Виктор Корсуков

Рассказы

Наследник

Фамилия была громкой – Кутузов, и хотя за Василием никаких полководческих талантов не отмечалось и ни одна веточка его родословной никоим образом не отходила от родового древа великого полководца, память о знаменитом однофамильце он чтил. Портрет фельдмаршала висел над сервантом, а диван Василия стоял у противоположной стены, и потому Михаил Илларионович видел Василия в любом его состоянии.

Смотрел он на него и сейчас. Смотрел с презрением, положив руку на эфес шашки, опутанной муаровой лентой.

А сам Вася мучился на диване. Нестерпимо болела взлохмаченная голова. Не помогала никакая аутогенная тренировка, сердце не подчинялось внушению и билось усиленно и громко. Василий страдал. Он вертелся на скрипучем диване и никак не мог найти удобного положения, ложился на левый бок – сильно прослушивалось сердце, переворачивался на правый – стыдно было легендарного однофамильца. Василий лег на спину и, потирая пятерней грудь, громко застонал. В это время к нему постучали.

- Открыто! – крикнул Василий.

По коридору прошлепали, и в дверном проеме появился сосед в полный рост в расстегнутой рубашке.

- Болеешь, - посочувствовал он.

Было видно, что и сам сосед страдает тем же недугом, что и Василий.

- Не говори. Сердчишко – как орел за решеткой.

Василий, кряхтя, сел и с надеждой уставился на соседа. Тот засмущался, опустил голову и подсел к другу.

- Слушай, Вась, ты у моей займи червонец.

Кутузов заскучал. Надежда уходила.

- Не даст, - обреченно сказал он и, тяжело вздохнув, стал было укладываться.

- Постой, Вась. Тут дело такое. Я своей сказал, что ты наследство получил из Канады. За это и пили вчера.

Это было что-то новое, по комнате заходил призрак грандиозной авантюры, и Василий поначалу чуток обалдел и ошалело глядел соседу в лицо.

- Какое наследство? От кого? – прошептал он.

- От родственницы. По его линии, - и сосед головой указал на Кутузова -старшего. – Ты же ей сам врал всегда, что у тебя родственница за границей богатая.

- Так она что, поверила?

- Вчера как будто нет, а сегодня спрашивает смехом:

«Сколько, мол, ему по наследству-то выпало?» Я говорю: «Не знаю, но что-то очень много». Вот так, - заключил сосед и, уже совсем не смущаясь, посмотрел на «наследника».

Дальше события развивались стремительно. Без стука вошла жена соседа Шурочка. Она улыбалась, и вид у нее был праздничный, приветливый.

- Здравствуй, Василий, - радостно и громко, будто век не виделись, сказала она. – Давненько я у тебя в гостях не была. Захламил ты квартиру. – Она обвела комнату по-хозяйски оценивающим взглядом. Хорошо, по-доброму глянула на портрет полководца и восхищенно пропела: - Да-а-а.

Компаньоны молча и с некоторым страхом наблюдали за возбужденной и радостной Шурочкой.

- Как у тебя дела, Вася? – спросила она, усаживаясь у дверей на довольно потрепанный стул.

У Василия запершило в горле, и он громко прокашлялся.

- Да вроде ничего, помаленьку, - и посмотрел на притихшего с выпученными глазами друга. Шурочка же мужа не замечала.

- Я слышала, радость у тебя? – Кутузов несколько оживился, заерзал на диване и стал чесать голову.

- Да не говори. Даже не знаю, что делать. Не думал, не гадал, и вдруг – бац и… - Шурочка, не мигая, смотрела на Василия, - и пятьсот тысяч где-то, - выпалил Василий и стал смотреть на соседову жену, тоже не мигая.

- А не много ли? – не выдержав честного взгляда, хитро спросила соседка.

- Да нет. И все, понимаешь, в долларах, - уверенно ответил он.

Вася входил в роль. Терять ему было нечего: поверит – так поверит, не поверит – так ради хохмы получится. Но все же нутром чувствовал, что ему верят.

- Ну и что ты думаешь делать с ними, с деньгами-то?

- Ты знаешь, Шура, ума не приложу. Да их еще и нет. Пока, знаешь, дела, бумажки, пересылка, обмен валюты. Это наверняка месяца на два растянется, если не больше.

- Конечно, - согласилась соседка, - я понимаю, - Не перевод же на десятку. Это деньги большие.

- Я и говорю. Вчера вот обмывали, а я пил и все думал, а что мне с ними делать? До сих  пор голова болит. Твой вот говорит, школу построить, а на остальную часть – живи, мол, не работай, - и оба только сейчас посмотрели на притихшего Мишу. Тот, оказавшись в центре внимания, пролепетал:

- Ну, так и надо.

- Да ты-то что понимаешь, алкоголик несчастный, - отмахнулась она. – молчи уж.

- Во-первых, я не алкоголик, - вдруг воспрял духом Михаил, - во-вторых, мне вчера Василий обещал тысяч пятьдесят, - врал он, помахивая руками, - обещал же, Вась, помнишь?

Василий, не глядя на самозванного претендента, сказал:

- Раз обещал, что уж теперь. Пятьдесят – так пятьдесят, - он помолчал. – Но не больше! – вдруг крикнул он соседу в лицо, погрозив пальцем, и уже тише добавил:

- Самому деньги нужны во как! – Василий приставил к горлу подрагивающую ладонь.

Шурочка презрительно глядела на глупого мужа: «При таком великом состоянии соседа можно бы и побольше просить, - думала она, - тем более в долларах, а он – лопух – пятьдесят тысяч». Вид ее был несчастный. Василию стало стыдно за свою жадность, и он тут же добавил:

- Ну и жене твоей пятьдесят, вот.

Сговор произошел. Все повеселели и оживились. Пора было приступать к главному, и Василий, помявшись и смущаясь, заговорил:

- Шура! Мне, знаешь, в моем положении край как неудобно просить тебя об одном деле…

Шурочка понимающим жестом остановила Василия.

- Вася! Как тебе не стыдно. Мы же по-соседски, чем смогу – помогу.

Что у тебя?

- Да поистратился я маленько. С этим наследством чертовым, обмыв, поздравления, туда-сюда… Ну, понимаешь, в общем.

- Сколько тебе?

- Шестьдесят, до получки, - еще не веря в осуществимость задуманного, выпалил он.

Однако Шурочка отнеслась к этому заявлению спокойно и очень лаконично ответила:

- Щас.

На минуту она исчезла, и компаньоны переглянулись.

- Что делать-то будем, - спросил «наследник», - тяжело нам потом будет.

Сосед, непрерывно следивший за дверью, лишь рукой махнул:

- Не страдай, Вась. Все будет абгемахт. – Последнее слово он произнес на чистейшем немецком, да так четко, что Василий даже удивился:

- Вот как! – сказал он и успокоился. Появилась Шурочка с раскинутыми веером десятками. Веер она держала в вытянутой руке так, что купюры колыхались и приятно похрустывали. Василий взял деньги, сложил их в пачечку и профессиональным движением транжира бросил на стол.

- Спасибо, Шура! В долгу не останусь. – На мгновение возникло неловкое положение. Шурочка не уходила. Неуверенно почувствовал себя и Василий. Он влез пальцем в шевелюру непослушных волос и придал им несколько направленное положение. Шурочка еще раз, но уже более хладнокровно оглядела обиталище счастливого наследника, опять же глянула на именитого соседского предка в золотых эполетах, вздохнула, тихонечко и устало произнесла:

- Ну ладно. Я на склады пошла. Сегодня школьников прислали. Картошку перебирать будут, - и как-то нерешительно двинулась к выходу, предупредив мужа, который, руки по швам, стоял у дверей и преглупо улыбался, приоткрыв рот.

- Попробуй только выпить сегодня, алкаш! - Она еще немного постояла, с укоризной вглядываясь в мужнину физиономию, и кратко произнесла:

- Рот хоть закрой. Распустил слюни.

Мишка, подчиняясь, втянул в себя воздух и, щелкнув зубами, крепко сжал губы. Шурочка было пошла, но на пороге вдруг резко обернулась и обратилась к Василию, тоже столбняком стоявшему у стола, но рука его уже прочно прикрывала несколько банковских билетов, раскинутых по бугристому полю столешницы.

- Вась! А что за бумажки-то у тебя, где про наследство написано? Много, что ль, их-то?

Василий на мгновение обалдел, и авантюрный подшипничек в его голове завертелся с необычной резвостью. Он, пошатываясь, но уверенно подошел к серванту, вытащил из глубокого кармана ключик, осторожно, как сейф, открыл резко взвизгнувшую дверцу серванта и вытащил средних размеров книгу в красивом красном матерчатом переплете. Бережно прижал ее к груди и легонько похлопал по корочке.

- Все туточки прописано, Шура, все, - и быстро положил книгу на место. Дверца опять взвизгнула и захлопнулась, а ключик упал в тот же карман. Шурочка ушла и уже из коридора поставила Мишке оперативную задачу:

- Воды принеси и курей накорми. Слышишь?!

- Понял, понял, что я, дурак, что ли, тыщу раз повторять?

- Не знаю, кто ты, а все равно накорми, - и убежала, на ходу подумав: «Интересно, что в этой книге написано? Наверно, все по-английски, не поймешь», - но мысль заглянуть в нее уже прочно засела в Шурочкиной голове и время от времени напоминала о себе, побуждая к действию.

Кутузов, как в старые времена его теперешний «предок», взял командование на себя. Субботний день развернул перед ним множество захватывающих перспектив. Воду для дружной семьи совхозного бульдозериста Михаила принес он сам, нисколько не смущаясь своего нового и непривычного рокфеллерского положения. Простой был мужик Василий Кутузов и не гордый. Мишка же в это время ходко проследовал в сельпо и так же ходко, но несколько запыхавшись, возвратился назад.

В скромном зале Кутузова на том же скромном бугристом столе, покрытом газетами, была разложена исходная снедь – колбаса, нарезанная большими колесами, ноздреватые ломти хлеба, желтые огурцы и чуть недозрелые помидоры. Не было только хрустальной посуды, не было также и вилок. Сначала, стоя, выпили за великого полководца Михаила Илларионовича, потом, опять же стоя, за Шурочку, затем все происходило сидя и даже как-то обыденно.

Позже вспомнили про голодных кур и пошли их кормить, прихватив, кстати, пару чекушек и один походный стакан. Курам зерна не жалели. Тут же, в курятнике, под бойкое кудахтанье выпили еще, запивая свежими сырыми яйцами. Вскоре куры забеспокоились, удивленные неожиданным вокальным концертом, впервые устроенным в их честь. Нестройный дуэт в сопровождении переполоха неводоплавающей птицы еще издали привлек Шурочкина внимание, но когда она подошла, все уже стихло. Куры поуспокоились и, продолжая терять перья, усаживались на шестах, а уставшие солисты, сидя, спали, привалившись спиной к деревянной решетке курятника.

Шурочка всхлипнула, однако, ловко вывернула карман «наследника», подхватила заветный ключик и быстро прошла в его комнату. Дверца серванта распахнулась, обнажив нутро шкафчика. Шура схватила красную книгу и, пробежав глазами великолепное золотое тиснение, прочла: «Л. Н. Толстой. Воскресение».

Шурочка села прямо на диван, бессмысленно полистала книжку, на заставке которой старушечьим почерком было написано: «Плимянику Васи от родимой тети Анастасии в день твоего ангела».

Махонькая слезинка прокатилась по румяному бугорочку Шурочкиной щеки и плюхнулась на дарственную надпись.

В тот же момент в окно лихо влетела песня:

А… выше звезд

Взлететь хочу я…

Песня неслась со стороны курятника и началась так неожиданно, что Шурочка вздрогнула.

Паромщик

А ночью река отдыхает. Намается за день, с моторками да купальщиками, а к закату отходит. Бурчит, журчит потихонечку. Лизнет ленивой волной прибрежный галечник и с шепотком отвалит. Потом опять. Еще по баркасу несильно стучит, подталкивает его, трос натягивает. Сердится.

Хорошо ночью.

Ефим Григорьевич, паромщик, сидит на лавке рядом с лебедочной. Покуривает. Тоже устал. У ног паромщика лохматая серая дворняга. Когда на той стороне реки мимо станции проходит поезд, собака поднимает морду, прислушивается. Иногда для порядка гавкнет и снова морду на лапы. Ефим Григорьевич собаку не гонит. Привязалась бродячая, пусть. Тоже уже не молодая. И ходит за паромщиком, как и он, не торопясь. Ефим Григорьевич даже прозвища ей не дал, придумать не мог. Да и не хотел: черт ее знает, как ее раньше звали. А новое имя давать вроде неловко.

В два часа ночи, после повседневной электрички, оба пойдут домой. А может, и не пойдут, а заночуют здесь же, в лебедочной. Все равно ведь с утра к парому. В поселке, правда, его так не называют – паромом. Называют – баркас. Но Ефим Григорьевич – паромщик.

- Ну что, Барбос, башкой вертишь? – паромщик легонько тычет сапогом в собачий бок.

Собака стучит хвостом по настилу и глядит на своего нынешнего хозяина. Хозяин сощурился, подмигнул.

- Посидим, подождем. Мишка грозился приехать. Пишет, жди, батя, вентеря готовь, приеду. Уже второе лето грозится. Как мать померла, так и не был. Видать, на заводе запарка. Пуски всякие, планы.

Ефим Григорьевич умолкает и снова лезет за папироской. Собака не шелохнется, только ушами пошевеливает. А паромщик вполголоса рассказывает:

- Видал, Кащеева сегодня перевозил? Наторкался мужик по базарам. Его, толкуют, провести хотели. На огурцах. Разом хотели взять, по дешевке. Так он хай поднял, весь базар сбежался. Думали, грабят. А он там огурцом размахивает. Лишнего не отдаст. Хитрый. Да кто сейчас не хитрый?! Все тянут.

Ведьмаков, смотри, всю дорогу на Доске Почета красуется, а тоже не промах. Городьбу свою каждый год переделывает. Сначала столбы вкопает, рядом со старыми, но маленько вперед. Потом решетку к новым столбам пришпандорит – и все. Тихо, вроде как незаметно, а уж сотку прирезал, наверное. Но у него дочка – красавица. На учительницу выучилась. Счас все – «Наталья Николаевна, Наталья Николаевна». Такая телка вымахала – я те дам. Жаль, Миха ее упустил. А Витька не промахнулся. Витька да. Всю жизнь с голым пузом бегал. А Натаху-то хапанул. Хорошо живут. При деньгах, видать, раз такую хату отгрохал. На тепловозах платят, слыхал, дорого.

А вот Бабаиха мучается. Тоже, ведь, у кого как. У кого все вместе, а у этой дочек по городам растащили. Беда с дочками. К Бабаихе что ль прилепиться? Как думаешь, а, пес?

Пес поднимает одно ухо. Будто бы соглашается. Но Ефим Григорьевич вздыхает:

- Я это по молодости до баб злой был. А счас? Смотреть друг на друга и гадать, кого раньше зароют? Потом, дочки у ней часто гостят. Как барыня с ними по деревне ходит. Гусыня. Ладно про это.

Скоро и электричка  отстукивает на стыках скорую дробь и исчезает за сопочкой.

Ефим Григорьевич встает. Потягивается, зевая.

- Пошли, что ли, барбос блохастый.

Поднимается и собака. Выгибает спину, тоже зевает.

Сегодня решили в лебедочной не ночевать. Паромщик запирает ее на замок.

- Мишка-то опять не приехал. Небось что-нибудь на заводе пускают, план дают. А может, внучата хворают.

И оба, и человек, и собака, идут в деревню. Домой.

 С приездом!

Первоклассный водитель Василий Бубов прибыл из тяжелого пятидневного рейса домой. Прибыл днем. И хотя усталость томила и расплывалась по всему телу, он все-таки бодро направился к дому. К своей ясноглазой Настеньке. Но день был будний, и Насти дома не оказалось. Она работала в поселковом универмаге. Васька, сидя на кухне, ухмыльнулся этой малой забывчивости и, не теряя веселого настроения, собрал чистое белье и зашагал в баню.

Баня встретила Василия смешанным духом пива,  веников и мочалок. Народу почти не было. Четыре распаренных пенсионера да банщик Яков Ильич Кошкин, которого по-банному прозвали «Вихоткой», и на что он совсем не обижался. Все они сидели за длинным серым столом, лениво потягивая пиво. Васька поздоровался, присел за столик и весело спросил:

- Ну, как вы тута без меня, нормальцо?

- Кому нормальцо, а кому и под… - с каким-то тайным подтекстом ответил находчивый банщик, смешливо подмигнув старичкам. Те тоже противно улыбнулись, закивали. Ваське это не понравилось. И задиристая отговорка небритого лопоухого банщика, и улыбки румяных пенсионеров, все не понравилось. Васька хмыкнул.

- Хэ! Петухи вареные. Все темните. Ну ладно, после поговорим.

Василий бросил на стол пять рублей и приказным тоном произнес:

- Пивка и селедочки, Вихотка. Угощаю. На всех.

Вихотка оживился. Оживились и старички. Недосказанностей Васька не любил и потому, наклонившись к банщику, предупредил:

- Чтобы все как есть потом. Без «б».

- Вася! – Вихотка обиженно завалил голову набок. Ваське опять стало противно. Когда банщик наклонил голову, его ухо прикрыло дальнее окно и, просвечивая, горело, как светофор. Васька задумчиво проговорил: «Мм-да», и ушел мыться.

Когда, напарившись и отмывшись, он медленно переступил порог предбанника, на столе, как на параде, выстроились в три шеренги пузатые кружки. «Парад» в окружении тарелочек с селедкой Ваське понравился. Он устало плюхнулся на скамейку и прислонился к прохладной стене. Три кружки было выпито залпом. Потом минут пять Василий отдыхал, легко и блаженно улыбался, и на глаза спустилась ленивая поволока. На черных цыганских кудрях искрились росинки, а на совершенно русском носу, на кругляшке, висела пузатая капля. Наконец глаза его прояснились. Васька сдул соленую каплю и взялся за очередную кружку. Отпил, закусил, еще отпил и поставил.

- Говори, - сказал он банщику. – Рассказывай.

Вихотка чего-то заелозил на лавке, поскреб подбородок.

- Может, ну ее, Вась, а? Неудобно.

- Неудобно на потолке спать. Одеяло спадывает, - отрезал Василий отходные пути.

И Вихотка рассказал. Пенсионеры понуро молчали. А банщик рассказывал громко и почему-то сердито. От страха, что ли. Боялся, что Васька не выдержит и смахнет его с рабочего места. Потому, видимо, и держал такой яростный тон.

- Говорили тебе, не бери смазливую, она же у тебя вона какая беленькая! Одни волосья чего стоят. Токо из-за них повешаться можно. Вот так! Ты через порог, а к вечеру она на «жигуле» подкатывает. Красненьком. Вечер, думает, никто не заметит. Так машина-то не иголка, верно я говорю? И мужик еще тот Бычок, елкины. Я рассмотрел. Молодой еще. Ага.

Еще с первых слов, когда банщик бухнул: «Хахаля твоя Настеха завела», у Василия затуманилось в голове. И остальной его длинный рассказ он слушал невнимательно, улавливая лишь наиболее яркие моменты: «хахаль», «красные Жигули», «Настеха игривая». Все остальное шло мимо. Васька автоматически пил пиво и долго бы, наверно, так сидел, если бы в разговор не встрял пузатенький пенсионер. Говорил он спокойно и очень умно. Новый голос несколько отрезвил Ваську, и он с каким-то испуганным интересом уставился на толстячка.

- Таки это, - прихлебывая пивко, с расстановкой говорил тот. – Дай бог памяти. То ли япошки, то ли китайцы, читал я, чтобы бабы потом от мужиков-то не бегали, им загодя, с детства, значица, колодочки на ноги. Бац! Типа сандаликов, тока деревянные. На, мол, и все. Так она повзрослевши-то – тишина. Лапки же – во, - он сунул под нос изумленному Василию спичечный коробок. Убрал и, словно бы закручинившись, добавил:

- Зато у наших, едрит твою так, никаких колодок. Вот и растут, шлепалы, хрен словишь.

Васька, обалдев не на шутку, скрипнул зубами и побрел к родному очагу. Даже белье забыл. Вихотка догнал, отдал сетку и предупредил:

- Ты не очень там. Разберись поначалу.

- Уйди – рявкнул Василий.

Когда Васька, не снимая сапог, пробухал в дом, Настя копошилась у кухонного стола. Василий дышал очень тяжело и громко, как после быстрого бега в противогазе. Он стоял в прихожей, а Настя, улыбаясь, смотрела на него. Потом улыбка постепенно сползла, и жена беспокойно спросила:

- Ты, Вась, выпил, что ли? Чего ты такой?

- Убью! – проревел Васька и стал суматошно рыскать по прихожей, чем бы убить. В прихожей стоял холодильник, висела вешалка, а под ней стояли финские, сорокового размера, Настины сапоги. Это ей Васька с прошлой поездки привез. Правда, у них через неделю сломалась подошва, пришлось клеить отечественную, потяжелее. Гибрид получился отличный, ходкий.

Васька схватил финский с русским акцентом сапог, но запустить не успел. Жена оказалась проворнее. Когда Васька зашел и Настя, заслышав шаги любимого мужа, повернулась, в руках у нее покоилась миска с густой деревенской сметаной. А уж когда муж нашел сапог и замахнулся, миска полетела в Василия. И так это ловко получилось, словно красавица Настя перед этим ответственным броском долго тренировалась. То есть полет был таким: сметана перед самым Васькиным лицом отделилась от миски и неразрывным сгустком в это лицо шмякнулась. А миска вскользь прошла по кудрям и, оставив на стене внушительную вмятину, со звоном откатилась к холодильнику. Васькина физиономия стала похожа на подрумянившийся по краям пузырчатый блин.

- С приездом! – сказала Настя.

Первоклассный шофер вытер ладонями глаза, губы и теперь стал похож на клоуна. На печального клоуна. Он смешно и удивленно хлопнул ресницами и вдруг начал истерично колотить себя по щекам. «Лопух! Лопух! Лопух! - повторял он после каждого шлепка, - с бабой не справился. Лопух! Лопух!»

Настя же растерялась и не знала, плакать ей или смеяться. Поэтому она то смущенно улыбалась, то испуганно таращила на мужа свои красивые глаза. Потом села за стол, подперев рукой подбородок, стала смотреть на Ваську неотрывно и даже безразлично. Васька тоже ослаб. Он безвольно опустил руки, затем так же безвольно, по инерции, еще пару раз хлестанул себя по скулам и подвел самоистязанию итог: «Лопух ушастый», - с выражением сказал он. Чуток постоял и вышел во двор.

Темнело. Васька сел на чурбан, на котором колол дрова, и стал легкомысленно болтать ногами. И еще тихонько запел грустную песню про волшебника, который должен прилететь на день рождения к крокодилу Гене. На вертолете.

Вскоре хлопнула дверь, и появилась жена. Чумазый Васька не обращал на нее никакого внимания, а все выводил и выводил заунывную мелодию.

- Вась! – осторожно позвала Настя.

Васька не откликался. Жена еще печальнее повторила.

- А, Вась!

- Уйди, гадина! – через силу, будто собираясь заплакать, процедил он. Но жена не ушла, а присела на приступочку и стала слушать Васькину песню. Чтобы не заплакать, Васька запел громче, потом разом умолк и все же заплакал. Тихо заплакал, безмолвно.

- Вась, ну что случилось, ты что?

- Ничо, - Василий утер нос. – Ничего, зараза. Спрашивает еще, - он стал всхлипывать и примитивно грубо ругаться. – Требуху на «жигулях трясешь, да? На красненьких. Шалава ты! Эх ты! Эх ты! - он еще горше заплакал, а бить жену уже не было сил. Особенно после такого унизительного оскорбления. Однако Ваську поразило то, что жена совсем не смутилась и не стала оправдываться, даже совсем наоборот. Она вскочила и от чистого сердца плюнула себе под ноги.

- Дурак, - протянула она, покачивая головой. – Вот дурак же. А я-то. Тьфу!

И Настя смело, как будто не муж, а она уличила его в беспутстве, направилась к Василию. Остановилась совсем рядышком. Постояла так, руки в бока, и наконец громко, зло спросила:

- Ты что, забыл какая у отца машина? Забыл, притырок?

Ваську будто колом по голове стукнули. Он даже пригнулся. Это сообщение было, пожалуй, похуже сметаны. Он не понимал, как можно было забыть про тестя и его красный «жигуленок». Тем более, что тесть пообещал эту машину подарить. Ему же, Ваське. При условии нормальной жизни с его дочерью.

Васькины мысли сразу же стали очень светлыми, но растопыренными, как разведенные пальцы.

- Настя! – упавшим голосом простонал он и спрыгнул с чурбана. – Настя… как же это, Настя?

- Что занастькал-то? «Настя», «Настя». Заело что ли?

У Васьки действительно «заело».

- Настя! – еще раз повторил он и ругнулся. – А, черт! Мужики!.. – Он ошалело потряс головой и руками. – Как бабы! – гаркнул он и остервенело пнул чурку. Чурка упала.

- Настя! – он подошел к жене, взял ее за плечи, хотел поцеловать, но жена отвернулась.

- Умойся иди. Как зюзя. Смотреть противно. Певец.

Васька послушно пошел  умываться. «Ну, Вихотка, - думал он. – я тебе сделаю веселую жизнь». Потом вспомнил, что банщик говорил о молодом  мужике. Тестю же было за полсотню. Но успокоился. Дело-то к вечеру, и банщику вполне могло показаться, что молодой в «жигуленке» сидел.

«Конечно, показалось, - успокоил себя Василий, - да еще врезавши, наверно».

- Показалось, - вслух произнес он, но призадумался. Постоял, почесывая за ухом. Но мысли упрямо и плотно уперлись в обещанную тестем машину. Василий махнул рукой и стал умываться. А жена пошла за сметаной.

[ Назад ] [ Дальше ]