Владимир Куропатов

Рассказы

 

Страница 2 из 3

[ 1 ] [ 2 ] [ 3 ]

Разлюли-малина

(Дочери Лене)

 Тетя Настя, Анастасия Петровна Куликова – самая младшая сестра моего отца. Она родилась уже после того, как отец четырнадцатилетним парнишкой уехал в начале века с одним из своих дядьев из поволжского села на вольные сибирские земли. Впервые увиделись брат с сестрой, когда отец возвращался с действительной службы и завернул в родное Алексашкино. Дело было летом на заходе солнца. Толкнул дверь отчего дома – заперто изнутри. Все на сенокосе, догадался, а домовничает, должно быть, Настя. И правда, на стук отозвался детский голос:

- Кто там?

- Я, Настенька, Федя – брат твой. Отворяй.

За дверью молчание. В щели мелькнул голубой глаз.

- Ну, сестрица…

- Батюшка наказал никому не открывать. Ступай мимо, - суровосказала Настя.

- Говорю, брат я твой.

- Нетушки, не обманешь.

- Вот те крест.

- Ага, так я и поверила. Не думай, я тоже хитрая.

- Я тебе, Настя, гостинцев привез…

- Ступай, ступай, а то щас батюшка приедет. Или кликну вот людей…

Сколько ни увещевал, все без толку – не открыла. Делать нечего. Пошел к соседям…Родители и старшие братья с сестрами приехали с покоса уже потемну. Настя, конечно, первым делом принялась с таинственным шепотом рассказывать, как к ней стучался серый волк, чтобы ее, Настю, цап-царап – утащить в буерак и там съесть. А чтобы у него половчее получилось, оборотился большим солдатом, сулил разные богатые посулы, братом назывался. Но Настю не проведешь, она… И тут выдумщица прикрыла рот ладошкой и попятилась в угол: в избу вошел волк в образе солдата. Все кинулись к нему, но почему-то стали не гнать и бить его, а обнимать и целовать…

В ту ночь Настя спала, прижавши к щеке желтые хромовые ботинки, и с недоеденным тульским пряником под подушкой.

А через несколько дней за околицей она никак не хотела расставаться с братом Федей, плакала и просила взять ее с собой в Сибирь.

- вот немножко подрастешь, и я за тобой приеду, - обещал брат и гладил Настю по русой голове.

У отца и в самом деле было намерение взять меньшую сестру из многодетной  семьи, выучить, поставить на ноги… Но не сбылось. Началась империалистическая война, за ней гражданская. И там, в Поволжье, случился страшный недород – родители, две сестры и брат умерли голодной смертью, остальных нужда погнала по свету, и кто тоже сошел в могилу, кто сгинул куда-то. Через несколько лет объявилась одна Настя. Она жила в няньках у чужих людей в городе Покровске, который позже стал Энгельсом… Потом началась коллективизация, опять война. А там уже подкралась и старость с разными хворостями. В последние годы жизни отец всерьез и даже как-то суетливо то сам собирался поехать к сестре, то звал ее. Раза два посылал ей деньги на дорогу, раза два -–она ему. Но все что-то мешало обоим, и так они и не свиделись больше…

У меня хранится несколько фотографий тети Насти и дяди Коли, ее мужа. Выражение лица дяди Коли на всех снимках одинаковое – спокойно-мудрое, доброе, взгляд доверчивый, как у ребенка. Тетя Настя же везде разная. Впрочем, не так, наверное. Суть ее остается неизменной, а вот проявляется она всякий раз по-разному. То тетя смотрит на тебя в упор и со строгой настойчивостью что-то в тебе отыскивает; то будто бы ее оторвали от неотложного дела и попросили сесть перед фотоаппаратом, она уважила просьбу, но нетерпеливо ждет конца съемки, чтобы вновь взяться за прерванное дело; то вроде как позируя перед объективом, слушает балагурства фотографа и, раззадоренная, сожалеет, что не может в сей же миг достойно отбрить шустряка… Похоже, тетя моя интересной, незаурядной личностью была… А, собственно, почему это – была? Почему я думаю о ней в прошедшем времени? Сел однажды и написал письмо. Вскоре получил ответное. Должно быть соседская девочка писала под диктовку  тети Насти: слава богу, живу помаленьку – девятый уже десяток пошел. А Коля мой умер, вот уже два года как. Спасибо, что ты объявился, рада я, не знаю как, и шибко хотела бы на тебя посмотреть…

Приехал я к тете Насте перед концом лета.

Нажал на кнопку звонка и затаил дыхание. Послышались неспешные шаги. Голос:

- Кто там?

У меня как-то само вырвалось, хоть и робко:

- Серый волк…

- А ну-ка, а ну-ка, посмотрю на него, а то давно уж не видывала.

Клацнула защелка, и я увидел тетю Настю, очень похожую на ту, которую знал по фотографиям. Конечно, теперь у нее лицо исчерчено морщинами и рыхловата телом, но взгляд живой, насквозь пронизывающий, на губах играет нетерпеливая, совсем молодая улыбка.

- Здравствуй, здравствуй, - сказала это так, будто я утречком уехал не далее как за Волгу, в Саратов, и вот к вечеру вернулся. Ну, конечно, обнялись, расцеловались, в остальном же – будто, говорю, всю жизнь рядышком с ней прожили.

Гостинцы приняла молча. А когда я выставил бутылку красного, ткнула в нее пальцем, нахмурилась. посуровела, спросила басисто:

- А это зачем?

- По рюмочке за встречу, думаю, не грешно…

Поколебалась, согласилась без охоты – лишь из уважения к гостю:

- Ну если только за встречу…

Чокнулись. Тетя оставалась все такой же хмурой и суровой. Пригубила рюмку, вернее, только сделала вид, что пригубила, поставила на стол.

- Нет, сынок. Батюшка мой, а, стало быть, твой дедушка Петр Максимович говорил: в вине обман и лукавство. А нам с тобой по правде побеседовать надо. – И убрала бутылку со стола. И вмиг сделалась милой доброй старушкой. Стали мы с ней чаевать да беседовать и никак не могли набеседоваться…

Квартира у тети Насти – лет пять назад выделили дяде Коле как ветерану войны – большая, двухкомнатная, хорошей планировки, с балконом и лоджией. Лоджия выходит на заросший буйным чертополохом большой пустырь – то ли под какое строение оставлен, то ли под сквер, а пока что на нем гомонили подростки. Уже сгущались сумерки, я достал сигарету и вышел на лоджию. Тетя Настя переполошилась, ухватив меня за рукав:

- А ну! Какой-нибудь хулиган возьмет да и швырнет камень ради игрушки, а твоя должность не шибко частая, да шибко людям нужная.

Я повиновался, направился на балкон, который выходит во двор. Однако тетя Настя не пустила меня и туда.

- Думаешь, на светлой стороне дураков не бывает? Дыми тут, коли уж невтерпеж. Пострадаю. За ради людей-то, - засмеялась…

На другой день почти с самого утра повела меня тетя Настя по родне, которой, оказывается, здесь полным-полно. Правда, все больше девятая вода на киселе, но не навестить нельзя – обиду на сердце положишь.

- Надень пинжак и галстук, - распорядилась тетя Настя.

- В такую-то жару?

- Ничего, потерпишь. Ты человек не простой.

На эти ее слова и памятуя вечерошние, я заметил, дескать, слишком вы, тетя, преувеличиваете, человек я самый обыкновенный, одного с вами, простого роду.

Тетя Настя выслушала меня с настороженным вниманием, а когда я закончил, восторженно заулыбалась:

- Вот это ты верно. Не закидывай, сынок, головы: не ровен час спотыкнешься.

Но надеть пиджак и галстук все-таки заставила.

Стоим на остановке. Троллейбуса нет и нет. Говорю:

- Давайте на такси поедем.

Досадливо махнула рукой.

- Для меня это – баловство. А для тебя – барство.

Когда наконец подошел троллейбус, шепнула:

- Пущай сперва старики зайдут – не вводи меня в конфуз…

Всюду, куда мы заходили, у меня создавалось впечатление, будто из далекой Сибири приехал не только, даже не столько я, сколько тетя Настя, а я попутно с ней. Встречали ее с восклицаниями радости, в доме начиналось оживление, граничащее с восторженным переполохом. Тетю Настю усаживали на самое почетное место, ей лучшую чашку, поближе к ней всякое кушанье, первое слово – ей… Однако за искренней почтительностью в поведении хозяев замечались те легкие робость и угодничество, какие помимо воли проявляются даже в самых исполнительных и порядочных подчиненных при неожиданно нагрянувшем высоком начальстве, справедливом, однако строгом, дотошном и не дающим спуску. И как при высоком же начальстве, бывает, с подчиненными происходят разные конфузы, происходили они и с хозяевами при гостевании тети Насти.

Моя аж троюродная племянница Фрося, златокудрая женщина средних лет, при виде тети Насти сначала растерялась, а уж потом обрадовалась и стала стрелой летать из комнаты в кухню, из кухни в комнату – там гремела посудой, здесь расстилала на столе скатерть. Там мыла, несла сюда нам по яблочку: «Побалуйтесь, пока я…» Доставала из шкафа и раскладывала салфетки, бежала за чашками… И вот уже исходящий паром электрический самовар на столе, вокруг него вазы с печеньем, вареньем, конфетами… А Фрося все летала из комнаты в кухню и обратно, все что-то несла. Тетя Настя исподволь, но зорко следила за ней. Улучила момент, толкнула меня локотком, прыснула в ладошку:

- Сахар не поставит. Вот увидишь. А только об ем и думает: я ж ни с чем, окромя сахару, не пью.

Наконец Фрося, разрумянившаяся от суеты, оглядела стол, осталась собой довольна, с легким поклоном обернулась к нам:

- Ну, гости дорогие, спасибо, что наведались. Присаживайтесь, попьем чайку.

Сели за стол: тетя Настя и Фрося рядом, я напротив них.

- Давайте попьем, - тетя озорно подмигнула мне, - хоть пустого, коль сахар из моды вышел.

Фрося в мгновение ока обшарила взглядом стол, испуганно уставилась на тетю Настю.

- Хос-поди! – всплеснула руками, поднялась, снова села, заплакала. – Ну, бабушка! У вас прямо какой-то гипноз!..

- Ну ты чего, чего, - тетя тронула Фросю за плечо. Фрося уронила голову ей на грудь. – Уймись, голуба моя, ты ж не нарочно. Уймись, тут все свои, чужих нет. Ну, ягодка… - уговаривала тетя Настя ласковым гортанным баском и гладила Фросю по кудрям.

Фрося подняла голову, вытерла салфеткой слезы, улыбнулась.

- Вот и ладно, вот и хорошо. Сегодня я довольная тобой. Совсем довольная. Все у тебя прямо разлюли-малина, так что можно и без сахару обойтись…

Еще по пути к Фросе тетя Настя поведала мне: уже не молодица ведь, а гостей принимать не научилась и не шибко обрядная: стол накрывает как ни попадя, чашки толком не промытые, чай у нее поспевает, когда гостям уже откланиваться время подоспело. Тетя Настя долго терпела это, наконец не выдержала, сделала Фросе вычит. За все сразу и без обиняков. Пообещала: «Вот нагряну к тебе с контролем. Не переменишься – пеняй на себя». Получалось, что сегодня мы явились с контролем. И Фрося не осрамилась.

Уже вечером по дороге домой мы завернули к Жорику. Жорик Куликов – дальний родственник, со стороны дяди Коли. А может, просто однофамилец. Лет двадцать назад дядя Коля лежал в больнице и разговорился там со старичком с аккуратной белой бородкой и оказалось, что оба они носят одну фамилию, оба родом из Смоленской области, из одного, Ярцевского, района, и даже из соседних деревень. Порешили: от какого-нибудь одного пращура произошли. И стали родниться. Старичка звали Дмитрием Андреевичем, жену его Анной Тимофеевной. Оба были закройщиками и единственному сыну передали свое ремесло. Жорик – ему уже около сорока – и умный, и работящий, и добрый, и жена ему попалась с хорошим нравом, но с каких-то пор стал заглядывать в рюмку. Когда Дмитрий Андреевич помирал, - Анна Тимофеевна раньше его скончалась – просил тетю Настю: «Уж ты, сестрица, доглядывай его. Тебя он не ослушается». Тетя Настя пообещала: «Как смогу, догляжу, сил не пожалею». И держит свое слово. Конечно, совладать с пьющим человеком дело шибко непростое – на небо легче залезть, по мнению тети Насти.

- Уже весь, какой был, умишко, извела на Жорика, а толку…

Толку мало, но все-таки есть. Тетя знает характер своего подопечного вдоль и поперек и выбрала струнку, на которой хоть как-то можно играть. Жирик хороший семьянин, в жене и дочери души не чает. И вот однажды тетя Настя объявила ему высшую меру наказания – условную пока:

- Не протрезвишься, Георгий Дмитрич, - заберу Верунью с Иринкой к себе, ей-бо, заберу. Может, и не разлюли-малина жить будем, но все ж, думаю, получше, чем они с тобой мытарятся. А тебя я, как худую траву с поля, из сердца вон. И кончен бал, - при последних словах тетя Настя ударила, как точку поставила, клюкой в пол.

Жорик знает характер тети Насти не хуже, чем она его: если уж что пообещала – не она будет, сделает. Дал слово:

- С этого дня все – в рот не беру.

И правда, с год как стеклышко был. Месяца три назад сорвался. Тетя Настя, не читая морали, спросила:

- Ну так что, голубь мой, буду приводить приговор в исполнение.

Жорик уговорами, мольбами и заверениями выпросил у тети Насти прощение. Да и сама она понимала: не надо шибко круто заворачивать – телега может перекинуться.

- Но завяжи узелок на память: больше тебе потачки не будет…

Открыл дверь сам Жорик, под потолок ростом и косая сажень в плечах. Завидев тетю Настю, добродушное лицо его расплылось в улыбке.

- Хо! Кого я вижу! Товарищ Капитанша! – взял «под козырек», «пристукнул каблуком» и полез к тете с объятиями, та отстранилась, а я услышал винный запах. А вид Жорика сделался таким, как если бы он вдруг обнаружил, что встречает гостей нагишом – покраснел, растерялся, метнулся было в комнату, ударившись плечом о косяк, повернул в кухню, с ходу убрал со стола недопитую бутылку водки, принялся суетливо сметать в ладонь крошки хлеба, какие-то объедки.

- Верунья где? – внешне бесстрастно осведомилась тетя.

- Вчера на курорт уехала, - прерывисто и глухо ответил Жорик.

- А Иринка?

- В пионерлагере.

Их взгляды, мелкий и увертливый Жорика и суровый, пронизывающий тети Насти, встретились, меж ними произошел короткий, но емкий безмолвный диалог, после чего тетя, опершись на клюку, повернулась к двери и мне:

- Айда.

Жорик ринулся из кухни в прихожую, приложил руку к груди: - Бабушка! Я только чуть-чуть… Илюхина хоронили.  Я не пил… Могилу копал… Нервы, честное слово… Я чтоб успокоиться…

Тетя, стоя спиной к Жорику, пропустила  меня вперед, затворила за собой дверь.

- Кончен бал!..

Уже на улице я сказал:

- Убили вы его.

- А ты, гляжу я, уж больно жалливый, - сердито отозвалась тетя Настя. Жалеть-то тоже с разумом надо.

- Но вы прямо вон как, без единого слова.

- У нас с ним договор.

- Но можно же было…

Тетя Настя не дала мне договорить, резко остановилась, ударила клюкой в асфальт тротуара:

- Ты мне душу не бередь! Я и без твоих речей готова повернуть назад. А договор? То-то. Вот и пошагивай и помалкивай…

Было б велено. Я молча пошагивал рядом с тетей, а она говорила:

- Ты, сынок, не серчай на меня, старую, - дело-то уж больно сурьезное. Надо ведь исхитриться так, чтоб и щенок был, а и не сукин сын… Время до Веруньиного возвращенья есть, что-нибудь придумаю. А он пусть помается – на пользу… Ну, а коль ничего не придумаю, тогда только одно – приговор в исполнение…

За прямоту, крутой и строгий нрав тетю Настю в родне и среди знакомых прозвали Капитаншей. Конечно, поводом явилось то, что дядя Коля был артиллерийским капитаном, а она, жена его, само собой, капитаншей. Однако в прозванье это слово перешло не так давно, после одного разлюли какого случая. До него же тетя Настя была Большевичкой, а еще раньше – Пираткой… Впрочем, об этом надо рассказывать подробнее и по порядку.

Вскорости после того, как в двадцать первом году умерла от голода моя бабушка, тетя Настя ушла в Покровск. Прощаясь с ней, дедушка Петр Максимович дал всего один наказ: «Береги голову, но пуще ее людскую честь». В городе тетя Настя нанялась в няньки. Хозяин землемер, хорзяйка акушерка. Оба люди хорошие, душевные, кроме добра от них ничего не видела. И девочка их Нина очень приглянулась. Без малого три годочка, а такая же смышленая, такая щебетунья да весельница была… Словом, устроилась, слава Богу, жить можно. Только очень уж  скучала по батюшке. Хозяин видел это и однажды сказал, что со временем можно будет и отца Настиного выписать и устроить в городе. Такая надежда вздымала силы, девушка бралась за всякую работу, угадывала желание хозяев, чтобы еще больше понравиться и чтобы, упаси Боже, хозяин не передумал выписать батюшку.

Но однажды в лавке встретилась с человеком из Алексашкина, и тот сказал, что батюшка ее, Петр Максимович, умер в Питерке, в уездном приюте для престарелых. Сначала не поверила. Но не может же, подумала, так шутить человек. И тут закричать бы ей кричмя (в левобережной части Саратовской области слово кричать обозначает еще плакать, даже если это делается беззвучно), но крик стал в горле комом. За весь тот день и за всю ночь не пролила слезинки. Наутро хозяева посоветовали то, чего сама хотела, но стеснялась сказать:

- Поезжай, Настя, пусть хоть люди укажут тебе могилку родителя. На могилке, может, и заплачешь…

Тем же днем и отправилась  в Питерку – почти за двести верст. Где шла, где добрые люди подвозили. На шестой аж день добралась до места.

Дальше пусть рассказывает сама тетя Настя.

- Нянечка – или кем она была в том приюте – худая, высокая, еще не старая женщина, как узнала, чья я дочь, заробела-заробела чего-то. Но указать могилку сразу согласилась. Повела меня на кладбище. Дарьей Осиповной звали ее, как сейчас помню. Иду рядком с ней, думаю, видно, душевная женщина, отдам ей сережки, поди, как всякий сейчас, тоже  в нужде живет. Это когда я снарядилась в Покровск, батюшка дал мне серебряные, сосулечками такими, сережки – от матери остались, - мол, это тебе, дочка, на самый крайний случай, а, бог даст, все хорошо – сама носить станешь. Я не хотела брать, отнекивалась как могла, может, говорила, самому сгодятся. Привела она меня к батюшкиной могилке, говорит: «Шибко хотел тебя перед смертью увидеть…», - и еще какое-то слово хотела сказать, но смолчала. И опять заробела чего-то. Говорю ей: «Хочу одна с батюшкой беседу беседовать. А вам спасибо за вспоможенье… и еще вот это», - подала ей сережки.  Глянула она на них, в самые глаза мне взглянула, а потом пала к ногам моим и давай обутку целовать да причитать: «Ой, Настюшка, чисто серденько, подлая я, подлая!..» «Что вы, - перепужалась я, - подымитесь. Дарья Осиповна». А она: «Не встану, пока не покаюсь перед тобой. Дядя Петро, когда помирал, дак рубль мне на ладонь положил и говорит, мол, отдашь Настеньке, когда придет. Подлая я, девонька! Подлая, дядя Петро, - поворотилась, упала грудью на батюшкину могилку, - не исполнила твоего наказу, слукавила, не твое дитя, своих сиротинушек пожалела. Прости меня, дядя Петро, прости. Настенька, коли можешь, а нет – пусть Господь меня покарает…» Кое-как подняла ее, говорю: «Не казните себя, Дарья Осиповна, - прощаю вас. Ребят-то сколько ростите?» «Четверо», - говорит. «Значит, ваша доля впятеро горше моей, значит, вам и сережки». Хоть и с горем пополам, но так и сделались. Ушла она, и стала я беседовать с батюшкой. Про все ему поведала. Растаял ком в горле, а все покричать так и не смогла. И, скажу тебе, после никогда ни в каком горе не кричала: в пустом не хочется, в большом не можется. Вот и когда Коля умер: стал ком в горле и хоть ты что. Бабы знают меня, так ни одна не осудила…

Из Питерки тетя Настя вернулась опять к своим хозяевам. Жила у них еще два года, пока хозяина не перевели куда-то далеко. Шибко звали и ее с собой, но она не решилась ехать в чужие неведомые края. Проводила людей, ставших ей родными, и пошла работать в подсобное хозяйство свинаркой.

Считается, что самое умное животное – собака. Тетя Настя не спорит – всяк пес понятливый, однако животины понятливее свиньи нет. Это не всякий и не сразу заметит, потому что свинья еще себе на уме. А еще шибко чистоплотная. Потому и в грязи вываливается. Грязь обволочит шкуру, и все паразиты, какие на ней есть, задыхаются. А кроме того комары, пауты, оводы и прочие кровососы не донимают – хобот короток сквозь штукатурку-то впиваться. И очень характерная свинья. Ладить с ней можно только добром и миром. Иначе – никак.

Свинарник стоял на берегу Волги. И тете Насте пришло в голову научить свиней принимать водные процедуры. И научила. А сначала научила их ходить строем. Или, как говорит сама тетя, веревочкой. До настоящего строя свиньям, конечно, далеко, да и ни к чему им – они не солдаты, у них совсем другое назначенье.

Утром подавала команду:

- А ну, мои хорошие, веревочкой становись!..

Матерый боров Пират подходил к самым воротам и замирал. Остальные друг за дружкой становились сзади него. Свинарка распахивала ворота.

- Умываться – шаго-о-м марш!

И веревочка тянулась к реке, тетя Настя, как ей и положено, - сбоку. В воде свиньи разбивались попарно, голова к хвосту или голова к голове, уж каким как понравится, и ширкали друг дружке бока. Пирата мыла и скребла сама тетя Настя, а он за это на плаву катал ее на спине.

После купанья – бег рысцой. Потом – завтрак, затем – свободное время, которое свиньи использовали в основном на принятие грязевых ванн.

Начальником тети Насти был Иван Корнеев. Звания вроде простого, а повадками – ханжа и пустосвят. Щеголливый – сапоги гармошкой, кожаный картуз набекрень, в зубах длинная папироса. Явится и начинает чваниться, как гусь средь двора:

- Настька! А ведь я тебя, Пиратка, кажись, выгоню!

- За что это, Иван Савельевич? – с невинной простоватостью, за которой пряталась издевка, спрашивала свинарка.

- Средь свинства физкультуру развела?! Над чем трунишь? На что надумку делаешь?

- А на то, что всякая животина догляд и уваженье любит. Как и всякий человек.

- Ты мне, Пиратка, турусы не разводи, зубы не заговаривай. – Корнеев грозил пальцем.

Тетя Настя смеялась в рукав. А Пират ощетинивался, набычивался и начинал наступать на крикуна. Корнеев махал на борова обеими руками.

- Усь, усь, паразит! – опасливо пятился к воротам. – Настька. уйми его!..

- А как я уйму его, Иван Савельевич? Он же, видите, какой дикой.

- Уйми, Пиратка! Он тебя однуе признает! – Корнеев продолжал пятиться.

- Признает! А в таком разе не признает.

А Пират, сердито урча, все наступал. Корнеев не выдерживал, кидался опрорметью к воротам и перемахивал на ту сторону. Оттуда уличал:

- Это ты, контра, против меня наставляешь его. Ты поимей в виду: агитация животины против начальства – это агитация против советской власти. Поняла? Такое тебе даром не пройдет! Ты меня попомнишь…

Дружба между Пиратом и тетей Настей длилась несколько лет. А кончилась она плохо. Когда в свинарнике очередной раз появились бойцы, Пират почуял: по его живот. Сделался как безумный и к себе в загородку не пустил погубителей. Без Настьки-Пиратки было не управиться. Нашли ее за углом свинарника: заткнув пальцами уши, она лежала на траве.

Жалость жалостью, а дело делом. Заговорила ласково с Пиратом, почесала за ухом – поуспокоился. Заскребла бок – заохал, выгнулся от удовольствия, повалился на бок, закрыл глаза.

- Давайте живо, - шепнула.

Бойцы просунули в щель веревку, тетя Настя накинула петлю на ногу Пирата, Пират тем же мигом сообразил: обманут, предан! Вскочил и с такой яростью кинулся на тетю Настю, что замешкайся она на секунду – разорвал бы.

Решили Пирата пристрелить.

Пока ходили за ружьем, тетя Настя ушла из свинарника. Насовсем. Горло ее долго сдавливал густой ком, боль от него отдавала в самое сердце…

С тех пор и до самого выхода на пенсию тетя моя работала на стройке. Подсобной рабочей. Не один этаж не одного строения подняла она на «козе» за спиной по дощатым трапам – техники-то в те поры было кот наплакал. И вообще условия были не ахти какие. К примеру, сегодняшняя передвижная мойка-раздевалка и во сне не снилась. Так тетя Настя шла на объект в чистом, а рабочую одежду несла  в авоське. Где-нибудь в закутке переодевалась. Рабочие над ней попервости посмеивались, шушукались меж собой, мол, тронутая, что ли.

- Полно тебе, Настька, модиться, жила бы, как водится.

Тетя Настя смалчивала. Потом ей все это стало надоедать. Однажды спросила:

- Сейчас работа – что?

Ей ответили без раздумья и насмешливо:

- Как и раньше: то, от чего люди горбатыми делаются.

- А я слыхивала, работа – праздник. А на праздник люди ходят какими? Наряженными. Вот я и ряжусь…

Юригадир Парамонов вник в рассуждения подсобницы, тряхнул головой.

- Хм. А ить резонно говорит. Как настоящая большевичка.

Рабочие тут же подхватили, стали называть тетю Настю большевичкой. Сначала как бы дразнили, а потом это слово пристало к ней как прозванье.

- Василий Васильевич Парамонов был человек в годах, ростом с коломенскую версту, худой, жилистый, шаг широкий и неторопкий, как у верблюда. И в работе напоминал верблюда же. Поначалу неуклюж, тяжел, неразворотлив, дальше все живее, живее и вот – кепку за затылок и пошел: шматок раствора, кирпич на него, рукояткой мастерка стук-стук. Шматок, кирпич, стук-стук, шматок, кирпич… Разойдется так, ровно и останову ему никогда не будет, ровно не он это, а машина какая. Крякнет, одним глазом стрельнет в подсобницу:

- Давай кирпич, Настька… Раствору подбавь. Юрче крутись, Большевичка, юрче…

И тетя Настя крутилась – аж пар из сапог.

Глаз у Василия Васильевича был сметливый, ничего от него не ускользало. В конце дня бригадир непременно скажет:

- Хорошо ты сегодня меня, Настька, умаяла. Молодец, не забуду тебе этого.

И правда, не забудет. Непременно, бывало, отметит старания подсобницы принародно.

А один раз у тети Насти с Василием Васильевичем вышла забавная побасенка. Был у бригадира обычай: всякое дело, большое, малое ли, если оно касается всех, а не его одного, со всеми и обсуждать. Рассядутся прямо на лесах и судят-рядят. И вот как-то перед октябрьскими праздниками сидят решают, кто из бригадников какого поощрения достоин: чью фамилию в доклад для общего собрания стройуправления представить, кому благодарность объявить, кого подарком наградить…

Парамонов поднял руку, сказал:

- Предлагаю подсобницу Настасью записать на премию – десять процентов жалованья…

- Мало!

Василий Васильевич повернулся на голос и удивился немного – сама Настасья. Подумал: а ведь и верно, поскупился. С охотой добавил:

- Пятнадцать процентов.

Подсобница опять:

- Мало!

После короткого раздумья и уже с меньше охотой бригадир сказал:

- Ежели другие поддержат, можно и двадцать.

- Все равно будет мало!

Василий Васильевич ерзнул брезентом штанов по доске, бросил едко и с раздражением:

- Предлагаю представить Настасью к Почетной грамоте.

- Вот это по мне! Прямо совсем разлюли-малина.

Парамонов ударил себя ладонью по коленке.

- Ну, Настька! – засмеялся. – Ну, Большевичка, язви тебя!..

Тетино Настино рассуждение простое: премия, деньги – почет, конечно. Но ведь на пятерках, десятках не обозначено, что они – премиальные: всегда и всем выдают одинаковые. А потом, деньги из дому ушли, почет унесли. Любая же грамота, она – навечно. К примеру, приехал племянник, глянул вот на стену и сразу ему видно, как жизнь прожила, чего стоит его родная тетя. Что на стене, это еще не все, добрая стопа в комоде лежит. И их можно показать, кому интересно…

Мне было интересно, пересмотрел всю стопу грамот из комода и остался горд за тетю – заслуживала она прозванья Большевичка…

А потом, как я уже говорил, тетя Настя стала Капитаншей – после одного случая, когда она, выйдя на пенсию, устроилась охранницей в ВОХР. Постом ее был контрольно-пропускной пункт базы какого-то снаба – тетя и тогда с трудом выговаривала его название, а теперь и вовсе позабыла. База находилась в самом Саратове. На троллейбус  в Энгельсе села, через Волгу по мосту переехала – и на месте. Обязанностью ее было контролировать, кто что вывозит, да открывать-закрывать ворота. Все вроде просто. Однако поначалу была морока с пропусками. Возьмет бумажку с зеленой полосой по диагонали, сличит с образцами подписи, написанный номер с номером на машине, а вот какой груз обозначен, не всегда могла разобрать. Дядя Коля мал-мал подучил, и дело пошло. Хорошо пошло, как положено. Правда, нет-нет да и приходилось делать неположенное. Бывало, звонит директор базы:

- Сейчас подойдет такая-то машина, так ты ее выпусти.

Тетя Настя на это: без документов не положено. Директор начинает подольщаться, сестрицей называть, Анастасией Петровной навеличивать, посулы суливать, как смола к пальцу липнуть. А самому, чувствуется, так и хочется волком рыкнуть, но – не его подчиненная: может ведь и взбрындить.

- Открой воротца, родная, мы ж все люди…

И тетя Настя не устоит, плюнет про себя – шут с тобой, ты тут начальник, тебе и отвечать – и откроет ворота. Однако раз от разу все больше мучила совесть тетю Настю, все больше подымалось возмущение против директора и его блатных, а еще больше против себя, своей уступчивости.

И вот однажды вкатила на территорию базы черная блескучая «Волга», а за ней следом грузовик. Тетя Настя заметила: в «Волге» - впервые живьем увидела – высокий областной начальник, которого часто показывали по телевизору, про которого писали в газетах, говорили по радио. И о котором часто люди говорили промеж себя. Всякое говорили…

Через короткое время позвонил директор базы. Против обычая не попросил, а приказал:

- Куликова, сейчас подойдут легковая и грузовик. Пропусти. Да смотри, без глупостей…

Сказал так и положил трубку, не дожидаясь ответа вахтерши, будто она тут так себе. А она при деле, при своей должности, которую обязана исполнять по всем правилам, по закону…

И тут подкатили «Волга» и грузовик с катером в кузове. Тетя Настя на «Волгу» никакого внимания, ровно ее и нет. Подходит к грузовику и шоферу:

- Ваш пропуск.

Шофер со значением кивнул на «Волгу», дескать, ты, бабка, знаешь, кто там сидит?

- Ничего не знаю. Ты везешь груз, ты  и показывай бумагу…

Вдруг голос сбоку:

- В чем дело? Немедленно откройте ворота!

Тетя Настя повернулась и очутилась лицом к лицу с высоким областным начальником. По чину он высокий, а роста обыкновенного, даже чуть ниже среднего. Ухоженный, хорошо пострижен. Тете Насте почему-то особенно запомнилась стрижка высокой начальственной особы: гладкая и ровная, прямо волос в волос. И, запомнилось, выбрит чисто, кожа лица нежная, матовая. И поэтому чиновная голова казалась ненастоящей, кукольной какой-то.

- Предъявите пропуск, тогда и открою, - сказала тетя Настя по-доброму, вежливо.

Областной начальник исподлобья осмотрел охранницу снизу вверх, насупился:

- Ты кто такая? – спросил, будто и рассмотрев тетю Настю, не видел и не понимал, кто она.

Конечно же, и видел, и понимал. И тетя Настя тоже понимала, что вопрос его вовсе не вопрос. а уловка сказать, напомнить: ты никто, тля, а я аж вон какой чин. Такие вопросы всегда оскорбляли и унижали тетю Настю. А если, рассуждала, ее или какого другого человека судьба так сложилась, что он не стал никаким чином? А если у человека даже и нет стремления к чинам и должностям (да их, должностей, на всех-то и не хватит никогда, значит, надо кому-то и в простых ходить), - то что, всяк, кто хоть чуть повыше званием, тот и будет всю жизнь его, простого-рядового, толкать да помыкать? А разнарядки на людское достоинство и честь для него нет? Рассуждение свое тетя Настя считала  верным, но разве ж кому ты, опять же простая, без чина, докажешь? И от бессилья к горлу подступал ком, хотелось исчезнуть, насовсем или вдруг, как в сказке, обратиться тоже чином, да гораздо повыше того, кто изгалялся над ней – пусть хоть устрашится, коль не умеет понять… Вот и теперь к горлу тети Насти подступил тугой ком. И очень, аж до зуда в пятках, захотелось обратиться кем-нибудь много выше этого высокого областного начальника да рыкнуть: «Народ-то вон чему учишь, вон куда зовешь, а сам, негодник ты этакий, что делаешь?!..» И пусть бы у него ноги задрожали да отсырело бы промеж них и чтоб попятился он от нее, как когда-то пятился от Пирата Иван Корнеев, а она посмеялась бы – не в рукав посмеялась, а открыто. Вотт это была бы настоящая разлюли-малина! Но на волшебство-сказку надежды не было. А хоть чем-то вызвысить себя и посмепяться очень уж хотелось, и она помимо своей воли и рассудка, движимая лишь досадой и злорадством, бросила на кон все, что имела:

- Кто я? Честный человек. А еще, - тут она немного возвысила голос и повыше подняла голову, - а еще – капитанша я. Мой муж капитаном воевал и остался изувеченным. Или этого мало тебе? – тоже перешла на ты: если уж окунулась по уши, то и маковку туда же.

Конечно, для высокого чина этого было мало. Так мало, что и слов не стоило. И он ничего не сказал, только в брезгливой усмешке скривил губы. Тетя Настя и сама понимала: не тем козырем бить надо такого противника, но дороже мужа-инвалида и своей чести у нее на этом свете больше ничего не было…

Дальше события развивались  в полном согласии с печальной народной мудростью: коли ты горошина, то с котлом не бейся. Прибежал запыхавшийся, с вытаращенными глазами директор базы; живым духом, ровно на метле, примчался самый главный начальник ВОХРа; тут же разоружили – отняли карабин – строптивую охранницу и объявили ее уволенной. Все сделали быстро, четко, без лишних слов и проволочек – без дурократизма, как говорит тетя Настя.

Слух о ее дерзостном поступке моментально разнесся по Саратову и Энгельсу, и через несколько дней в детском доме, куда она пришла устраиваться техничкой, ее приняли с почетом и уважением –уже как Капитаншу.

Когда по телевизору показывали высокого областного начальника, дядя Коля трунил над тетей Настей:

- Да ты поласковей гляди на него – все-таки крестный он твой…

Потом крестный чего-то перестал мелькать в телевизоре. Кто говорил, что его забрали в Москву на повышение, кто, наоборот, уверял, что высокий областной начальник теперь занимает небольшую должностишку в отдаленном районе, а кто отметал и то и другое и доказывал, что за нехорошие дела высокий начальник угодил в места не столь отдаленные. Кому верить, кто говорит правду, понять было невозможно. А знать ее, правду, все-таки очень хочется. И дядя Коля вспомнил стародавнее народное поверье, бытовавшее на его родной Смоленщине: если бросить башмак за ворота, то куда он носком ляжет, туда и пролег путь загаданного человека. Отыскал старую истоптанную туфлю и бросил. Бросить-то бросил, а вот поглядеть, куда ее носок показывает, не успел. Большой приятель дяди Коли и еще больший проказник Тобик, соседский пес, туфлю в зубы – и деру. Поэтому теперь, когда, случается, кто-нибудь между прочим вспомнит о тети Настином крестном и задастся вопросом: «Так где же он сейчас-то?» – ему с улыбкой отвечают:

- А пес его знает…

Дядя Коля был у тети Насти вторым мужем… Впрочем, не обойти мне молчанием и первого. Правда, тетя не очень-то любит вспоминать его. Однако, судя по ее обрывочным фразам о первом своем суженом, был он по натуре своей человеком слабым, безвольным и, как тонкое одинокое дерево на юру, не мог противостоять испытаниям судьбы. Тетя Настя потому и пошла за него, что хотела затулить его собой, поддержать, стать посохом. Но – репа просом не зацветает. Что было доброго к нему – скоро размызгалось все, одна жалость осталась. Можно сказать так, ни за что отдала ему своих лучших одиннадцать годочков.

- Как его звали-то?

Тетя Настя вяло махнула рукой.

- Не стоит он мужского имени. Даже самого зазорного. Рохля – вот и все название ему.

Однако вот что странно и непонятно: когда началась война и мужики кто по призыву, а кто и добровольцами пошли на фронт, рохля тот, бывший десятником на кирзаводе, спроворился и выхлопотал себе бронь. Это от страху убиту быть, объясняет тетя Настя, от страху и бык пташкой взмывает.

- Дезертир, - сказала ему жена.

Разобиделся:

- А у меня вот документ. Бронь по всем правилам.

- Я и говорю: дезертир, за бронь схоронившийся.

В сорок втором тетю Настю мобилизовали на рытье траншей и окопов под Сталинградом. Прощаясь со своим рохлей, говорила ему, не скрывая издевки:

- Ну, мужик, я поехала воевать, а ты домовничай: за котом присматривай ладом да рукавички мне вяжи.

Рохля не слышал издевки, всерьез запоминал наказы жены, кивал, размазывал ладонями слезы по щекам и шваркал носом. А тетя Настя вдруг  почувствовала легкость в душе: теперь и какие были угольки – истлели, одна зола осталась от всего, что связывало ее с этим человеком.

Под Сталинградом при бомбежке тетю Настю контузило. Хоть и не шибко, а три недели в прифронтовом госпитале провалялась. После поправки могла ехать домой, но как уедешь, когда вон сколько их тут, раненых да увеченных войной, разве  медперсонал за всеми доглядит. Один командир, весь забинтованный, шибко стонал, метался в бреду и все погонял лошадей:

- Но, милые! Ну, пошли… Рысью, рысью!

Плохая примета: если больной бредит лошадьми, значит смерть его близко, вокруг бродит, а он чует ее и силится сбежать от нее. И тете Насте захотелось подмогнуть ему, отвести костлявую. Дневала и ночевала возле его изголовья, как родного брата обихаживала. И отошла от командира смерть, стал оклемываться помаленьку. Когда пришел в рассудок, долго с удивлением смотрел на тетю Настю, спросил слабым-слабым голосом:

- Долго ты тут сидишь?..

Тетя Настя легонько погрозила ему пальцем, мол, нельзя тебе разговаривать. А сама улыбнулась от радости: живой и слова уже говорит. Командир тоже улыбнулся, но как-то конфузливо, виновато.

- Умаялась ты возле меня…

Тетя Настя прикрыла ему рот ладошкой.

- Не смейте так…

Командира звали Николай Иванович Куликов. Родом из Смоленской области. Кадровый военный. Служил на западной границе. Была жена, две девочки. Распрощался с семьей в первые часы войны. А еще через несколько часов эшелон, в котором ехали жена и дети, разбомбили фашистские самолеты...

От врачей тетя Настя узнала, что капитана Куликова комиссуют подчистую, как инвалида. И тогда она отписала своему рохле-домоседу: считай, что мы с тобой разведенные. Еду с новым мужем, он израненный в бою за Родину и за тебя тоже, а ты человек вполне здоровый телом, так что уступи ему квартиру…

Медсестра, которой она это отдиктовала, спросила:

- Послушается?

- Он знает: если уж я замкнула,то и ключ в колодец…

Сорок с лишним лет прожили мужем и женой тетя Настя с дядей Колей. Незадолго до смерти дядя Коля подсчитал: из этих сорока от силы восемь лет он был ходячим, остальное время лежал – дома, в больницах, в московских госпиталях. Был он, что называется, изрешечен осколками снаряда. Иные раны со временем затянулись, иные притерпелись, но одна осталась постоянной ему докукой. Шейный позвонок у него был поврежден так, что при неосторожном, чуть резковатом повороте головы она поникала, как надломленный колос. И чтобы вернуть ее в нормальное положение, требовалась помощь врачей. Дядя Коля старался быть осторожным и осмотрительным. Когда жили в отдельном деревянном домике, сконструировал себе универсальный верстачок, на котором можно было делать все: и слесарничать, и столярничать, и сапожничать, и пилить дрова лучковой пилой…

- Делает, делает чего – отдых себе даст: читает или что-то пишет в тетрадке, - рассказывала тетя Настя. – Слева у него всегда книжка была, а справа – тетрадка.

- А что он писал-то?

- Разные, какие приходили в голову мысли.

- Где эти тетрадки, тетя? Покажите, - я даже встал от нетерпения увидеть тетрадки.

Тетя Настя горестно развела руками:

- Дак вот… Когда бабы пришли обряжать его, покойного, да в дому прибирать, книжки стопкой сложили за шкафом, а тетрадки – в мусоропровод спустили. «Чего наделали-то? – потом говорю. – Дорогие они мне». А бабы: мол, ты ж и читать-то не умеешь. Хорошо хоть книжки оставили. Коля велел отдать их Геннадию Ивановичу, врачу. Книжки какие-то дорогие были. Геннадий Иванович все просил уступить ему, большие деньги давал. Коля не соглашался. Ты их итак возьмешь, только чуть погодя… Недели через две после похорон позвонила я Геннадию Ивановичу, мол, приедь за книгами. Все, какие были, десятка, может, два отдала ему. Принял, поблагодарил и спрашивает: а можно мне, Анастасия Петровна, я здесь, у вас, тетрадки Николая Ивановича посмотрю? Я ему: так, мол, и так, не доглядела, тетрадки бабы в мусоропровод бросили. А он: что же они сделали. Вот эти книжки с трудом, но можно найти и прочитать, а записки Николая Ивановича уже не найти. А в них ведь душа человека осталась, раздумья его – ведь муж ваш интересно думать умел… Поохала я вместе с ним да что толку-то – дело уж сделано, назад не воротишь… Погоди-ка, сынок, когда я тебе свои грамоты из комода доставала, был там листочек, Колей исписанный…

Глянул я на листок, на ровный, немного ломаный почерк и вспомнились письма, которые присылал дядя Коля, - родителям отдельно, мне – будто взрослому, самостоятельному человеку, отдельно. ТО были добрые, веселые, иногда лукавые письма. В одном из них дядя Коля писал, что недавно завели щенка. Назвали Степкой. А он, Степка, называет дядю Колю папой, тетю Настю мамой. Когда подрастет, еще многое научится говорить и делать. А породы он самой ценной – чистых кровей дворняга. Дальше дядя Коля советовал мне тоже завести щенка и научить его говорить. У нас в селе не было ни одной собаки, которая умела бы хоть что-то говорить, но и дяде Коле я не мог не верить. Решил, что никто не учит, вот они и не говорят. И завел себе щенка. Тоже дворнягу и назвал тоже Степкой. Однако или он  был большой лентяй, или немтырь от природы – как ни бился с ним, ничего не говорил, хотя по глазам видно было:  все понимает. Так я и написал дяде Коле. На что он мне ответил: правильно, и наш Степка говорит глазами, движениями, покачиванием хвостом… А в другой раз дядя Коля притворился незнайкой и спрашивает меня: почему знаменитые сибирские пельмени называются пельменями? Помнится, я ответил ему что-то длинное и, на мой взгляд, вполне убедительное. Однако дядя Коля объяснил в следующем письме «пельмени» гораздо короче: слово это удмуртское, если перевести его на русский, то получится – «ухо-хлеб». Я изумился: а ведь и правда пельмени напоминают ухо!.. Примерно такой была вся наша с ним переписка. А на листке, который мне подала, тетя Настя, было написано вот что:

«137. Умную речь может услышать только умное ухо.

138. Хотим море переплыть, но так, чтоб лодка не качнулась. Баланса во всем хотим. А ведь баланс – результат качания.

139. Вроде бы человек, у которого нет неприятелей – совершенный человек. На деле же это человек без своих взглядов и убеждений. Когда есть свои твердые взгляды и убеждения – обязательно есть и неприятели.

140. У настоящего борца первая битва всегда с самим собой – с трусом в себе, угодником, подлецом…

141. Японская пословица: за красивые слова налогов не берут. В Японии, может, и не надо, у нас же ох как хорошо было бы.

142. Притворяемся, что достигли единомыслия. Хорошо, что только притворяемся: единомыслие – смерть.

143. Сегодня днем задремал и привиделся мне сон. Идут люди гурьбой, друг дружку перебивают, кричат: «Прекрасно!», «Слава нам!», «Ура!». За криками не заметили, как вляпались не то в дерьмо, не то в трясину по щиколотки. Не смутило их это. Все равно: «Отлично», «Добро!». А сами уже по колено в жиже, вот уж по пояс доходит, а они то же самое: «Хвала нам!», «Так держать!». Не утерпел я, говорю: «Чему радуетесь-то? В болото же врюхались…» Слушать не захотели. «Сам ты, - огрызнулись, - болото. Вперед, ребята!» А жижа по самое горло уже. Все равно – ура! Наконец окунулись с маковкой, пузыри пустили. Шабаш будто бы. Нет, высунули руки, показывают большой палец… Страшно мне сделалось. От страха и проснулся.

144. У всякого народа есть свой родной язык. Но зачем еще второй – эзоповский?

145. Ложь ложью не убьешь.

146. Вернее всех разочаровывается тот, кто разочаровывается последний».

147. Ведь закон, что 2+2=4. А мы пишем столько, сколько надо…»

Умер дядя Коля в феврале восемьдесят второго.

Однажды солнечным утром почуял он вновь ее, костлявую, от которой уже ни на каких лошадях не ускакать. Попросил тетю Настю побрить его, помыть, одеть в то, что было, как водится, заранее приготовлено на этот случай.

- Много ты, Настя, возле меня сидела, присядь еще разок.

Тетя Настя присела. Дядя Коля, как тогда в госпитале, долго смотрел на нее и сказал те же слова:

- Умаялась ты возле меня…

Тетя Настя и в этот раз легонько приложила к его губам ладошку. Дядя Коля благодарно поцеловал ее.

- Не смей так говорить. Мне было хорошо с тобой.

Дядя Коля с горечью усмехнулся:

- Прямо разлюли-малина.

- Да, разлюли-малина. Потому что ты – настоящий человек.

Потом тетя выслушала пожелания дяди Коли, советы, наставления. Обнялись, распрощались.

- Теперь принеси стакан воды и поставь на подоконник – на моей родине так делали.

Тетя Настя поднялась,  пошла на кухню. Возле двери обернулась. Дядя Коля улыбнулся ей, мол, ступай, смелее ступай...

Все время была спокойная, собранная, а тут разволновалось сердце, затряслись руки, не там стакан стала искать, никак кран открыть не могла… Когда вошла с водой, дядя Коля уже скончался и лежал безмятежный и кроткий…

Не люблю расставаний. Особенно когда только-только стал узнавать человека, влюбляться  в него. С самого утра горюнился. А тут еще тетя Настя призналась, как масла в огонь подлила:

- Шибко буду скучать по тебе…

Значит, будут слезы, значит, придется успокаивать, уговаривать.

Но ничего этого не было. Пока ждали троллейбус, тетя горюнилась о том, что и правда, круто она обошлась тогда с Жориком. Но как было иначе? Пусть попереживает – это только на пользу ему. Вот ведь несчастье какое эта водка. Не пей, сынок, и другим не вели.

Подошел троллейбус, обняла меня.

- С богом, сынок. Да пиши почаще. – Ухватила за рукав, шепнула: - Не конфузь меня: пущай, говорю, сперва старики войдут… А я сейчас заверну к нему, к Жорику-то. Погляжу, что он там делает. Может, уж совсем в загул ушел… Ну, чего стоишь-то, отстанешь, - подтолкнула меня, повернулась и, опираясь на клюку, бодренько зашагала по тротуару. Поравнявшись с ней, я махнул из окна рукой. Она в ответ кивнула, мол, счастливого пути, езжай. Будто я снова отправился не дальше, как на ту сторону Волги, в Саратов, по какому-нибудь обыденному делу, и не успеет она прийти от Жорика и чай согреть, как я уже вернусь.

Потом прислала мне тетя Настя вот это письмо:

«Ты человек грамотный и умный – вот и рассуди меня темную и бестолковую. Что я удумала-то напоследок годов своих. Ни за что не догадаешься. Кавалер у меня объявился и зовет замуж. Только ты погоди ругать меня, поначалу выслушай. Значит, человек моих лет, тоже фронтовик, раненый был, одинокий, как и я. Знаю его давно – работящий, не пьет, не курит – одним словом, настоящий человек. Это мое рассуждение. Да ведь и об ком-то заботиться, посохом кому-то быть надо – на то и живем, на то и рождены мы. Ну, а теперь скажи ты слово. Если нет твоего одобрения, то выкину эту блажь из головы. А если советуешь, то благослови меня с Леонидом Дмитриевичем. Главное, человек он хороший… Дальше сообщаю тебе, что Жорик ведет себя хорошо. Что будет дальше, не знаю, того, наверное, и сам Господь не ведает. Одним словом, поглядим…

В ответном письме я благословил, как умел, тетю Настю и Леонида Дмитриевича на супружество. И теперь под диктовку тети Насти пишет мне дядя Леонид. Кое-что добавляет от себя и о себе. Похоже, так и есть – хороший, настоящий он человек…

1986 г.

[ Назад ] [ Дальше ]