Алексей Косарь

Неповторимые встречи

 

Страница 3 из 3

[ 1 ] [ 2 ] [ 3 ]

Мы не сомневались: Волошин сумеет постоять за себя, за свое человеческое достоинство. Он и на фронте знал себе цену. Из-за своей непокорности после стычки с командиром  чуть не попал в штрафники. Отчаянно смелый, Александр на трофейном мало знакомом ему мотоцикле развил в Берлине такую скорость, что влетел на буфер между вагонами мчащегося трамвая. И  отделался легкими царапинами. Из самых сложных положений Волошину удавалось найти выход. Подчас — даже забавный, как это случилось с тремя газетчиками, которые вздумали прокатиться в чужом персональном вагоне, когда он возвращался из Осинников в Сталинск без своего хозяина. Не останавливаясь на вокзале, вагон проследовал прямо на территорию Кузнецкого  комбината.  Выйти оттуда мы с Волошиным и Зелениным не могли: нет пропусков. В заводоуправлении — никого, с кем бы связаться по телефону и попросить помощи! Выходной день. А охранялся тогда комбинат очень строго. Как быть? Не ночевать же возле домен или мартенов до понедельника, когда кто-нибудь выручит.

 — Сейчас  я вас арестую, — сказал Волошин. — И не успели мы с Николаем Николаевичем сообразить, что на сей раз придумал Александр, как он уже провел нас мимо удивленной заводской охраны под видом «подозрительно задержанных». Благо, в могучей руке Волошина игрушечный пистолет, на нас направленный, выглядел вполне настоящим. И наши удивленные лица не вызывали сомнения.

Всего этого и многого другого — хорошего и плохого — из биографии своего собственного корреспондента не знал и знать не хотел редактор. Он привык повелевать подчиненными, ломать их, грозя выгнать из газеты. Ему ничего не стоило изуродовать человеку жизнь. Поди потом попробуй жаловаться на всемогущего редактора областной газеты! Кто тебя станет слушать? Чего доброго, назовут еще клеветником… Поэтому и с Волошиным крутой разговор начал привычными оскорблениями. Но дурная привычка на сей раз подвела Арсена Арсеновича.

 — Еще одна фраза в том же духе, — загремел голос Волошина после потока редакторской брани, — и я расколочу ваш медный лоб вашим же чернильным прибором!..

Мы в коридоре не скрывали своего восторга, когда Александр оказался в наших объятиях. В ту волнующую минуту никто из нас не подумал, какие трудные времена ожидают Волошина после этого дикого скандала.

Нечего было и надеяться потом уговорить редактора «Кузбасса» — к тому времени он уже был утвержден и редактором нашего литературного альманаха — включить в первый номер долгожданного журнала роман «Земля Кузнецкая» Волошина, тут же уволенного из газеты.

 — Кого?! — рявкнул редактор, гневно взглянув на меня из-под густых черных бровей. — Этого хулигана?! Пока я тут хозяин, запомните, Косарь, в Кузбассе не будет напечатано ни одной его строки!..

Не помогло и мое обращение в обком, к секретарю по идеологии, мои доводы в пользу Волошинского романа.

 — Нет уж, товарищ Косарь. Платон мне друг, но истина дороже, — подчеркнуто официально ответил секретарь по идеологии. — Тебя утвердили литературным секретарем альманаха «Сталинский Кузбасс». Ты формируешь его содержание и договаривайся с Арсеном Арсеновичем сам…

Что скажу Александру, думал я, поднимаясь по лестнице к нему в квартиру, будучи в очередной командировке. Чем смогу ему помочь? Утешить?

На мой стук в дверь долго никто не отвечал. Может, ошибся? Постучал настойчивее. За дверью послышались тяжелые шаги. В полутьме приоткрытой двери показался незнакомый человек. В щуплой фигуре невозможно было угадать здоровяка Волошина. И я уже хотел извиниться. Но услышал голос:

 — Заходи, Алеша. Раздевайся. Извини, допишу фразу. А то улетит, как жар-птица. Потом не поймаешь.

Пока я снимал в прихожей верхнюю одежду, Волошин вернулся на кухню, к своему рабочему месту. Даже видавшее виды мое сердце сжалось от боли. На старенькой тумбочке, уже знакомой по первому моему посещению это полупустой квартиры, лежал лист бумаги с загибающимися углами. Он был исписан карандашом с закругленными, как и смолистые кудри его хозяина, крупными буквами. Тут же, на тумбочке, — светло-желтая горка примитивно второпях нарезанного ножом табака-самосада. Рядом с ним большой кусок засохшего черного хлеба, общипанного со всех сторон, и железная кружка с водой. На полу — ржавая электроплитка. На ней — два кирпича. На кирпичах — большие голые мозолистые озябшие ноги…

 — А теперь здравствуй, дорогой!

Он поднялся со своей скрипучей табуретки, уронил с плеч на пол что-то похожее на одеяло, и мы обнялись до хруста костей.

 — Здравствуй, Алеша! Я знал, что ты приедешь. Хотя побаивался, как бы ваш изверг не выместил на тебе свою ненависть ко мне. И не пустил тебя в наш город… А ты все-таки приехал. Спасибо, дорогой!..

 — Я никому не звонил. Как же ты узнал?

 — Сердца друзей перекликаются по беспроволочному телеграфу, — попробовал улыбнуться Александр и провел своей немытой ладонью по впалым щекам, заросшим черной колючей щетиной.

 — Ты давно ведешь такой спартанский образ жизни?

 — А я даже не знаю: неделю, месяц или целую вечность.

 — А все-таки?

 — С тех пор, как остался один: без работы и без семьи.

 — О работе знаю. А что с женой, с сыном?

 — Ушла от меня жена. И сына увезла с собой. Сказала на прощание: пока ты станешь писателем, мы с нашим сыном умрем с голода… На жену я не в обиде. Наверно, правильно сказала. Она у меня правдивая, довоенная.

 — Но ты же не умер.

 — Со мной, Алеша, ничего не может случиться. Я — двужильный… Поверишь, так здорово пишется, даже самому себе признаться боязно. Первый вариант романа отправил в Москву. И пока придет ответ — там, в столице, ведь никто не станет торопиться — перепишу заново. По второму и третьему кругу. Сколько надо будет… Хочешь, почитаю тебе главы, которых ты еще не знаешь?..

Много-много лет спустя, возвращаясь из Австралии домой на советском турбоходе «Леонид Собинов» после очередного круиза с иностранными туристами по юго-западной части Тихого океана, я случайно познакомлюсь с индийскими мудрецами-йогами. От них я узнаю весьма простую, на первый взгляд, истину. Добиться высокой цели можно лишь в том случае, если все свое существо подчинить одному устремлению, день и ночь, во сне и наяву, думать только о нем, жить только ради одной цели, отбросив остальное, как помеху.

Волошин, не подозревая того, сам на себе испытал совет мудрецов.

Освободившись от повседневной житейской суеты, от забирающей все силы газеты, добровольно обрекая себя на полуголодное существование, Александр сфокусировал мысли и чувства на одном-единственном: на своем романе. Как всегда в таких случаях, у Волошина начало зримо проявляться беспредельное могущество человеческого разума, обогащенного бездонными глубинами творческой одаренной души. Взятые из клокочущей до обидного и в то же время, вполне естественно, противоречивой жизни, герои его рождающегося романа с каждой новой страницей прорисовывались четче, явственнее, ярче. Это напоминало рождение на белой фотобумаге неведомых до этого изображений по велению волшебного света. Но не мертвых, без движения, как на снимке. А удивительно живых. Образно говоря, на моих глазах формировался пока еще не опытный — дело наживное, дайте срок! — но самобытный писатель.

Труд в его истинно великом проявлении, творческий труд и на этот раз оставлял неизгладимый след, возвышая человека, делая его уверенно крылатым. Теперь уже ничто не могло преградить Александру дорогу к избранной цели. Хотя до нее было еще очень-очень не близко!

Впереди ожидали Волошина новые неизбежные многократные переделки его романа. Варианты. Варианты. Варианты!.. Казалось, им не будет конца. Чем больше писал, тем меньше нравилось. Словно какая-то противоположная твоему стремлению сила настойчиво и неизменно пытала тебя на прочность, на убежденность в твоей правоте, на необоримую готовность добиться своего. Стоило закрыто на минуту глаза, и ты представлял себя в открытом поле идущим навстречу страшному ветру, который гнет бурьяны и травы до самой земли, не дает тебе ни на полшага продвинуться вперед. Неукротимый ветер захватывает тебя, толкает в грудь, не дает дышать, норовит свалить с ног  или повернуть и погнать обратно… Но ты, нагнувши вперед упрямую отчаянную голову, стиснув до скрипа зубы, сжав кулаки до боли, через силу идешь в том же избранном тобой направлении — вперед!

Железно логичное поведение истинного требовательного к себе сильного таланта.

А за хрупкой скорлупкой твоего квартирного мирка бушует жизнь. За дверью гулко отдаются на лестнице шаги соседей. За окном щебечут птицы. Возле дома играют и смеются дети. С песней проходит веселые девушки. Доносятся из-за угла звонки трамваев и гудки автомашин… Брось ты свои осточертевшие бумаги! Выйди на свет божий. Прогуляйся по парку. Побывай с друзьями на рыбалке или на охоте. Ты же так любишь природу!..

Нет-нет! Прочь, наваждение! Не до прогулок. Не до рыбалок. Не до охот… Не наступило еще время для отдыха. Никакого расслабления!..

…Менял местами главы романа. Переставлял части глав. Сокращал их, вновь дописывал, опять перечеркивал. Из конца переносил в начало. Примерял к середине. Нет, не то!.. И писал, писал, писал…

Позднее, когда роман вчерне уже вырисовывался, и рукопись можно было перепечатать на машинке, жизнь улыбнулась Александру. Молоденькая, хрупкая, скорая на руку, тонюсенькая машинистка Зиночка, которой суждено потом стать женой Волошина, выбивалась из сил, перепечатывая бесконечные поправки к роману, которые не уставал подбрасывать ей почерневший лицом, но по-прежнему неутомимый Александр.

 — Не боишься, Саша, что произойдет то, от чего предостерегал Маяковский?

 — О чем ты, Алеша?

Я привел строки моего любимого поэта:

«А ты попробуй на машинистке женись-ка,

она и вовсе печатать не будет».

Александр шутки не принял:

 — Просто не повезло Маяковскому! — отрезал Волошин. Он очень не любил, когда кто-нибудь даже ненароком касался его семьи. Может быть, — в пику грубым, бестактным, фальшивым и до тошноты лицемерным правилам: на партийных собраниях нет-нет да и ставился «семейный вопрос». Он превращался  в подобострастное копание в интимной жизни людей, почему-то не поладивших друг с другом и решивших — боже упаси! — развестить и жить раздельно. Их часами беспощадно прорабатывали, клеймили позором, осуждали и даже исключали из партии (какими бы достоинствами они не отличались!). Имей хоть сто любовниц. Но чтобы «шито-крыто». А полюбишь хотя бы одну и заявишь об этом во всеуслышание — затаскают по партсобраниям, бюро райкома, горкома, обкома!..

Но это было потом, потом и меня  не обошли подобным вниманием!.. А пока я не один час беспрерывно слушал новые главы романа, плененный не столько манерой, с какой читал-завораживал Александр, а все усложняющейся сутью прочитанного.

 — Рад за тебя, Саша! Несказанно рад! — не удержался я. — Ты сам еще не понимаешь, какую гору начал преодолевать.

 — Неужели нравится? — мгновенно преображался Александр.

 — Мало сказать нравится. Теперь я убежден: твоим романом откроем первый номер нашего альманаха. Непременно! Чего бы это ни стоило. Как только закончишь — сразу привози!

Московские страдания

А через месяц на имя редактора нашей газеты —  хотя Волошин там уже давно не работал — пришла телеграмма из Москвы. Арсен Арсенович, как всегда, был в Обкоме. Не закрытую для глаз любого, кто держал ее в руках, восковку с текстом телеграммы я выхватил из рук секретарши Ани и прочитал громко, на всю редакцию: «Просим откомандировать Москву журнал «Новый мир» автора романа «Земля Кузнецкая» Александра Волошина Симонов».

Нашей радости не было границ! Кроме всего, «Новый мир» тогда по праву считался самым талантливым и самым читаемым литературно-художественным журналом Советского Союза. А Симонов — в расцвете писательской славы.

Мы позвонили в Сталинск (хотя редактор строжайше запрещал вести «личные разговоры» за партийный счет!). На следующий день возбужденный до предела Волошин приехал в Кемерово. Осталось купить билет на самолет до Москвы. И взять с собой хоть какие-то рубли на прожиток в столице.

Но денег редактор не дал. Никаких!

 — Редакция газеты — не богадельня! — прорычал он в ответ на мою просьбу помочь Волошину. — Никто нам не позволит растранжиривать партийную кассу!.. Да и с какой стати мы должны давать деньги чужому человеку?!

 — Но вы можете выдать Волошину аванс под его роман. И мы напечатаем его в нашем альманахе, — настаивал я.

 — Вот когда напечатаем, тогда и поговорим…

Конечно, проще всего, чтобы ни перед кем не унижаться, пойти в сберкассу и снять со своего счета необходимую Александру сумму. Проще всего? Но ни я, и никто из моих друзей не могли этого сделать. Никакого счета ни у кого из нас не было и в помине. Нищенствовали от получки до получки.

Проклятье — жить в безденежьи!

Нужда — петлей на шее.

Долги!.. Куда ты денешь их?

А жизнь все «хорошеет».

В своих желаниях на цепь

безденежьем прикован.

Я лишь тогда имею хлеб,

когда опубликован.

Талант и тот пошел в расход

потомству на пеленки:

себя по капле продает

поденке-газетенке.

Бежать с нуждой вперегонки

когда ж я перестану?!

Дороги к цели далеки.

Не сыпьте соль на рану!

Редактор все это хорошо знал. Больше того — он всеми доступными возможностями усугублял наше нищенство. Это позволяло ему манипулировать нами, как вздумается. Понимал: богатыми не покомандуешь. Особенно возмущала нас его необъективность. Столичным авторам, когда они приезжали из Москвы, — перед ними трепетал наш редактор — он отваливал из той же «партийной кассы» кругленькие суммы беспрекословно. Незадолго до случая с Волошиным в Кузбассе побывал фотокорреспондент ТАСС Борис Пушкин. Перед возвращением домой, в столицу, он заглянул к Арсену Арсеновичу. Высыпал на его огромный письменный стол ворох своих снимков и в тот же чал получил за них десять тысяч рублей! Снимки хороши. Ничего не возразишь. (Хотя газета и за год их не сумеет опубликовать). Но ведь и плата за них по тем временам невиданная. Не сравнить с тогдашней стоимостью авиабилета до Москвы для Волошина. Где же элементарная логика? За снимки — тысячи. За рукопись романа — ни гроша! Это ли не затхлый провинциализм, в котором мы стесняемся признаться? С его сов-, парт — и прочими держимордами!..

Впрочем, случившееся с Александром — не новость. По крайней мере, для меня. Такое уже было. Со мной. Отредактированную в порядке шефской помощи московскими писателями, гостившими в Кемерово, мою поэму «Углеград» редактор «Кузбасса» издал отдельной книжкой. И тоже… бесплатно! Во всяком случае, выдавать мне гонорар за изданную поэму он не собирался. Даже по самым ничтожным расценкам.

 — Я же прославил Косаря на весь Кузбасс. Издал его стихи, — похвалялся редактор перед москвичами. — Чего же ему еще?!

Так продолжалось до тех пор, пока московские гости не дали понять Арсену Арсеновичу, что гонорар может быть с него взыскан и через суд. Зачем же прибегать к такой, мягко говоря, неловкой для редактора форме?..

С волнением вспоминаешь те замечательнейшие годы нашей творческой молодости, и даже не верится, при каком диком пещерном произволе власть предержащих горе-руководителей мы тогда жили и работали.

Между тем, от Александра из Москвы не было ни слова. Мы догадывались: нелегко ему там. Желающих и претендующих напечататься в «Новом мире», видимо, всегда было более чем достаточно. Я судил об этом по интересным публикациям журнала. Как и другие московские журналы — «Знамя», «Октябрь» — я перечитывал «Новый мир» от корки до корки с карандашом в руке. Приносил свежие номера журналов на литературные среды. Там обсуждались лучшие произведения. Восхищались. Спорили. Критиковали без скидок на авторитет. А главное — учились литературному мастерству. И чего же скрывать — мечтали, как о высшей похвале, напечататься когда-нибудь в одном из столичных журналов. (Тогда они были куда разборчивее и строже в отборе своих авторов и их произведений, чем нынче). И вот теперь, с отъездом Волошина в Москву, похоже, мечта одного из нас может осуществиться.

Почему же тревога за Александра не покидала меня  все это время? Что с ним? Как узнать? Связаться с Москвой по телефону? Но ни родных, ни друзей в столице у Волошина не было. Написать ему на адрес журнала? Вроде — неудобно. А своего московского адреса Александр все еще не сообщал. Оставалось ждать. И верить в помощь такого влиятельного и авторитетного тогда литератора и общественного деятеля, как Симонов.

И мы дождались. Вот она, долгожданная весточка из столицы! Две странички размашистого неустойчивого почерка и радовали, и огорчали. Александр сообщал: живет в сыром грязном подвале — снимает угол (дешевле не нашел) у пьянчужки-уборщицы под старым зданием Союза писателей СССР на улице Воровского: «Жрать нечего. Дороговизна страшная!.. Симонов встретил доброжелательно. Когда узнал о моей нищете, выписал под роман две тысячи рублей. Хватило ненадолго: спекулянты за любую еду дерут три шкуры. Работы много. По замечаниям, сделанным Константином Михайловичем. Между прочим, он сказал — для романа нужна песня. Прошу тебя, Алеша, напиши и срочно пришли мне… Будь ты врачом, я попросил бы у тебя лекарство какое-нибудь. Нарывы одолели — по всему телу. Смех и грех! Ни сидеть, ни лежать. Писать можно только стоя…».

Так и хочется крикнуть с этой вот страницы всем начинающим и жаждущим прославиться литераторам. И не только им. Читайте и запоминайте. Вот через какие труды, через какие лишения пробивается дорога в настоящую литературу!

А сонмища «самовыражающихся» щелкоперов, которые в жизни ничего не видели и ничего не испытали, но хотят непременно поучать других, — не в счет. Ничего вразумительного сказать людям они не могут. Нечего! Одно непотребное баловство. Не потому ли всюду в бывших республиках распотрошенного Советского Союза публикуется, передается по телевидению и радио, исполняется на цинично-похабных визжащих и улюлюкающих эстрадах столько халтурных поделок, ничего общего с литературой и искусством не имеющих?! Уж лучше бы таким писакам-халтурщикам лопату в руки. Пусть покопают землю, чтобы хоть как-нибудь оправдать свое существование.

Прямое касательство

Письмо из Москвы от Волошина вручили мне перед моим отъездом в командировку. Я несколько раз перечитал его и в дороге, и в гостинице Кузнецкого комбината, на Верхней Колонии. Провалялся там несколько суток с высокой температурой. Простудился на одной из шахт Ленинска-Кузнецкого — имени Кирова. Читал горнякам свои стихи в продуваемом студеными зимними сквозняками зале-раскомандировке. В гостинице донимала меня досада: что же это за жизнь, если ничем не можешь облегчить страдания своего лучшего друга?! Он в Москве одинок, мучается на пределе сил. Я — тут, за четыре тысячи километров от Александра, валяюсь в постели, скованный болезнью. А Симонов требует песню для романа. Где же ее раздобыть? Отродясь не писал песен для романов. Для Кемеровских азотчиков — было дело. О реке Томи — тоже. Про шахтеров Кузбасса — приходилось. После публикации в газете «Кузбасс» ее издали отдельной листовкой (текст и ноты). А как распространить, никто не знает. Ничего подобного раньше не делали. Из обкома спрашивают редактора: где песня о шахтерах? Скоро праздник. Надо бы успеть к празднику… Редактор, естественно, — на меня: твоя песня — ты и распространяй. Весело!.. Спасибо, начальница облсоюзпечати Стеблецова выручила: мы, говорит, с удовольствием заберем. Да еще денежки на вашей песне заработаем!.. Притащил ей все пятнадцать тысяч экземпляров. На том песенные муки и закончились. Позже Иван Балибалов сообщал мне из Кемерово, что хор Кемеровской филармонии исполняет мою песню, будто бы ему даже нравится, хотя он и не любитель песен. Но — та ли, о шахтерах, или другая — не знаю. А тут Волошин просит не просто песню, а именно для его романа. Да еще на суд такого строгого редактора-поэта, как Симонов. Есть над чем задуматься.

За окном гостиницы медленно падал густой разлапистый снег. Он был белее моей гостиничной, безупречно выстиранной, отутюженной и накрахмаленной простыни. С высокой подушки мне было видно в окно, как все вокруг — крыши зданий, дворы, деревья, дороги, обычно черные тут от дыма и копоти близлежащих цехов металлургического гиганта, становились постепенно белыми-белыми...

После бессонной ночи, утором я попросил дежурную по этажу бросить в почтовый ящик, когда она пойдет домой, мое письмо. Оно было адресовано в Москву, на улицу Воровского, в подвал дома 52, где снимал угол и неистово бился за свое писательское будущее Александр Волошин.

Первый раз в своей жизни я написал письмо стихами.

Снега, как перья лебедей,

покрыли все вокруг.

Но сразу на душе теплей,

Когда приходит друг.

Добро не в том,

кто за столом

дружить поклялся вдруг.

А друг в труде,

а друг в беде –

мой настоящий друг.

Он улыбнется, и светлей

мне станет среди вьюг.

Верней не знаю я людей,

чем он, мой верный друг.

Не тот мне мил,

кто с нами пил,

назвался другом вдруг.

А друг в труде,

а друг в беде –

мой настоящий друг.

Мы с ним за партой за одной

сидели десять лет.

И нашей дружбы фронтовой

на свете крепче нет.

Не тот хорош,

кто, словно грош,

вкатился в братский круг.

А друг в труде,

а друг в беде –

мой настоящий друг.

Теперь на новые дела

нас дружба подняла.

Мы с другом — будто два крыла

летящего орла.

Мы говорим:

не тот любим,

кто полюбился вдруг.

А друг в труде,

а друг в беде –

наш настоящий друг.

…Пройдут года. И нас, отцов,

заменят сыновья.

Но и тогда, как средь юнцов,

вновь друга встречу я.

И с ним вдвоем

мы за столом

былое вспомним вдруг.

Он — друг в труде,

он — друг в беде,

Мой настоящий друг!

 Через неделю, уже в Кемерове, мне принесли ответ Волошина из Москвы. Я с нетерпением ждал его и, не стану скрывать, мало верил в успех. Я никогда не был поклонником поэзии Симонова. Моим богом и наставником был и остается Владимир Владимирович Маяковский. И не только потому, что он написал такие замечательные поэмы, как «Хорошо!» и «В. И. Ленин», вступление в поэму «Во весь голос», которые знаю наизусть, а также статью «Как делать стихи» — незаменимое творческое пособие для каждого молодого (и не только молодого) поэта. Все эти сегодня расхваливаемые на всю вселенную (особенно — западные, заокеанские) сверхгениальные поэты в своем творчестве не сумели подняться до недосягаемого уровня лирики Маяковского и прежде всего в его поэмах «Облако в штанах» «Про это» (о любви). И Симонову ничего не стоит отвергнуть мое стихотворное послание Волошину.

«…Симонов пожурил меня, — писал Александр, — за то, что я до сих пор не нашел песню для моей «Земли Кузнецкой». Не мне же, сказал, писать ее для вас. А когда случайно наткнулся на твое, Алеша, письмо в стихах — я заложил его в рукопись романа, — то внимательно прочитал твои стихи и улыбнулся:

 — Чего же вы молчите? Это же и есть та самая песня, которую мы с вами ищем! Готовая. Хоть бери и пиши на нее музыку…

И тут же Симонов предложил включить твою песню в роман. Песня точнехонько в него вписалась… Спасибо, Алеша! Теперь и ты имеешь прямое касательство к моему первому роману».

«Песня о дружбе» — так я назвал ее, вошла в один из моих сборников стихотворений «Откровенное слово», напечатана во всех многочисленных изданиях романа Волошина «Земля Кузнецкая» (советских и зарубежных) и обрела с легкого слова Симонова ряд мелодий. На слова песни написали музыку и самодеятельные композиторы (Е. Ганченко, например), и профессионалы (Д. Покрас). Не раз я слышал ее и в Кузбассе, и за его пределами, даже в Атлантике, когда с немецкими туристами направлялся на теплоходе «Иван Франко» в Бразилию, на знаменитый карнавал в Рио-де-Жанейро. Нравилась песня и Александру. Но ни он, ни я не считали себя знатоками музыки, склоняясь в первую очередь и неизменно к русским народным песням.

В Кузбассе в то время поднималась волна обновления. Задела она, разумеется, и газетчиков, и молодых литераторов. На смену приятелю нашего редактора, недоступного Лукеру, который подчеркнуто медленно и надменно называл себя не иначе, как «полпред» «Правды», в Кемерово прибыл бывший фронтовик, простой и дотошный собственный корреспондент главной газеты ЦК КПСС, коренастый, часто покашливающий Борис Тарасов.

Первые же свои выступления в «Правде» Тарасову пришлось построить на критическом анализе причин отставания Кузбасса угольного. Прошелся он и по нашим местным дутым авторитетам. Его обзор газеты «Кузбасс» прозвучал громом средь ясного неба. Обнажилась страшная запущенность идеологической работы в Кемеровской области, грубые ошибки в развитии угольной промышленности, некритичность главных выступлений нашей газеты, стремление затушевать, скрыть от общественности острые кричащие проблемы жизни…

Критический обзор Тарасова в «Правде» заканчивался обращением  потомственного шахтера Ивана Проходкина к  своим товарищам:

 — Друзья! Припомните, не раз

Нам приходилось туго.

Труднее много, чем сейчас.

Но разве мало среди нас

Тех, кто прославили Кузбасс?

И разве кончился запас

Шахтерских сил,

и уголь

вы разучились добывать?

Иль шахты обеднели?

Или страна — родная мать –

не призывает нас опять

на подвиг в нашем деле?

Не отдыхая от труда,

страна возводит города

из пепла и разора.

А мы в долгу…

Так, через публикацию «Правды» литературный герой моей поэмы «Углеград» Иван Проходкин выходил на всесоюзную арену. (В Кузбассе многие знали: его прообразом послужил Иван Павлович Ходыкин, представитель знаменитой шахтерской династии). Это радовало меня, моих товарищей, и прежде всего Волошина. Меня поздравляли. А я отсылал их поздравления Тарасову…

После обзора в «Правде» у нас началось такое, чего нельзя было предвидеть и волшебнику. Нашего недоступного для критики редактора сняли с работы, исключили из партии и осудили чуть ли не на предельный срок. Исчез и его ближайший покровитель. Выяснилось невероятное. Истины нам не сообщили: до гласности было еще ой как далеко! Но поговаривали, будто редактор и его обкомовский покровитель многие годы получали многотысячные гонорары за напечатанные в газете речи… Сталина и сводки Совинформбюро!

Однако, справедливость, как и всегда, в конце концов торжествует и сейчас тоже начала постепенно обретать силу. Пришли новые люди к руководству областью, газетой «Кузбасс», радиовещанием… В Кемерове появилось свое книжное издательство. Мне посчастливилось работать его первым редактором отдела художественной литературы. Начали выходить один за другим объемные и весомые номера нашего в таких муках рожденного альманаха, коллективные сборники молодых и начинающих литераторов, а затем и их отдельные книжки.

Вероятно, у каждого из нас хранятся памятные подарки, семейные реликвии. У каждого — свои. Есть они и у меня. И среди самых дорогих — изданная в 1949 году в Москве «Советским писателем» первая книга Александра Волошина — роман «Земля Кузнецкая». С его дарственной надписью: «Алеша! Родненький мой, ты и не представляешь, с какой радостью я дарю тебе эту мою первую книгу. Все, о чем мечтали, все, на что мы надеялись, я по своей литературной молодости попытался вложить в эти несколько страниц. Хочу неистово, чтобы мой маленький пример хотя бы немного поддержал тебя — настоящего из настоящих — поэта. Мы все равно победим! Потому что мы по-человечески любим и ненавидим…».

Что я мог сказать ему после того, как жизнь безжалостно и навсегда нас разлучила?

…И куда нас только не бросало

с авто-, аэро-, желдор и морвокзалов!

Жизнь (везде) нас гнула и ломала.

Но любовь всегда торжествовала.

Хоть стреляйся! — так порой бывало.

Но любовь от гибели спасала.

Наши идеалы жизнь кромсала.

Но любовь из пепла воскресала!

…Словно взлетевшую птицу, восходящие потоки воздуха от прогретой солнцем земли приподняли, понесли по жизни и закружили Александра Волошина. Вначале — его железная воля и добровольный каторжный труд, а потом — бесчисленные поздравления друзей, родных и знакомых с высочайшей тогда наградой — Сталинской (ныне — государственной) премией, добрые слова отзывов и рецензий в газетах и журналах о его творчестве, все новые и новые издания его «Земли Кузнецкой» в Москве, республиках, краях и областях Советского Союза и далеко за его пределами  в других странах…

Шумные многолюдные чествования лауреата Волошина. Чуть ли не ежедневные приглашения на людные вечера и встречи. Настойчивые просьбы издателей продать им свои будущие произведения, в том числе даже еще и не начатые (крупные по тем временам денежные авансы выдавались незамедлительно, только подпиши договор!). Толпы званых и незваных гостей. И у Волошиных дома, в Кемерове. И в самых дорогих гостиницах и ресторанах Сибири, Урала, Москвы… Популярность. Деньги. Беспрерывные в его честь торжества, банкеты… Словно какое-то опьяняющее наваждение, отбиться от которого у Александра просто не было сил и — желания.

Но это — уже иная глава из жизни Волошина. Самая короткая. И самая драматичная.

За ней — третья, последняя. Глава падения с поднебесной высоты мимолетной славы на нищую, грешную, но родную и любимую землю.

А потом — многолетний тяжелый — на износ! — круглосуточный труд писателя-профессионала, человека-мученика…

Я же обещал здесь рассказать лишь о взлете Александра Волошина.

О других главах его жизни — когда-нибудь позже.

Не обессудьте!

1988-2002 годы

Кемерово-Одесса

Алексей Косарь

[ Назад ] [ Дальше ]