восемьсот тринадцатый по тысяча восемьсот… нет тысяча девятьсот… Черт! Ладно, дам ей еще подумать… А если она… от нее, видно, всего ожидать можно, ляпнет любую дату? Как быть? Вот ситуевина!

— Для меня, Илья Васильевич, он вечно жив, — победно глядя на стушевавшегося экзаменатора, полоснула студентка.

…Пиршество было в разгаре. Из передней тянулся сизый сигаретный дымок, кто-то уже терзал гитару. Илья Васильевич проворно прошмыгнул в свой кабинет и достал с полки увесистый том музыкальной энциклопедии в голубом переплете.

Пробел в знаниях был ликвидирован, и повеселевший Илья Васильевич вышел к гостям. Навряд ли теперь он забудет, когда умер Верди.

Ноябрь 1997

Политическая близорукость

Вадим Красулин нервно пощелкал зажигалкой. Пьезомеханизм, как водится, сработал только с четвертого раза. Красулин поймал себя на мысли: что так разволновался? С чего бы?

Вообще-то, первые признаки волнения он ощутил еще в автобусе, когда «Икарус»  зашнырял по узким и пыльным улочкам пригорода, пробираясь к автовокзалу.

«Это ж город моей юности. Господи, почти четверть века не виделись!» — все это можно было прочитать в глазах Вадима, будь такой дешифратор мыслей. Поди, изобретут когда-нибудь!

До электрички целых два часа. А не махнуть ли?

Мы опустим с тобой, читатель, диалог героя с собой, тем более что решение принято — Вадим Красулин бодро зашагал к остановке рейсового автобуса…

«Все та же «восьмерка» и кондукторша, может быть, та же, только состарившаяся», — подумал он, глядя на замелькавшие за окном витрины магазинов. Знакомые и вместе с тем неузнаваемые, чужие. Даже чуждые и враждебные. Зачем, зачем они изменились? Объевропеелись, объамериканились. Согласен: красиво, современно, но … Но память о тех  — неказистых, аляповатых, но каких-то родных и близких, тех, из далекой юности — никак не мирится с буйством красок, керамики и нездешностью латинского  алфавита.

«А вот и речка, здравствуй, старушка!» — Вадим уткнулся носом в стекло.

Много лет назад по приезде в Сибирь уменьшительно-ласкательное «речка» весьма растрогало Вадима. Именно так, в речках, ходила милая его сердцу Колокша — скромный приток Клязьмы, где прошло беззаботное детство. И сибиряки называли далеко не хилый приток Оби речкой...

Кажется, приехали. Красулин проворно спрыгнул на тротуар. Так, сейчас скверик, а в конце… И что так застучало под ребрами?!

Он сел на скамейку и защелкал зажигалкой. «Кажется, тогда он был желтым», — вспоминал Вадим, разглядывая ярко розовый двухэтажный дом с крыльцом, — видимо, недавно перестроенным, с потугами на европейский изыск. Над козырьком неоновой трубой было выведено «Фирма Вивитрон».

«Возможно, Виктор Викторович Тронин», — подумал Красулин, — а поди ж ты!»

Да, именно здесь и был райком комсомола, именно здесь двадцать четыре года тому и обретался Вадим Красулин  вторым секретарем районного комитета — сиречь секретарем по идеологии. Именно здесь и влепили ему выговор с занесением. А формулировка, формулировка-то какая! За политическую близорукость.

А дело было так…

Поручили Красулину организовать оперативный отряд. В помощь милиции. Хотя помощников у последней было предостаточно, все норовили в народную дружину, — три дня к отпуску были не лишними. А комсомолу негоже отставать, более того, он и здесь хотел сказать свое задорное слово.

Оперативники не давали расходиться по жилам молодым кровям на танцплощадках и только что появившихся дискотеках. Как спелеологи, обследовали сотни подвалов, накрывали сборища великовозрастных оболтусов, омрачая своими визитами их первые уроки табакокурения и вермутовыпивания.

Но все равно не хватало романтики, и Вадим придумал… Стоп! Все это было придумано задолго до него. Да, да — и боевое самбо, и каратэ. Правда, занимались этим только в соответствующих органах. В секциях — ни-ни! Даже постановление вышестоящих было на сей счет.

Красулин попросил знакомого  тренера из райотдела милиции обучать оперативников восточным единоборствам… подпольно. Официально секция называлась «дзю-до», а на поверку… На поверку каждый мог ощутить себя, пусть мысленно, не только Тосирой Мифунэ из фильмов Куросавы, но  и тем, кто покруче.

В секцию ходили даже девчонки. Впрочем, слово «даже» как раз и неуместно — их было почти столько же,  сколько и ребят. Красулин вспомнил, что особенно популярны среди девчат были занятия по истрепанной книжке на шведском языке. Он долго искал переводчика, обзванивал институты, но никто не «шпрехал» по-шведски. Случайно нашел одного чудака в заводском техотделе.

Красулин запомнил многие рисунки, сопровождающие текст. Перед глазами вставала хрупкая, тонконогая «герла», расправляющаяся с помощью дамской сумочки и туфельной шпильки с одним, двумя и, соответственно, тремя джентльменами, видимо, покушавшимися на ее невинность.

Красулин регулярно ходил на тренировки. И не как секретарь райкома, а как рядовой ученик и послушник. С первых же уроков он стал замечать, что укрепляется не только его организм — мышцы, связки и прочее, а закаляется дух, растет, как принято говорить, уверенность в завтрашнем дне. Поэтому вопрос о духе, об идеологии он поставил наиглавнейшим при подготовке районного слета оперативников.

«Неплохо бы было пригласить ветерана комсомола, лучше участника войны», — рассуждал Красулин. «…И вновь продолжается бой!.. — напевал он, кусая карандаш… Эврика!» Красулин схватил телефонную трубку и набрал номер райвоенкомата.

— Петр Анисимович, здравия желаю, Красулин. За помощью к вам. Мне бы фронтовика поколоритней. Ну, пусть не в звании «Героя Советского Союза» — их у нас трое осталось, но настоящего вояку, орла и с наградами.

— У власти орлиной орлят миллионы, товарищ Красулин… Шучу. Будем посмотреть. Хотя, чего смотреть, я с ходу скажу. Помнишь, к празднику Победы в исполкоме подарки ветеранам войны вручали? Да ваш еще там был… заворг… как его?

— Трушкин.

— Во, во.  Так пришел старичок восьмидесяти двух лет, с Георгием на груди. Участник четырех войн, а шустрый и разговорчивый, что твои активисты. Больше того — скандал нам закатил. Мол, на кой черт мне ваше верблюжье одеяло! Мол, я еще помирать не собираюсь и по ночам не мерзну. Мол, не оскорбляйте фронтовика и все такое. Пришлось одеяло на транзисторный приемник поменять… Орел!

— А фамилия?

— Секунду, а даже где-то записал… Есть: Колупаев С. И., Трубная, 15.

Конечно, Красулин мог бы отправить по этому адресу кого-то из инструкторов райкома, но решил пригласить Колупаева С. И. сам.

 Нашел в частном секторе Трубную улицу. Пятнадцатый дом оказался пятистенком с крылечками — на два хозяина. Красулин постучался в ближайшую из дверей.

— Кого нелегкая? — донесся из сеней певучий тенорок.

— Товарищ Колупаев, откройте пожалуйста, я к вам из райкома комсомола. Моя фамилия Красулин.

-                          Товарищ… Ишь ты! Может и товарищ, только…

Звякнул засов и перед Красулиным предстал старичок небольшого роста. Да что небольшого — маленького. В полумраке сеней его вполне можно было принять за подростка. На родине Вадима сказали бы: с сидячего кота. Мелкие черты лица, темные, без признаков седины волосы. В правой руке Колупаева была зажата малярная кисть — потянуло ацетоном.

— В горницу пригласить не могу — окрашено, — выдал тенорок.

— Товарищ Колупаев… э–э..

— Савелием меня кликать. Отец на Ивана отзывался.

— Савелий Иванович, я навел справки и узнал, что вы герой Первой мировой войны, так сказать, кавалер Георгиевского креста, участник Гражданской..

— Да нет так сказать, а в самую середочку, — перебил Красулин а Колупаев. — Лексей Лексеич самолично приколол.

— ?

— Его благородие генерал Брусилов. Так-то вот.…  Позвольте полюбопытствовать: где справочку навели?

— В районном комиссариате, Савелий Иванович.

Колупаев хмыкнул и чуть было не почесал влажной кистью затылок, но вовремя спохватился.

— Это значит, и там зафиксировали, — пропел он тоном ниже.

— Транзистор-то пашет? Батареек надолго хватает? — бодро завел Красулин, неумело разряжая затянувшуюся паузу.

— На что они мне. «Ригонду» в розетку — и вся недолга, — Колупаев сдвинул редкие брови, наморщил лобик, как будто почувствовал что-то неладное.  — ихние голоса я не слушаю, все больше «Маяк» да «Юность» — на них брехунок и настроил.

— Савелий Иванович, — каким-то дежурно-торжественным тоном продолжил Красулин, тоном от которого ему самому стало сводить челюсти, как от краюхи черного, — послезавтра у нас во Дворце культуры слет комсомольских оперативников. Мы очень просим вас выступить, поделиться, так сказать воспоминаниями.

— Воспоминаниями, говоришь?  А чего вспоминать? Как вчера все вижу… Лексей Лексеич он ведь…

— На слете, Савелий Иванович, на слете. Там все и расскажете. Лады? В семнадцать ноль ноль. Запомнили? Ну и порядрок. Так я пошел? До скорого!

…Из громкоговорителей, установленных по этому поводу на площади перед Домом культуры, выливался незабвенный марш Анатолия Новикова. Марш, как тогда казалось, на все грядущие времена: «Будет людям счастье, счастье на века…» Колыхался на ветру пурпурный транспарант: «Привет участникам районного слета КОО!» В фойе слышались густые звуки духового оркестра. Шла регистрация делегатов.

— Ну и где твой герой? — вместо приветствия и нарочито громко, срывающимся на фальцет голосом, спросил первый секретарь райкома комсомола Борис Федюнин.

— Обещал не опаздывать.

— Добре, — уже на ходу выкрикнул Федюнин, бросаясь с объятиями к только что прибывшему горкомовскому начальству.

Первый любил подобные мероприятия — с шумом, с кумачом, с президиумом, с торжественной дрожью в груди и с блеском повлажневших глаз. Как скаковая лошадь перед заездом, нетерпеливо бьющая землю копытом, Федюнин в разговоре с кем-либо переминался с ноги на ногу, покачивался с пяток на носки, нервно похохатывал и непременно хлопал собеседника по плечу и лопаткам. Он уже чуял носом запах пыльного занавеса, ладонями ощущал теплую древесину трибуны, затихающий прибой затемненного зала…

Есть толк упустить описание процедуры открытия слета — все как всегда и везде. Правда, первый обкатал укореняющееся в партийной среде нововведение: избирать, помимо рабочего, еще и почетный президиум, разумеется, во главе с дорогим Леонидом Ильичом.

Театральный осветитель во время неизменного пролога с мелодекламацией и песней «Там вдали за рекой», то и дело выхватывал из полумрака световым лучом щуплую фигурку Колупаева, его взбитый чубчик и, главное, Георгиевский крест, неестественно ярко блестевший на полувоенном френче. В эти моменты по рядам, как ветерок по листьям, пробегал изумленный говорок…

Красулин, закончив свое выступление, опустился на стул.  Он почувствовал приступ изжоги — она с утра начала его помучивать. Шепнув на ухо первому, Красулин на цыпочках за кулисы, достал пакетик с содой и, запрокинув голову, высыпал содержимое. Не найдя поблизости воды, он вышел в коридор.

«Все идет по плану, и сюрприз им будет», — подумал Красулин, предвкушая выступление героя Брусиловского прорыва. Сода наконец-то подействовала, захотелось покурить….

Когда он прокрался на свое место, микрофоном уже завладел Георгиевский кавалер.

— Родные мои, мудер был Лексей Лексеич. Да и Лексеев, — наш командующий фронтом. Ведь что удумали? Жахнем, говорят, в Галиции, там против нас австрияки одни. А австрияк, доложу вам, родные мои, вояка никудышный, трусоват, едри его… В начале так и вышло — поперли недругов, а они, канальи, немчуру на передовую доставлять стали… Ну, а германцу стойкости не занимать — так на все лето и застряли мы в галицийских болотах….

Как сейчас помню, в августе это было… шешнадцатого. Лексей Лексеич самолично нам с брательником эти кресты и повесил. Итальяшкам мы тогда своим наступлением шибко помогли. До сих пор бы молиться на нас макаронникам. Да и лягушатникам за нас бы свечку поставить… в Верденах… вот…

Это так до Красулина дошли последние фразы Колупаева.

«С брательником? Во, черт! Анисимович про брата не говорил», — с досадой подумал Красулин. Ладно, и одного крестоносца по уши — успокоил он себя.

— Савелий Иванович, — перебил говорившего первый, — все это хорошо, все это, так сказать, наша история… Но война все же была империалистической … неправой, так сказать. То ли дело Гражданская!

Первый при этих словах даже рубанул воздух ладонью, словно легендарной шашечкой, и слегка подпрыгнул на стуле — прямо как в седле.

— Вы о своих подвигах в Гражданскую расскажите. Ну, если не о своих, то о подвигах ваших товарищей по классу, так сказать, и по оружию, — не унимался первый.

— И об этом хотите, родные мои, — с явным неудовольствием сказал Колупаев и энергично потер ладонью лоб.

«Не любит когда перебивают, — отметил про себя Красулин, — а первый тоже хорош — чего встревать, пусть старик шпарит, а то собьется, стушуется. Он, поди, с тех пор и не делился воспоминаниями — прямо взахлеб наяривает».

— Вот случай был… как раз с товарищами тогда и воевали, — встрепенулся дед, — заняли мы оборону у Сосновки, как раз за крайними избами. Я у «Максима» первым номером был. А красные по балочке, по балочке обходить нас стали…

— Белые,  Савелий Иванович, белые, — быстро шепнул на ухо старику Красулин.

— Ну, да… я и говорю: в обход затеяли. Я к хорунжию, говорю: «Степан…»

— К кому, к кому? Неужели не расслышал? — спросил вполголоса первый, нагнувшись к Красулину.

— Видимо фамилия такая — Хорунжиев.

— …Смекаю, происчитались вы, товарищи. Выкатываю пулемет на взгорок и… красные поняли…

— Белые, Савелий Иванович, белые, — закатив галаза и сквозь зубы поправил оратора Красулин.

Изжога опять подкатила к горлу. Красулин, морщась, медленно отодвинул стул так, что заскрипели ножки, потом так же медленно поднялся, держась ладонью за горло, и уже стремглав вылетел за кулисы.

«Ну дела! Он меня погубит! — эта мысль терзала бегущего по коридору Красулина. — Помело! Брусиловец хренов! Красных от белых не отличает! Что за политический дальтонизм!»

Приняв очередную порцию соды и несколько успокоившись, он подошел к кулисе.

— …Но, родные мои, товарищ Гитлер не учел того, что… — выдавал Колупаев.

По залу волнами проходил откровенный хохот. В передних рядах, видимо, остерегаясь в присутствии начальства скалиться, опускали головы и закрывались растопыренными пальцами, плечи конвульсивно подергивались в приступах смеха. Горкомовец Демченко вопросительно уставился на первого — тот угрожающе ворочал желваками под косыми аккуратными бачками.

Ни до, ни после этого Красулин не испытывал подобного конфуза. И это почти накануне ухода первого в обком комсомола! Ну, ладно, изменений в карьере Красулина пока не предвиделось — первым прочат какого-нибудь обкомовского инструкторишку, — но какой пистон шефу!

Вытирая платком вспотевший лоб, Вадим спустился в фойе и присел на кожаный диван. Здесь и дождался перерыва…

— Где ты его откопал, — почти не разжимая губ выдавил из себя первый. — Это что за клоунада? Хазанова мне только не хватало!

— Майор Заикин порекомендовал, он его…

— Ну вы даете, ребята! — качая головой, забасил секретарь комитета авторемонтного Запольский. — Никак не думал встретить здесь своего соседа Савелия Ивановича. Но, старички, он же, как говорят старожилы у нас на Трубной, у Колчака служил.

— Но как же так? Майор Заикин…

— Постой, Красулин, — перебил первый, — где он служил?

— Да так у нас говорят… — стушевался Запольский. — Он за это потом на Беломоре перевоспитывался… Может, и перевоспитался, коли до сих пор живет. А его брат Севостьян — они двойняшки — тот у Блюхера, потом финская, потом…

— Севостьян, говоришь? — переспросил Красулин. — Да, да… Колупаев С. И. Все правильно… Вот осел!

— В мае Севастьяна Ивановича схоронили, — продолжал Запольский. — Прямо после Победы. Соседка  рассказывала: пошла к Севостьяну нож поточить — у него наждак электрический — стучит-стучит — никто не откликается, а транзистор играет на всю катушку. Вышибли дверь, а хозяин уже закоченел…

Интересно, что братовья лет сорок — не меньше  — друг с другом не разговаривали. Оно и понятно: по разные стороны баррикад были… Огород проволокой поделили, два колодца вырыли в пяти метрах… Жены их дружили, кажется, а они так волками и жили.

— Так… Трушкин,  — глядя в упор на Красулина, а не на стоящего поодаль заворга, процедил первый, — завтра же собери бюро.

«А решетки-то, решетки-то на окнах, несмотря на евроремонт, старые, — подумал Красулин, разглядывая мощные сварные переплетения рифленой арматуры, — в наше время умели делать добротно, пусть и не всегда эстетично. Постой… вспомнил: это после кражи в кабинете первого… Да, да, тогда их и установили. Трушкин сварщиков с заводской ТЭЦ приводил. Смешно! И фильма еще «ЧП районного масштаба» не было, а похоже. Там только знамя слямзили, а у нас шампанское, конфеты, да торт недоеденный…»

Красулин перевел взгляд на стоящий посреди клумбы памятник Ленину. «И досталось же тебе, Владимир Ильич!» — усмехнулся в усы Красулин. Как-то уже в перестроечную пору он вычитал в местной газете, завезенной ему друзьями, что Ленин у райкома стоит в женском пальто — застежку скульптор изваял на левую сторону. Надо же, сколько лет стоял памятник и хоть бы кто обратил внимание на несообразность в туалете вождя! Как слепо боготворили господина Ульянова!

Кто-то предложил вовсе срубить пуговицы, но опомнились — без пуговиц вождь мирового пролетариата походил бы, скорее, на бомжа или беспризорника. «Донельзя смятая в руках гения кепка лишь красноречиво дополнила бы этот облик», — почему-то подумал Красулин, уже прыгая на подножку отходящего автобуса.

Февраль,1999

[ Назад ] [ Дальше ]