Михаил Кривошеин

Рассказы

 

Бес попутал

 Тетка Фрося жила одна в покосившейся избенке. В гости к ней ходили такие же пожилые одинокие женщины. Грызли семечки, играли в карты, сплетничали…

В этот день, ближе к вечеру, пришли две подруги, чтобы в ночь перед рождеством погадать. Смеркалось, но свет зажигать не стали, а поставили в стакан свечку. Разговаривали тихо: про молодость, как раньше гадали. Постепенно разговор зашел о всяких чудесах, о чертях..

Атмосфера таинства вперемежку со страхом гуляла по Фросиной избушке. Хозяйка решила затопить печь. Присела против печки на маленький стульчик, захлопнула поддувало и стала шурудить клюшкой в печи еще не горячий шлак. Вдруг поддувальная дверка резко распахнулась и что-то комом вылетело оттуда прямо на Фросю. С испуга она упала на стульчик, громыхнув головой о жестяной умывальник. Вскакивая, Фрося закричала: «Бабы, черт!». А «черт» метался по избе и искры сыпались в разные стороны, глаза горели зелеными огнями.

Фрося кинулась на улицу, бабы — за ней. На ее пути в углу стояла швабра. Она наступила на поперечинку, и рукоятка ударила ее в висок. Фрося, охнув, упала ничком, сзади кто-то на нее завалился. Она подумала: «Это он поймал, сейчас будет душить». Крепко зажмурила глаза и стала причитать: «Спаси и помилуй, спаси и помилуй».

В это время подруги, запнувшиеся и упавшие на Фросю, все же поднялись, перешагнули через хозяйку и чесанули что было духу каждая восвояси.

Одна очухалась, поняла, что бежала в одних шерстяных носках. Благо, что жила через два дома. А другая с испугу нагишом убежала на соседнюю улицу, к снохе.

А что же наша героиня? Фрося вышла из оцепенения потому, что в открытую дверь валил мороз. «Раз еще жива, нужно вставать, а то простужусь», — подумала она. Встала на ноги, включила свет, захлопнула дверь, накинула крючок.

«Дак что же было?» Валяется швабра, валяется стульчик, по половикам зола, а на кровати сидит кот и облизывает подгоревшую шерсть на спине и боках.

«Черт окаянный, фу ты, надо же! Как тебя в поддувало угораздило?» — ругалась хозяйка.

Затопила печь, поужинала, взяла кота и полезла под одеяло спать. Утром, чуть рассвело, пошла разносить вещи подругам. Те удивились, увидев ее живой и невредимой.

…Так начался для тети Фроси год Кота.

Бывалочки

Ну как тут  помирать…

 Вадим был цопкий до вина. Цопкий и дерзкий — как сибирская лайка. Они все, Арноутовы, были дерзкие, потому что телом крепкие. Им что подраться, что поплясать — все одно. Но Вадим уже третий год как на пенсию пошел, по возрасту стал тише. И не столько он стал сдавать позиции, сколько их стала забирать жена Матрена. Прямо наказание!

Однажды своего благоверного козлом назвала, а потом еще добавила: «вонючий». Назвала раз, два, а потом в привычку вошло. И как напьется Вадим, она соседке жалуется: «А мой-то опять нажрался, козел вонючий». И не было  у него сил проучить ее, рука не поднималась. «Ну что ж, так и живи козлом», — заключил Ванька-матершинник,  сосед Вадима.

У Вадима с одной стороны соседом был Ванька-матершинник, с другой  — дед Троша-голашенный. А прозвище он получил за то, что с утра до ночи ныл гуньдявым голосом: «Это что же твориться, Россею-то заполонили китайские шпиёны. Главный-то — Ель-цин, а помощник у него с собачьей фамилией Соб-чак. Ежилив границы откроют, китайцы, как саранча, все до тундры ощипают».

Он ныл по любому поводу и так нараспев, как по покойникам голосят, потому и голашенным прозвали.

Дед недавно от внука письмо получил. Внук пишет, что «Северу пришла труба» и он решил домой возвращаться. Приедет с машиной.

И дед решил строить гараж. Привез шлаку, цемента. С Ванькой-матершинником сколотили опалубку, а в выходной собрали помощь. Дед с утра заголосил: китайские шпиены разорили его, деда, и денег у него нету, а есть только логушок бурды недельной выстойки. «Ребятушки, у меня не бурда, а нектар жизни. Тяпните по стаканчику, ножки сами бегать будут», — голосил дед.

К вечеру опалубку всю залили. И загуляли. Для начала распили бутылку самогону — дед выпил, а потом начали «давить» логушок — дед даже не пригубил, знал, что лист табачный под дно подложил, что это не нектар жизни, а «да здравствует деревянный ящик».

Утром Вадим проснулся на кухне — на старом диване лежал ничком, по голове будто молотобоец бил кувалдой, и не просто бил, а бил с присадкой. Вадим хотел повернуться, молотобоец заработал с остервенением — боль придавила к подушке. «Наверное, в ящик сыграю», — подумал он, и себя нисколько не было жаль. «Ну что ж, дети выросли, Мотька, может, еще замуж выйдет», — и поплыли, поплыли мысли, как будто к нему архангел спустился и ждет в изголовьях… Подумал, что его чужие люди будут обмывать, и вдруг тревога зашла в душу и двинулась туда, куда молотил молотобоец. «Черт побери, собрался помирать, а ноги грязные». Вадим шевельнул пальцами, почувствовал, что носки на ногах. «Сдохну, жена вызовет «скорую», погрузят и увезут в морг, а носки рваные, ноги грязные, люди ведь осудят. Что же делать?»

Жена ушла управляться. С улицы доносился «жизненный ритм». Вадим спустил одну ногу с дивана, дотянулся рукой и содрал носок. Замер. Дождался, пока «молотобоец возьмет перекур». Потом стянул второй носок. Передохнул, свалился с дивана и на четвереньках пополз к ведру. Попил, помочил голову, посидел возле ведра на полу, еще помочил голову, и как-то легче стало. Поднялся на ноги — изба ходуном пошла. Устоял! Подошел к умывальнику, задрал одну ногу и вымыл с мылом, потом вторую; подошел к шифоньеру, сменил трусы и уже кое-как добрался до дивана и лег. Сердце ухало, как в бочке, молотобоец свое дело знал, аж лоб взмок.  Вадим затих, лежал, лежал   и … заснул. Проснулся, чувствует — легче стало. Попросил чаю. Жена молча налила, пододвинула табурет к дивану и поставила на него бокал. После чаю Вадим захотел есть. Забыл про молотобойца и архангела, глянул на грязные носки и усмехнулся. Жена, было, разинула рот, но Вадим ее опередил: «Знаешь чо, мать? Ты не ругайся, а я пить не буду, давай договоримся. И козлом меня не зови».

Она смотрела на него долго и как-то спокойно. Наверное, поверила…

«И знаешь еще чо, мать, купи мне несколько пар носков. Ладно?» Матрена кивнула.

 Кумовья

 У дедушки Бухмистова был огромный бык. Дед запрягал его и возил дрова и сено. Пасся бык на привязи —  пастух боялся брать его в стадо. Бухмистов старел, и уже не хватало сил косить сено для быка и коровы.

Быка надо было убирать. Вот и в тот год дед накосил сено только для одной коровы. Вывез  к зиме и сено, и дрова, а когда ударили морозы, решил быка зарезать. Одному старику такая работа не под силу, и он позвал Сашку и Пашку.

Кумовья осенью ходили с ножами за голенищами и паяльной лампой. Известные были забойщики. К Бухмистову пришли в девять утра, чтобы пораньше управиться. Были они с похмелья, так как вечером резали поросенка у Гутри. Она откормила «великана» — одному можно под мышкой унести. Зато обмывали по полной программе. Выпили пол-логушка браги и съели пол-поросенка. Утром с больными головами пришли к деду.

Долго намекать не пришлось. Бухмистов налил им по одной. Немного завеселев, кумовья запросили еще. Дед знал крепость своего самогона и засомневался: «Дык, ребяты, сделайте дело, а тоды уж гулять будем». Но где там! Мужики все-таки выпросили еще по одной. В избе прибавилось шума, а у забойщиков движения стали неточными. Вышли они на крыльцо. Лица — хоть прикуривай. Осмотрели забор денника, выбрали столб, который потолще. Дед вынес кувалду с длинной ручкой, сам вывел и привязал быка к столбу, после чего удалился.

Пашка взял в руки кувалду, а Сашка достал из голенища нож. Удар был сильным, но не точным. Самогон сделал свое дело. Пашка не попал быку в лоб, а ударил по рогу. Бык взревел. Столб оказался подгнившим и сразу отломился, бык поднял столб, мотнул головой, глаза его покраснели от гнева, и он двинулся на своих обидчиков. Пашка кинулся на крыльцо и заскочил в сени, Сашка же стоял с другой стороны, и путь к дому  ему был отрезан. Поэтому он заскочил в сарай и захлопнул за собой дверь. Но сразу же последовал страшный удар. Дверь разлетелась как игрушечная.

Сарай был покрыт камышом, а потолка не было. Сашка перескочил в клетку к свинье, лег на нее и затих. Быку помешал войти в сарай столб. И бычара начал усиленно мотать головой. Вскоре столб выпал, лишь веревка волочилась за обиженной скотиной. Бык вышиб калитку и оказался на улице. В это время через дорогу шла тетя Груня,  она взяла взаймы у соседки большую чашку муки и теперь важно шествовала домой, неся ее перед собой.

Бык остановился перед ней, издал страшный звук, похожий на медвежий рык, пригнул голову и гребанул копытом мерзлую землю. Тетка Груня, опешив, вытянула вперед руки с чашкой. Животина ударила рогом под дно чашки. Мука брызнула фонтаном и стала оседать на быка, а чашка оделась тетке Груне на голову. Та выпрыгнула из калош и, мелькая заплатками на шерстяных носках, рванула обратно к соседке.

Бык потряс «напудренной» башкой и двинулся вдоль улицы, издавая угрожающий рев, ворочая красными глазами.  Вокруг уже собиралась свора собак, сопровождавшая его шествие.

В это время навстречу ему из переулка вышел дед Епифан. Был он глуховат, слеповат, да к тому же нес вязанку сена, которая почти накрыла его и издавала приятный шорох. Дед шел и раздумывал: «Вот выпадет снег, возьму лошадку и привезу сено, а пока козе дней на несколько хватит». Бык, заметив движущуюся мишень, побежал к деду рысью.

Удар был сильный, но пришелся в вязанку, и дед Епифан сделал бо-о-о-о-льшой прыжок. Удивительно, как он смог устоять на ногах. Обернувшись, дед сразу понял, в чем дело и бросился бежать. Откуда только прыть взялась! А бык ну и давай бодать вязанку. И не бросил это дело, пока все по одной травинке не растряс по дороге.

В это время дед Бухмистов пробирался задами к охотнику, который жил через три дома.

Быка застрелили. Много мужиков собралось его обдирать, а пить самогон — еще больше. Там же были и кумовья. От Сашки густо пахло свиным навозом, а Пашка все оправдывался за свой промах. На тетку Груню навалилась слабость живота. А у деда Епифана отпустила боль в спине, мучившая его вот уже несколько лет.

 Назихина коза

 Бабка Назиха жила одна в маленькой избушке. Она была известна в нашей деревне тем, что читала по покойникам и ей не требовался псалтырь, так как все молитвы она знала наизусть.

Почти каждый день, накормив свою живность, она надолго уходила из дома. Всей живности у нее было: три курицы, петух и коза Катька. И если Назиха имела характер совсем не смешливый, а вид — святой скорбящей, то коза была полной ее противоположностью. Нагловатые навыпучку глаза, длинная борода и большое к вечеру вымя с торчащими в разные стороны двумя дойками, все как бы подчеркивало ее пакостливую натуру.

Так как в нашем краю жили, в основном, советские пролетарии, заборы были плетневые. Редко у кого забор был тыном загорожен, это из той же чащи, только стоя. Особенно через старый плетень козе перемахнуть не составляло труда. Часто слышалась брань из чьего-нибудь огорода, потом выскакивала коза с пучком травы во рту, а следом — хозяин с палкой. Наш двор она тоже не обошла.

У нас была собака-дворняга, средних размеров, каштанового окраса, по кличке Каштан. На цепи он лаял свирепо, но не было безобиднее существа, если он был отвязан. Была у Каштана одна особенность: если он спал на боку, откинув лапы и хвост, как дохлый, при этом он часто вздрагивал и взлаивал во сне. В одно прекрасное утро мне особенно хотелось спать, но Каштан, видя свои кошмарные сны, то и дело взлаивал, тем самым не давая мне углубиться в сон. Я решил его проучить. Слез с сеновала, взял пустую ванну, которая лежала на погребе кверху дном, накрыл потихоньку ею Каштана. Тут же подвернулась штыковая лопата, ну я и вдарил лопатой по дну ванны. Эффект был изумительный. Ванна подлетела выше, чем на метр, цепь лопнула, как нитка, очумевшего беднягу прихватил понос, и он оставил длинный след до самой калитки. Калитка в ту сторону не открывалась никогда, стала открываться, и Каштана больше уже никто не видел.

Шкодная Катька сразу заметила перемену в нашем дворе, забралась в огород, но мало того, каким-то чудом забралась на сенцы, там на расстеленных половиках сушилась клубника. Не было лучшей начинки в пирогах, чем запаренная кипятком клубника с сахаром. Козе было без разницы, что мы с матерью, набрав по ведру клубники, тащились с ней десять километров по жаре.

Мы с козой увидели друг друга одновременно, она стала высматривать место, куда бы махануть, а я — искать подходящую палку, но Катька меня опередила и сбежала, не получив по бокам палкой.

У нас за стенкой жил дед Троха Балагур, врун и хохмач. Был он высокого роста, ходил потихоньку, дышал с посвистом. Он был вторым по знаменитости в нашем краю, после Назихиной козы. Но его, видимо, давно не устраивал такой расклад.

На второй день после «клубничного похмелья» коза опять появилась вблизи нашего забора. Я с друзьями выходил в улицу, мы направлялись на исток поселять щучат, а дед Троха сидел возле своей калитки в излюбленной позе — на корточках — так он мог сидеть часами.  Он шкодно поглядывая на козу, спросил меня: правда, что коза сожрала клубнику, и, получив утвердительный ответ, предложил отомстить ей.  Его предложение нас не насторожило, мы представили себе, как коза будет плясать, и сразу согласились.

Тот год по нашей улице прокладывали электролинию, и везде можно было найти алюминиевую проволоку. Дед Троха отдавал команды, и мы, поймав козу, стали, сжимая рога один к другому, закручивать их проволокой типа восьмерки. Когда мы отпустили козу, она, еще больше выпучив глаза, пошла по кругу, поматывая бородой, потом виражи ее стали круче, мы стали хохотать, а она, как бы отзываясь на поощрение, стала поворачивать круче шею, по кругу пошла вприпрыжку, вставая на дыбки, потом кувыркалась через голову и кричала: «Бя…». Мы уже катались от хохота, и не жалко было уже клубники. В этом веселье мы не заметили исчезновения деда Трохи, да и коза почему-то стала высовывать язык, тяжело дышать, заваливаться на бок и уже не вызывала такого восторга. Мы не успели опомниться, как коза окончательно упала на бок, ее хвост-лопатка мелко задрожал, глаза закатились, копытца дернулись, и она испустила дух.

Сначала мы, как бы извиняясь друг перед другом, начали задавать вслух вопрос: «А че это с ней?» — а потом, поняв, что за это придется отвечать, кинулись врассыпную.  Несколько дней мы не встречались друг с другом, а потом, когда сошлись, подсчитали «трофеи»: биты были все, и,  кроме того, каждой семье коза обошлась в 50 рублей. А стоила она тогда всего 75 рублей.

Бабка Назиха тут же купила другую козу по кличке Мотька. Добрейшая коза. Но мы не позволяли себе даже погладить ее. Вдруг что случиться, и на нас скажут.

Дед Троха опять сидел на корточках и весьма равнодушно поглядывал на Мотьку, потому что «авторитет» его стал значительно выше. Но теперь мы мучительно думали, как отомстить деду Трохе, и додумались.  Дед Троха затопил среди лета русскую печь кизяком, и, когда кизяк путем разогрелся, один из нас подпер дверь избы палкой, а другой снял с забора фуфайку, залез на крышу и заткнул трубу. Делали мы это на одном дыхании, не мелькая под окнами, потом убежали за огород и наблюдали, как двухметровая фигура деда, переломившись надвое, вылезала в окно, как он, надрывно кашляя, мотал головой.

Часа через два мы шли по улице как в чем не бывало, а навстречу вышел дед Троха. Глаза у него были красные, как у Назихиной козы, и вообще, выражение его лица стало напоминать нам первую Назихину козу. А нас стало преследовать чувство стыда, и мы старались не попадаться на глаза этой кроткой набожной старухе — бабке Назихе.

 Новелла о лошади

 Велика роль лошади в прогрессе человеческого общества, в его истории: она работник в поле наравне с крестьянами, пастух и пища у кочевых народов, воин в сражениях и в охране рубежей, помощник в перемещении тяжестей, источник энергии для многочисленных видов работ (вращение жерновов, подъем воды, молотьба на токах и пр. и пр.), транспортное средство, источник плодородия пашни. Перечень можно продолжить медицинскими, спортивными, развлекательными (например, цирковыми), эстетическими сторонами того значения, что имеет это животное, где лошадь бывает незаменима. Лошадь чистоплотна, умна и дружелюбна, что делает общение человека с ней радостным.

О пищевой (мясо, молоко) и сырьевой (кожа, волос, копыта, кости) пользе лошади важно помнить, да и неудобно их исчислять, так как жизнь этого животного несопоставима по ценности с тем, что используется от него как от мясного скота. Понимание этого и совестливость крестьянина перед животным, которое было почти равноправным членом семьи и ее становой опорою и надеждою, не позволяло крестьянину забивать коня для питания, да и дорого стоило выходить помощника до 3-4-летнего возраста, когда на нем начинали с бережливостью трудиться.

О конях заботились тщательно, их холили, мыли, берегли от опоя и простуды, называли ласкательно «серками», «гнедками», «рыжками». Для коня готовилось сено мелкотравное, зеленое, без попрелостей. На корм коню шли полова, зерновые отходы, а то и чистое хлебное зерно, специально для коня сеяли овес. Лошади — герои народного эпоса, сказок. Внимательное  и любовное отношение русского человека к лошади отражено в языке, в детализированных названиях мастей лошади. Этих наименований память моя припасла не менее девятнадцати (сравните с коровьими: «Буренка», «Белянка», «Красуля», «Пеструха», «Чернуха». Вот и все, пожалуй). С помощью словаря определил точное значение каждого наименования, после чего интересовался, сколько наименований мастей знают лица, имеющие дело с лошадьми. Поскольку мало кто обнаружил достаточную осведомленность в предмете разговора, позволило мне предложить читателю данный перечень для удовлетворения любознательности и познания растерянного языкового продукта.

Итак — рыжий, серый, белый, вороной (черный), пегий (пестрый) — привычные, не требующие дополнительных пояснений. Но далее придется напрячь воображение: бурый — серовато-коричневый; черный  с красноватым отливом. Сивый  — серовато-сизый; гнедой — красновато-рыжий с черным хвостом и гривой; мухортый — гнедой с желтоватыми подпалинами; саврасый — светло-гнедой с черными гривой и хвостом; караковый — темно-гнедой с подпалинами; карий — темно-коричневый; каурый — светло-каштановый, рыжеватый; соловый — желтоватый, со светлым хвостом и светлой гривой; буланый — светло-желтый, с черным хвостом и гривой; мыщастый — серый, цвета мыши; чалый — с вкрапленными белыми волосами в шерсти основной окраски, а также светлый с черной гривой и хвостом и наоборот; чубарый — с темными пятнами по светлой шерсти или вообще с пятнами другого цвета шерсти.

Иду по полю за маленькой речушкой. Конь усердно стрижет сочный корм и не замечает меня, не интересуется человеком. Миновав равное мне и даже превосходящее по достоинству существо, сугубо занятое, оглядываюсь. Конь, высоко подняв голову, с любопытством в горящем взоре провожает меня. Ах, притворщик! Ах, умница! И я, сняв кепку, приветствую его товарищески:

Будь здоров, серко! Приятного аппетита!

2000 г.

Из жизни животных

(притча)

 На дороге образовалась огромная лужа. Каждый день приходила и ложилась сюда толстая свинья. И каждый раз лесовоз, что регулярно проезжал здесь, объезжал лужу, чтобы не задавить хавронью, у которой из лужи торчали грязный бок и ухо. Оно время от времени шевелилось, отгоняя назойливых мух.

Худая свинья долго смотрела на эту несправедливость, ей обычно доставались мелкие лужи. Но однажды она не вытерпела и пошла к шоферу. Подавляя пролетарский гнев, она прохрюкала: «Ты почему каждый день объезжаешь эту жирную морду? Дави ее!»

На следующий день, учтя «общественное» мнение, шофер проехал мимо и, притормозив перед лужей, сигналил до тех пор, пока ее хозяйка не покинула свое место.

На другой день худая свинья завалилась в освободившуюся большую лужу. Вскоре появился лесовоз и проехал прямо по луже. Так как у худой свиньи не было видно ни бока, ни уха.

Свинью худую я пойму,

Не следуя примеру,

Ищите место по уму,

А лужу — по размеру.

 

(байка)

 Мой старенький мопед бегал неплохо. Но ввиду его древности часто ломался. И однажды подвел меня, когда я спускался с горы. Тормозить я начал, когда пошел вразнос, тут-то и лопнул тормозной торсик. Я начал тормозить пятками, но они быстро нагрелись, оставляя шлейф пыли, а скорость все увеличивалась. Тогда я решил свернуть с дороги и направить мопед в гору. Решение, в общем-то было правильным, только без учета эрозии почвы. Вдоль дороги в траве была промоина. Колесо попало в нее, повернулось. Перелетев через рули, я ударился грудью о землю, дух на какое-то время меня покинул, и я закрыл глаза.

Когда снова начал различать предметы, первое, что я увидел, это колесо деревянной телеги, потом ноги, вернее, одну ногу в кирзовом сапоге, а вторая была с металлическим кольцом внизу. Я приподнял голову, чтобы рассмотреть свидетеля моего позорного падения, и встретился с одним цепким глазом, на втором была черная повязка. Мужчина шмыгнул своим крючковатым носом, улыбнулся, обнажив редкие прокуренные зубы, и спросил: «Что, контузию получил?» Я узнал этого деревенского балагура, он развозил по полям воду для свекловичниц.

Поднявшись на ноги, обнаружил, что одна из них сильно оцарапана. Дядя Гриша сочувственно покачал головой, хлопнув единственной рукой себя по коленке и сказал: «В моем организме половины частей не хватает, и ничо, живу. Ты знаешь какую-нибудь технику, чтобы она ходила без половины частей? Нет? Вот и я не знаю, а человек может. Я молодой тоже резвый был, как ты, а война дала мне окорот. Сейчас вот задымлю да расскажу, как я потерял ногу».

Он достал кисет и газету, свободно одной рукой закрутил цигарку, прикурил, сплюнул и начал повествование.

«На фронт я попал в 1942 году под Москвой. Зима была морозная, но бои были жаркие. Воевал я в разведроте, и со мной всякие истории приключались.

Однажды ходил к фрицам в тыл и привел «языка». Тот фриц оказался енералом. Вот за такой подвиг вызывают меня в Кремль, в Москву, значится. Кремль — это такая башня с петухом наверху. В той башне-Кремль сидит Сталин и фронтом управляет. Проводов от башни видимо–невидимо, и все на фронт, в кажину роту, а один, красный, идет прямо Гитлеру, и они друг друга по утрам стращають.

Повели меня в Кремль к Сталину, завели, а он цигарку крутить, дал и мне закурить. Посидели мы, значится, покурили. Он меня благодарил крепко за того енерала. Говорил, что теперь мы все секреты ихние знаем и победим, благодаря тебе, то есть мне, Гришке Хромушину. Он встал, достал медаль из сейфу и приколол ее мне на грудь. Я на медаль смотрю — батюшки, на ней написано: «За взятие Берлина». Я тогда спрашиваю товарища Сталина: не рано ли, мы еще Берлин не взяли», еще только 42-й год. Мы его в 45-м возьмем, к весне поближе. А Сталин тогда и говорит: «Спасибо, Григорий, что сказал, когда война кончится, за это, — говорит, — сапоги последние отдам».

Сел на пол, снял сапоги. «Снимай, — говорит, — ты свои». Так и поменялись: он в моих кирзовых, а я в его хромовых. Благо, что размер один носили. На прощанье он мне чарку поднес, похлопал по плечу и велел сапоги беречь.

Вернулся я на передовую. Корреспонденты за мной гужом валять, фотографии мои во всех газетах. Енералы очередь занимають (как наши бабы за селедкой), чтобы мне руку пожать. Сама Шульженка в мою честь концерт давала. Во как!

Воюю я дальше, сапоги по утрам чищу, в разведку в них не хожу, боюсь себя обнаружить. Голенища заблестят, и германец накроеть меня миной. Воюю, значится. Много я ихних «языков» потаскал, полфронту наверно. Ротами брал. Пуговицы со штанов обрежу, в колонну построю и веду. Они штаны руками держут, идут, ругаются: «Швайна! Швайна!»

А под Сталинградом я не выдержал, на самый главный бой сапоги хромовые надел — бились мы тот день насмерть. Я об ентих швайнов всю винтовку погнул, бросил ее, надел на голову каску и начал их на калган брать, на кулак-то мне не сподручно: они здоровые, а я маленький, да и рука-то к тому времени у меня одна была. Вижу, фрицы меня минами обкладывают. Сапоги, стал быть, заметили. И рвутся мины то справа, то слева, а одна здоровая такая летит-воет, больше самолету, аж небо почернело. Думаю, ну Гришка, пришла тебе крышка. И как шарахнет, так я больше ничего и не помню. Прошел тот бой, наши Сталинград отстояли. Тут сам Сталин приехал. По полю ходит, убитых считает, раненым дух поднимает, медали раздаеть. Глядит, что-то блестит. Потянул, а это нога человеческая в сапоге. Поглядел он, да и сапог свой узнал. Кричит: «Скорее сюда саперов давайте, здесь где-то Гриша Хромушев зарыт, найти быстро». Взвод саперов полдня рыл. Нашли, в земле метров пять в глубину завален был в воронке от той мины огроменной. Очухался я. Во рту, у шах песок, кое-как саперы меня продули. Я глаза-то откопал, глядь, сам Сталин передо мной сидит и чью-то ногу в сапоге держит. Я хотел встать, да вижу: у меня ноги-то не хватает. Так душа и захолопнула. Дак вот, думаю, чью он ногу держит. Это, значится, он по сапогу узнал, что я здесь.

Вот сапоги каку службу мне сослужили. А товарищ Сталин тем временем говорит: «Наслышан я, Григорий, о твоих подвигах, товарищ Жуков мне докладывал. Награжу, говорит, я тебя самой дорогой медалью». И вручил мне медаль «За победу над Германией». Войне моей тут-то конец и пришел. И поехал я а Алтай целину поднимать.

Вишь, какие истории бывають, а то, что ты ногу поцарапал, это невелика беда.

Ну, — сказал он, — мне пора, а то меня бабы в поле заждались».

Дернул за вожжи, и его кривоногая кобылка потащила в гору скрипучую телегу. Я поднял свой вихлястый мопедишко, растолкал его и на ходу оседлал. Переднее колесо выписывало восьмерки, заднее взбрыкивало на кочках, но мопед нес меня на встречу с новыми интересными людьми.

[ Назад ]   [ Дальше ]