Александр Замогильнов

Рассказы

 

Страница 1 из 2

[ 1 ] [ 2 ]

Как один русский писатель пришел в гости к другому русскому писателю

 Дима Козельский получил новый паспорт, хрустящий, с еще невыветрившимся запахом типографской краски. Не то что старый, засаленный, характерно примятый от ношения в заднем кармане джинсов еще в те времена, когда его хозяин бойко командовал студенческим стройотрядом. Дима документа не терял — в другом было дело.

В мрачном коридоре паспортного стола Дима еще раз хрустнул новенькой обложкой.

— Козловский Дмитрий Валентинович, — вполголоса прочитал он. — Теперь порядок.

Решение поменять фамилию пришло Диме недавно, да можно сказать, в прошлую пятницу. Смазливая институтская библиотекарша Зоя Анатольевна, глянув на Диму поверх очков, заговорщицки шепнула: «Щеголева из конструкторского увольняется и выбывает из очереди на Пикуля. Могу вам, Дмитрий Валентинович, предложить».

Всю ночь Дима не смыкал глаз, шурша страницами журнала «Наш современник» и глотая роман Пикуля «У последней черты». Там-то он и наткнулся на своего однофамильца — Козельского. Да ладно бы только однофамильца, а тут и имя сходилось — Митя Козельский — глуповатый калека из окрестностей Оптиной Пустыни, эпилептик и ясновидящий. Да к тому же кривоногий, горбатый и с культями вместо рук. Юродивый, одним словом.

Читая, Дима вспомнил, как в детстве называл его сосед-куркуль Ванюшкин, у гаража которого они с пацанами играли в орлянку: «У-у,  Митя Козельский!»

Почему Митя? На улице и дома его так не звали… Теперь-то ясно, откуда этот Митя.

Прочитав о нем, Дима крепко обиделся на своих родителей, а особенно… на деда Лавра, у которого в ту пору они жили. У Лавра Григорьевича, как все его называли, на книжных полках Дима видел (и листал неоднократно) подшивки журнала «Нива» за 1904-1908 годы. Наверняка тогдашние репортеры, падкие до мистики, не обошли вниманием юродивого Митю. Да и царь-батюшка советовался с Митей (если мычания последнего можно посчитать советом), принимая важные военные решения в русско-японскую, да и после. Последний факт нисколько не поднял Митю Козельского в глазах Димы Козельского. «Где дед-то был, когда меня нарекали?!» — с досадой думал Дима.

На следующий день он так прямо и выпалил отцу, мол, что за фортель вы с мамашей выкинули двадцать семь лет назад?

Отец долго кряхтел, разминал сигарету, тер переносицу.

— Видишь ли, сынок, тогда в сорок четвертом, как раз перед наступлением, с дружком своим Димкой Ходыревым клятву дали. Коль кто погибнет, в честь того выживший сына и назовет. Димка голову сложил на Висле.  Так-то вот. — помолчал. — И я не очень-то надеялся выжить. Два ранения уже имел, а Бог троицу, как говориться... А что Митя Козельский будет, я, признаться, вовсе и не думал тогда. Слышал, конечно, о таком выродке, но когда ты появился, думаю: а кто сейчас о нем помнит, о Мите? Так-то вот… Не взыщи, сынок…

— Всего и делов-то три буквы изменить, — подумал Дима, — а звучит как-то эстетичней — Козловский. Ну пусть, не Иван Семенович, но все же… Стоп. Был поэт Яков Козловский.

Диму с детства тянуло к искусству. В восьмом классе он увлекся французской куртуазной поэзией, потом решил, что будет искусствоведом или даже философом, но непременно с уклоном в искусство. Но физика победила лирику. И Дима подался в политехнический. За год до вступительных экзаменов он вдруг (почему вдруг?) увлекся бас-гитарой и вечерами напролет пропадал в школьном ВИА «Обертон». Понятно, что к экзаменам был подготовлен не ахти, и вместо вожделенной радиотехники... баллов хватило лишь на водоснабжение и, простите, канализацию. Видно, судьба…

Вот уже четвертый год он работает в проектном институте инженером. Ох, как ему надоели эти водопроводы, фекальные трассы, вентили и задвижки, диафрагмы и расходомеры. Но судьба неумолима…

Дождь, зарядивший с утра, внезапно прекратился. «Прямо, как вода в кране при быстром закрытии вентиля, — подумал Дима, закуривая на ходу, — вот дьявол, я и мыслить стал одними железками!»

Он опустил воротник плаща и подставил шею солнечным лучам, брызнувшим из-за края туч… И тут в него стало что-то входить, что-то защемило в области диафрагмы (не той, не той!), слегка закружилась голова, ноги обрели удивительную легкость. Что это, Дима пока не понял. Губы сами (сами!) зашептали слова, слова, слова…

Он энергично дошел до ближайшей скамейки, дрожащими руками нашел во внутреннем кармане записную книжку, испещренную телефонными номерами всяческих контор, и стал писать, писать, писать…

Исписав страницы три, он понял (Господи!), что это… стихи. Но также понял, что нет времени на подбор рифмы, выдерживание ритма. К черту все условности! Пусть будет белый стих, одним словом, верлибр.

«О, женщина! — строчил Дима, — пучина алогизма, аритмия стиха, алкоголь весны! Ослепительный перламутр восторга смещает перспективу, и умирает геометрия Эвклида. Зеленая пена листьев обволакивает синюю ностальгию Врубеля, в которой дрожат апельсиновые дольки Сарьяна…»

Он перевел дыхание, оно заметно участилось, даже испарина выступила на лбу.

«Любимый! Любимая! — неслась шариковая авторучка по клетчатой странице. — Сердце как молот крушит наковальню груди. Мгновения вечности, вечность мгновения…»

Дима не хотел облекать все это в узнаваемую форму, форму обращения к конкретному предмету внимания. Конечно же, он представлял себе лишь секретаршу Кларочку с задорно вздернутым носиком, непослушной челкой и поразительно круглыми зелеными глазами. Он стеснялся своих чувств, всегда краснел при виде ее. Дима хотел (уместнее сказать жаждал) подняться до философских обобщений, до почти абстрактного понятия Женщина.

— У-уф! Кажется, выдохся, — во весь голос произнес Дима, напугав тем самым проходившую мимо старушку.

Он перечитал написанное. Сколько пропущенных букв! Рука не поспевает за мыслью. Да что может быть ее быстрее — мысли?! «Надо диктофон приобрести», — подумал. Почему-то он не сомневался, что акт сотворения поэта совершился. Не сомневался — и все тут! «Надо же, мистический шлейф моей прежней фамилии перекинулся и на обретенную. Неужели все это дух поэта Козловского?»

Но какой же писатель без читателя? Так — Бойль без Мариотта. Кому бы показать? Даже знакомых журналистов нет. Диму стал охватывать зуд нетерпения. Он, как сказочная лягушка-путешественница, хотел кричать на весь мир: «Это, это я придумал!»

И тут он вспомнил Олега Ключникова из сметного отдела. У Олега было прозвище «эрудит» — он еженедельно поставлял в городскую газету свои крестословицы. Но главное для Димы — Олег был редактором институтской стенгазеты «Строитель». К каждому дню 8 Марта Ключников помещал туда свои вирши, прославляющие славных тружениц кульмана, логарифмической линейки и множительной техники…

Дима энергично листал страницы. «Где-то и адрес был», — нараспев проговорил он, обратив на себя внимание очередной старушки с холщовой сумкой и сучковатой палкой, которой она шуровала в газоне в поисках стеклотары.

В прошлом году Олег позвал сослуживцев помочь покрыть толем садовый домик. В их числе был и Дима. Весело провели время. Если б не жена Олега Соня. Софья Егоровна. Бывают же такие бабы! Штирлиц да и только. Инспектор Вернике и Эркюль Пуаро. Только Олег затеет перекур с портвейном — она тут как тут. Прямо как черт из коробки. Не мигая смотрит, молча, с прокурорским прищуром. Куда только Олег не прятал бутылку: и в застрехи, и за каменку в бане, даже под смородиновые кусты и в огуречные грядки. Короче, смазывала Соня свое общение с русским огородом своей молчаливой укоризной. А что, казалось бы, предосудительного: собрались здоровые мужики, дело нужное делают, на свежем воздухе в выходные дни. Нет ведь! Кивком отзовет Олега в сторону и бу-бу-бу… бу-бу-бу. А что бу-бу-бу?! И помогаем-то из мужской солидарности, а не за мзду какую-то. Наняла бы строителей со стороны, то одним литром водки не обошлась бы. А тут, чтоб молотки веселей  стучали, что не пропустить стакан другой. Можно подумать, они там в своем овощном магазине не банкетятся. Так нет же — хочет своего Олега всегда с постной физиономией видеть. А он под «мухой» балагур и острослов — прелесть! Ну что за баба такая, Софья Егоровна!

Закончив с крышей и попарившись в баньке, все сели за стол. Софья Егоровна, так же пристально глядя на Олега, молча поставила на край стола огромную кастрюлю с окрошкой и, опять де молча, вышла в огород перебирать помидоры. А нет бы сесть вместе с нами, выпить стакашек, попеть бы душевные песни! Ан нет! Сидит в холодке, поджав ниточкой губы. Помидоры ей, видите ли, важней. Народный заседатель!

Дима поморщился, вспомнив рубцы на плечах от лямок неподъемного рюкзака с проклятыми помидорами, которые он волок потом до самой квартиры Ключникова.

— Да где-же этот адрес?.. Нашел!

Его опять охватил необъяснимый подъем. Впрочем, почему необъяснимый? — объяснимый, конечно же. Олег Николаевич меня поймет, — не может не понять. Раз неравнодушен к его величеству Слову, значит, родственная душа — соратник по перу, так сказать.

Какая она штука — творчество!  Силы-то, силы сколько прибавляет! Дима уже не мог усидеть на щербатой скамейке (надо запомнить ее — свидетельницу, а может, и участницу творческого процесса). Он быстрой, даже нервной походкой стал переходить улицу.

Дима до упора нажал на кнопку звонка перед обитой серым дерматином дверью. Он пританцовывал от нетерпения.

Неужели никого нет дома? К такому обороту Дима не был готов. Как же он дотерпит до завтра? Позвоним еще, еще, еще…

На пороге стоял Олег Ключников в длинных цветастых трусах, полотняной кепке с оранжевым пластиковым козырьком и детской лейкой в руках.

         —  Ну проходи, Митяй, — сказал Олег, растерянно поглядев на закрытую дверь ванной, из-за которой доносился гул работающей стиральной машины. «Вот кто зовет меня Митей». — отметил про себя Дима.

— Проходи на лоджию, я там свою оранжерею поливаю. Кстати, кактусы покажу. Уникальные.

На  длинной лоджии был прямо-таки ботанический сад: ежами сидели в аккуратных горшочках маммилярии, саблями торчали мясистые столетники, а в кадках стояли пальмы и фикусы, другие представители южной флоры.

— Теперь вот этим хозяйством занимаюсь. С аквариумами завязал — Сонька ультиматум поставила: я или рыбы. Все ж время они у нас забирали. А я без живого не могу.

— Чего ж не сделал из этого своей профессии? — спросил Дима, усаживаясь на раскладном стуле. — С детства мечтал на калькуляторе щелкать?

— В моем детстве, кроме арифмометра, не на чем было щелкать. Колесики Обнера, — Олег и тут блеснул эрудицией, а скорее, попытался уйти от неприятного ему разговора, — как поживаешь?

— Ну ты, прямо как англичанин какой-то. У них всегда этот вопрос на языке… просто один русский писатель пришел в гости к другому русскому писателю… и все.

— Гоголь пришел к Пушкину, что ли? Ну-ну.

— Я хочу тебе что-то прочитать. Если ты не против, конечно, — спохватился Дима, вспомнив встревоженный взгляд Ключникова, брошенный на дверь ванной комнаты. Впрочем, должно было бы и не вспоминать этого — Дима знал, что выслушать себя он упросит Олега. Даже если не упросит — заставит.

— Феерия, бразильский карнавал, — задумчиво, не вынимая сигареты изо рта сказал Олег, когда Дима закончил чтение, — это откуда ты выписал?

— Ниоткуда… Сам написал.

Ключников медленно встал и, выйдя в комнату, задернул штору.

— Давай, пока у нее постирушка не кончилась, вот что сделаем… — Он склонился над пальмовой кадкой и вытащил из земли бутылку «Московской».

— Ну конспиратор, — восхищенно пощелкал языком Дима. — Тайничок что надо.

Ключников удалился на кухню и через минуту Дима видел, как он на цыпочках, широко вышагивая и дергая вперед головой в такт шагам, появился в дверном проеме с тарелкой соленых огурцов. Эта форма передвижения была чертовски похожа на петушиную ходьбу. Дима не сдержал смеха.

— А что ты скалишься! Я живу у нее примаком — своего-то угла нет. Как ушел от жены — все больше по общежитиям, а там, знаешь ли, не мед… Хотя и здесь… не сахар. Крута Софья Егоровна, своенравна, порядок любит. Живет по расписанию, планирует, рассчитывает, а твой визит не входил в ее планы на сегодня.

— Тогда я… — заикнулся Дима, поднимаясь, но Ключников властным жестом усадил его обратно в глубокое кресло.

Выпили. Захрустели огурцами. Долго молчали. Не прожевав и выписывая в воздухе неопределенный жест, Олег спросил:

— Как там у тебя… Ну, про смычок Паганини?

— О, волшебная кисть Леонардо! Ты, как дьявольский смычок Паганини, смахнув аккорд дивертисмента с вечерних скрипок зари, ведешь линию плеча. В вариациях золотых локонов — раздумья Домского органа…

— Слышал я этот орган… В позапрошлом году по профсоюзной путевке на три дня летал в Ригу. Ну, все, конечно, за барахлом, а я — дудки!  Пошел в собор. Специально пошел. В первый раз слушал живой орган… Впечатляет… Соне рассказал потом… Лучше б не рассказывал. Говорит, все люди, как люди, а ты, как хрен на блюде. Сапогов, видите ли, у нее нет! Да есть, и не одна пара. Ведь не сороконожка!

А что я за этим поперся туда?! У меня от цифири уже шарики за ролики заходят. Думаю, похожу по узким улочкам Риги, бальзаму ихнего хлебну… А что там про дантов профиль?

— Проступает ночь, как чеканный профиль Данте, и резкие границы типовых домов заметно размыты свечением неона. На черном плаще неба антикварная брошь луны кажется потерянным пятачком зажженного окна. Мир дому твоему, женщина!

— Это про каких  женщин вы тут разглагольствуете!  — неожиданно и так не кстати зазвучал низкий и властный голос Софьи Егоровны. Она стояла на пороге лоджии в ярком китайском халате и в бигудях.

— Соня, — засуетился Ключников, — понимаешь, один русский писатель пришел в гости к другому русскому писателю…

— Знаю я этот анекдот. А что раскраснелись-то, карасики?

Только сейчас Дима оценил все меры предосторожности, кои предпринял Ключников: и обратное водружение недопитой бутылки в земляную гильзу, и молниеносное движение руки примака, отправившей пустую тарелку себе под зад.

— Да нет, я серьезно, — с натянутой улыбкой опять завел Ключников, — вот один русский писатель пришел в гости к другому русскому писателю, и…

— Ну, положим, он писатель, — Софья Егоровна дернула в сторону Димы острый подбородок. — А вы тоже, что ли писатель?

— Ну… в какой-то степени…

— И что же ты написал? Жалобу в домоуправлении на Колычевых?  За этим к тебе со всего подъезда ходили?

— При чем тут это? О поэзии речь, об изящной словесности, о…

— Ты паласы сегодня пылесосить намерен? — в голосе Софьи Егоровны зазвучали нотки угрозы. — А когда помидоры закручивать будем?

Помидоры! — не выдержал Ключников. — Какая проза! А ты хоть знаешь, как это слово переводится с итальянского? Золотое яблоко. Как поэтично! Не желтое, не бежевое, даже не солнечное, а зо-ло-то-е.

— А мне хоть серебряное. Зимой, небось, жрешь — за ушами трещит.

— Софья Егоровна, — наконец-то встрянул в разговор Дима,  — ну что такого, когда один русский писатель пришел в гости к другому русскому писателю, и…

— Ты-то, может,  и русский, а у него отец литовец, а бабушка казашка.

— А Лермонтов, по-твоему, не русский писатель?! Предки вон из Шотландии — Лермонты. А Пушкин? — Ключников стал заводиться, но под пристальным и насмешливым взглядом Софьи Егоровны, стоявшей как памятник — руки в боки, опять сник и, махнув рукой, только и сказал:

— А Жюсси выгуляна?

— Успокойся, выгуляна.

— Хуже не будет. Погуляем еще. Пойдем, Митяй. Мир дому твоему, женщина!

Пинчер Жюсси, повизгивая, терлась о димины ноги, пока лифт с легким скрипом шел вниз. В полумраке ее мордочка была похожа на летучую мышь. Почему говорят, что собаки удивительно похожи на своих хозяев? Не правда это. Не всегда. Дима задумался, какой же должна быть собака у ключниковской хозяйки, будь эта примета все-таки верной. Додумать не успел — лифт остановился.

Долго шли молча.

— Можешь еще почитать? — почти шепотом попросил Ключников.

— Пунктир гекзаметра царапает замшелые ступени амфитеатра. В них — время. Спринт секунд, марафон столетий. Вечность и современность, и гимн любви! Восторженность кифары, которой доверяют петь об истинности чувства! Не о том ли думал седовласый эллин, глядя в лазурную даль Эгейского моря?

— О том, о том. Знаешь, дружище, завтра в курилке дочитаешь. А я, пожалуй, пойду, а то мне она устроит римские каникулы. Мало не покажется. Мне еще часа два по паласам с этим миноискателем ходить. Бывай.

Восторженное тявканье Жюсси сопровождало Диму Козловского до самой арки. Но вот и оно стихло. Диме почему-то больше не хотелось абстрактно восклицать: «О, женщина!»

Май, 1999

Квасной патриотизм

 Максим Евстропов с утра чинил старенький транзисторный магнитофон. Солнечные лучи упирались в письменный стол, поджаривая радиодетали и нехитрый инструмент, вспыхивая на облезлой фальш-панели и на никелированном медицинском пинцете.

Наконец-то дошли руки — катушечный  «Маяк» валялся под кроватью уже пятый год. Повод наладить его был веским. После многих лет поиска Максим все-таки нашел магнитофонную запись того самого концерта Владимира Высоцкого, на котором ему посчастливилось быть.

Он вспомнил — февраль семьдесят третьего, когда в город приехал (представить трудно!) сам Высоцкий. Увидев в местной газете более чем скромное объявление, Максим счел это неуместной шуткой редакции. На следующий день, взяв отгул, с утра был на крыльце драмтеатра. Несмотря на ранний час, народу пришло видимо-невидимо. Но вот дубовая дверь открылась и… Дальше, наверное, нет смысла и пересказывать — Максим мог бы сравнить это с фильмом Евгения Евтушенко, увиденным много лет спустя. Фильм назывался «Похороны Сталина». Когда Максим смотрел его по телевизору, его охватило какое-то странное чувство: он уже видел все это, более того, сам чувствовал напор толпы ребрами. Потом догадался: так же было за билетами на Высоцкого. Заветный билет он тогда так и не купил. Толпа подняла его, здорового двадцатилетнего парнину, понесла и больно шваркнула о мраморную колонну. Он вырвался из лап чудовищной человеческой стихии без шапки, без шарфа и без пуговиц.

«Видно, не судьба»,  — философски сказал себе Максим и так, косматым, пошел домой. Но на следующий день судьба все же улыбнулась ему лучезарной улыбкой.

Какой-то псих, очкарик-студент окликнул его на улице и предложил (с ума сойти!!!) билет на Высоцкого. У него, видите ли, перенесли экзамен и он не может (давай быстрее билет!) пойти на концерт. Псих в квадрате! Экзамены приходят и уходят, а Высоцкий — раз в жизни…

Где только Максим не искал потом эту пленку: и у записных коллекционеров бардовской песни, и в городском КСП. Обращался и к тогдашнему звукорежиссеру театра, где выступал Высоцкий. Должна же быть!

Запись существовала, но… выхолощенная парнями из КГБ, после обыска в квартире звукорежиссера. «Исходняк» был стерт. Остались только «голые песни» без характерного Володиного комментария. А как он говорил! Каждое слово его, каждая интонация его голоса била под ребра. И какой сарказм! Какой неудобоваримый для властей юмор!

Максим помнил, что в первых рядах тогда сидели ребята с переносными катушечными магнитофонами. Затаив дыхание, с неописуемым восторгом они тянули коробочки-магнитофоны туда — на сцену, к своему кумиру. Владимир Семенович, помнится, еще завелся с одним, который громко щелкал переключателем.

Как гордился тогда Максим, что именно в его родном городе Высоцкий выступил с афишей, кажется, первой тогда в его жизни. Афиша, правда, была аскетичной, но большой — настоящей. Максим был страстным патриотом своего города. Бывая в других местах, в отпуске ли, в командировке ли, в разговорах с случайными попутчиками, он непременно вставлял, а вот у нас, в нашем городе…

Максиму очень хотелось заиметь ту самую запись концерта, где Владимир Семенович, обращаясь к зрителям, говорил, дескать и не знаю, как к вам обратиться: дорогие новокузнечи, новокузнекцы… Но мне подсказали: дорогие новокузнечане. Максима прямо распирало от гордости, что он и есть один из этих новокузнечан, и Высоцкий обращается именно к нему.

Максим, конечно же, понимал, что всякий артист придумывает какую-то запевку, чтоб пообщаться со зрителями, если удается, накоротке. Но это был не всякий артист — Высоцкий. Ему наверняка никто ничего не подсказывал — Максим безоговорочно простил поэту невинную придумку…

И вот теперь драгоценная пленка лежала в ящике письменного стола. Сейчас излажу маг… и понеслась!

Максим смахнул со лба крупные капли пота, потянулся и стал расстегивать пуговицы рубашки. Ну и денек выдался! Духовка, а не комната! Он задернул ажурную занавеску — все не так жарит.

— Завтракать будешь,  Макс? — донесся из кухни голос жены. Она пекла оладьи.

Аппетита не было. Хотелось хлебнуть чего-нибудь холодненького.

 — Окрошечку бы сварганить, — прокричал в ответ Максим, тыча паяльником в схему.

— Ну, если так — дуй за квасом.

«За квасом — так за квасом», — подумал он, подув на пайку и выключая паяльник. Покладистый он был мужик — долго не рассуждал.

Сунув босые ноги в сандалии, он убедился, на месте ли курево. Антонина в это время протирала мохнатым полотенцем алюминиевый трехлитровый бидон.

Бочка с квасом парковалась за углом.

«Сейчас опрокину сразу пару кружек», — подумал Максим, предвкушая блаженство от приятно сводящего челюсти напитка.

Разливальщица-продавец, рыхлая, плохо причесанная дама в белом помятом халате, сидела у бочки, широко расставив полные ноги. От нее вилась рваная змейка жаждущих квасу покупателей. Человек двадцать, не меньше. По беспокойным телодвижениям любителей окрошки, по скрипу их бидонов, Максим понял, что квас в бочке кончается. Подойдя ближе, он заметил, что хозяйка уже подложила под сцепку пару кирпичей для наклона бочки.

«Неужели не хватит? — с досадой подумал Максим, становясь в хвост очереди. — Целых два квартала шагать до другой квасной точки».

Прошло минут пять. Струйка кваса вроде бы не уменьшалась. Постепенно Максим стал успокаиваться — может и  хватит.

— Квас-то хоть хороший? — услышал он голос стоящего впереди чернявого парня.    Чернявый говорил вполоборота, и Максим видел только его сломанный нос и угреватую шею. Максим даже не понял: ему ли адресован вопрос — смолчал.

— Я тебя спрашиваю, братан, — снова загудел чернявый.

Максим хотел строго и даже официально урезонить чернявого, дескать, не припомню, когда и где мы с вами пили на брудершафт, — Максим не переносил подобного панибратства. Он уже открыл рот, но чернявый опередил:

— Барахло, наверное. Вот у нас в Бийске квас что надо!

— Вы же наш не пробовали. Откуда вы знаете? — не выдержал Максим, чувствуя каждой клеткой нестерпимую неприязнь к чернявому. Худо сказать о нашем квасе — все равно, что плюнуть в душу. Хороший у нас квас, как и многое  другое.

— Да брось ты, братан. Откуда хороший? У вас в районе, слышал, и зерно-то только фуражное. А квас-то — хлебный. Понимать надо!

— Ну, это сказки венского леса, — парировал Максим. — Ты что, и хлеба нашего не едал? — Максиму стало не до этикета. Нападки, даже где-то отчасти и справедливые, на все местное он расценивал, как личное оскорбление.

— Не успел еще. А вот бийский наш квасок — с хмелем что ли его готовят? Аж горло дерет. А что ваш? Я вон по пене вижу, что слабоват. Да и воду вы из Томи хлебаете — не из Катуни. Что? Съел?

— Послушай ты, профессор кислых щей, — начал было Максим, но осекся, видя как чернявый сразу затих, даже присел и медленно стал поворачивать к нему остальную часть лица.

— Как ты сказал? — ехидно сморщившись, выпалил он, видимо, усмотрев в словах Максима нечто большее, чем название старинного русского рода шипучего квасу. — Отойдем, братан.

— С удовольствием, — не раздумывая сказал Максим, хотя его, удовольствия, выяснять отношения с этим наглецом он никак не испытывал. К тому же чернявый был, кажется, «под мухой»  — Максим разнюхал водочный запашок.

— Так чего я профессор? — нараспев завел чернявый, когда они отошли к газону. При этом он больно наступил башмаком на сандалии Максима.

Уж этого стерпеть было никак нельзя. Максим  коленом поддал в пах обидчику и ахнул его по башке пустым бидоном.

Чернявый сначала сложился пополам перочинным ножом, потом, матюгнувшись, коршуном бросился на Максима, произведя захват его головы. Минуту попыхтев, они свалились в зелень газона. Чернявый лежал на спине, но мертвой хваткой под согнутым локтем держал голову Максима, а тот, в свою очередь, делал замысловатые эволюции ногами, стараясь опереться и вырваться из ненавистных тисков.

Очередь голосила, но не делала попыток разнять дерущихся. Но вот интеллигентная с виду пожилая женщина, молча подойдя к шевелящемуся клубку, стала степенно выливать на него квас из пластиковой банки. Надо же, не пожалела ни напитка, ни времени, затраченного на его приобретение. Сердобольный у нас все-таки народ! Справедливый. Разнять драчунов — святое дело.

Разняли… Чернявый, тяжело дыша и отплевываясь, поднялся и в очередной раз разразившись тирадой по матери, вразвалочку пошел вглубь двора.

— В гробу видел я ваш квас, — громко проскандировал он. — Если б не кочерыжка, которая послала меня за ним…

Договорить не дали. В разноголосице хохотавшей очереди можно было лишь уловить: иди, мол, милок, с добром!

Максим, отряхнувшись и запахнув рубаху, лишившуюся пуговицы, поднял с асфальта бидон. Очередь, между тем, подошла — хватило-таки квасу. Максим присел на скамейку перед своим подъездом. Руки заметно дрожали, но угрызений совести не было. За правое дело сражался, дав справедливый отпор хулителю городского квасу. Максим  открыл крышку бидона и припал к защищенному и отмщенному напитку. Ничего не скажешь —  отменный квас.

Ополовинил бидон. Закурил. Который час? Максим привычно глянул на часы, вернее, на то место, где они обычно покоились. Он никогда не расставался со своей «Сейкой», в воду нырял, даже на ночь не снимал.

Но часов на привычном месте не было. Максим вернулся на  место ристалища, обследовал каждую травинку, поковырял носком сандалии каждую кочку — пусто. Наверное, кто-то уже подобрал драгоценный трофей. Наблюдательный у нас народ — хозяйственный. Ворон по верхотуре не считает — с земли кормится, как домашняя птица. Смотри под ноги — не пропадешь.

Занеся на кухню остатки кваса, Максим  прошмыгнул в спальню, снял рубашку и светлые брюки со следами земли — следами ратоборства,  и запихал все это в корзину. Так, в трусах проследовал к письменному столу и включил паяльник…

— Окрошка готова, Макс, — прокричала с кухни жена. — На полный бидон денег не хватило?

— Пролил дорогой… От поспешности. А вообще, я сыт.

Нет, ребята-демократы, только квас,  — уже бодрым голосом спел он, на ходу перефразируя слова песни незабвенного Высоцкого.

Май 1999

[ Назад ] [ Дальше ]