Виктория Кинг

МОЗАИКА ДЕТСТВА

(из будущей книги)

Страница 3 из 3

[ 1 ] [ 2 ] [ 3 ]

* * *

...По всей видимости, я забылась, прижимая татарский букварь к груди, потому что мама спросила:

— Что, — вспомнилось, как к Фаткалу и Фатиме ездили? А Москву помнишь?

— Да, только не очень хорошо, — ответила я.

— Красную площадь, Кремль, музеи, сокровища Алмазного фонда... Ну, Большой театр и спектакль, что мы видели…

— Не ругайся, но больше всего я запомнила свистульку, ту — в больнице, — грустно ответила я.

...Нет, конечно же, в моей памяти остались яркие картины Кремля и Гранатовой палаты, шапка Мономаха и поразительной красоты платья Екатерины II. Расшитые камнями, серебром и золотом рясы, сделанные руками монахинь, и ложи Большого театра, а хождение по крутым ступеням узких лестниц в соборе Василия Блаженного было загадочным и мрачно... После долгих осмотров достопримечательностей и музеев, выезд на пикник стал приятным отдыхом. С друзьями моей московской тети мы выехали на берег Москвы-реки у Воробьевых гор, но пикник кончился для меня печально. В то время, как взрослые раскладывали снедь и напитки, дети бегали вокруг, любопытство погнало нас вверх на гору, которая оказалась очень крутой. Для начала мы съезжали по высокой и густой траве и веселились «от пуза». Помнится, кто-то из ребят меня обидел и я, хватаясь за траву, начала «на спор» подниматься всё выше и выше. Тут они меня окликнули и я, развернувшись, потеряла равновесие и стремительно побежала вниз. Быстрее, быстрее, все быстрее...

* * *

Чувство полета и зависание… Вижу людей, собравшихся вокруг девочки в летнем светлом сарафане, лежащей на траве. Гудок теплохода, шум поезда метро, несущегося по мосту, слова, вязнущие в пустоте: «Убилась? Жива? Помогите!»...

Пустота расправляет крылья и исчезает в темноте и безграничности, там, где покой.

Вижу потолок, он белый и лампочки очень яркие. Вижу глаза, внимательно смотрящие, и ресницы — черные, длинные, губы шевелятся: «Я твоя мама, ты меня помнишь?»

Молчание… В пустоте не бывает сущностей и нет для них определений. Слезы медленно собираются в упорно глядящих на меня глазах. Гул детских голосов вокруг, и еще голос: «Вам надо с ней говорить, она очнулась, напомните ей что-нибудь, спросите, что она хочет...» Глаза исчезли, появилось нечто желтое: «А это банан, детка, попробуй». Во рту ощущение мыла. Всегда не любила и по сю пору не люблю бананы. Первая мысль — легкой вибрацией: «Все-таки купили, они такие дорогие». И вновь милый мне голос: «Смотри, что я тебе принесла, свистульку».

Чудный звук — переливающийся, нет, воркующий — перед взором возникает клетка, а в ней маленькая птичка, перышки яркие, клювик раскрывает, поет, и замолкла: «На попробуй, подуй в свистульку и птичка опять запоет». Я очень стараюсь, но она не поет, а так хочу, чтоб она ожила, — попробую еще раз... Поет…

Жаворонок в небе тоже пел. Там, на даче детского сада, я васильки в поле собирала. Они были голубые, как перышки у птички. А ещё я умела плести двойные венки из цветов… Рука гладит мою руку, только у мамы такая мягкая и нежная рука.

— Ма-ма.

— Доктор, моя девочка сказала первое слово!

...Мне долго нельзя было вставать с больничной койки и я целыми днями играла со своей «птичкой». Наконец, пришел день выписки, но забрать птичку с собой мне не позволили, сказали — нельзя, хотя я долго умоляла медсестру. Устав от моих приставаний, она взяла и положила свистульку в хлорку, продезинфицировать... и для меня птичка замолчала навсегда. Не подала больше голоса моя свистулька. Так и осталась на столике в палате, врач и её тоже не разрешил взять. Уходя, я долго оборачивалась и прощалась сквозь слезы я же обещала птице забрать ее с собой, выпустить на свободу. Всё-таки взрослые бывают так жестоки, ведь можно же было просто так отдать, без хлорки, мое крошечное счастье…

— Доченька, ты опять за свое, не могли они, — сказала мама.

— Ты не понимаешь, — ответила я.

— Я тоже врача уговаривала. В институте Склифосовского, в травматологии, строгие правила. Хотя, конечно, могли сделать исключение. Это не инфекционное отделение и никаких микробов там нет. Прости, детка, что так получилось. Все люди делают ошибки. И иногда на ошибках учатся. Может, в детстве им чего-то важного не объяснили…

— Как ты нам с братом объясняешь?

— По крайней мере, пытаюсь...

— Мам, помнишь случай с братом? Когда он играл со своим любимым молоточком и все подряд выстукивал, и гвозди забивал куда ни попадя? Мы с Налюшей тут же рядом играли, а он подошел сзади и пристроил гвоздь на ее темечко, размахнулся и.., хорошо Бабамка вовремя его ручку перехватил, а то бы забил гвоздь прямо Налюше в голову. А ещё помнишь, — вы с папой купили граненые стаканы, а брат уже мог добираться до полок. Он стаканы стащил на пол, ставил один на один и разбивал молотком, смотрел, как осколки разлетаются в разные стороны. Ты его самого еле-еле из осколков вытащила, — он все сорок стаканов расколотил! Но братик ведь маленький, как же ты можешь ему все объяснить, он ещё не всё поймёт, что можно, что — нельзя…

— Но он ведь понял, больше такого не делает и по телефону каждые пять минут не звонит к отцу на работу. Это он знакомился с жизнью, теперь он знает, что людям можно причинить боль… А телефон — он для него лучше всякой игрушки, в нем слышен живой голос человека, которого нет рядом, и для малыша — это чудо.

— А я знала, как Абике чудо повстречалось. Посылка пришла из Москвы, дед за ней на почту ходил, я сама видела. Открыла бабушка посылку, конфеты вытащила, печенье и что-то с зелеными листьями. Крутит и говорит: «Похоже на шишку, наверное, шишка заморская. Или цветок. Посажу в горшок, чтобы это выросло, вишь, как сохранилось, листья даже не завяли». Вышла во двор, горшок с землей принесла, посадила это и на подоконник поставила, рядом с геранями. Сидим и смотрим на чудо, конфеты жуем, хорошо, что Фаина с работы вскоре пришла. Сперва ужаснулась, сколько мы конфет истребили, а потом захохотала:

— Вы зачем ананас в горшок посадили? Его же есть надо, это фрукт такой.

А бабушка свое доказывает: «Цветок это, и точка!». Пришлось ей конфетную обертку показать с рисунком, чтоб доказать. А тут и почтальонша пришла с письмом от московской тетушки, она его вдогонку посылке выслала. В письме всё объяснила: как с ананаса шкурку снять, как ломтики разрезать. И только тогда бабушка поверила.., и — на меня: «А ты куда смотрела? В школе учишься, должна знать!». Но я тоже впервые ананас увидела, хоть и слышала: «ешь ананасы, рябчиков жуй….». Про фрукт заморский теперь знаю, осталось рябчиков увидеть.

— Вот тебе и пример, — сказала мама, — что мы всю жизнь учимся, хоть стар, хоть мал. Правильно в старину говорили: «Век живи — век учись»!

— Ой, мама, знаю, знаю — «и дураком помрешь», — дополнила я народную мудрость.

— Где ты всего набираешься?

— Ребята на улице так говорили…

* * *

— Еще они говорили, что в этом году Маевка будет проводиться в лесу, как тогда, помнишь? — спешу перевести разговор на другую тему.

— Маевка была замечательная, столько народу — как на демонстрации или на выборах. Все вокруг смеются, радуются, красные флаги и плакаты везде развешаны. На гармошках играют, песни поют... Больше всего люблю лимонад и конфеты на таких праздниках. Нет — на Новый год в подарках все-таки больше конфет. Только почему-то всегда одно яблоко и один мандарин. Когда ты привезла целый чемодан мандарин из Свердловска, вот тогда было здорово!

— Да, да, только вы с братом из-под кровати, где чемодан стоял, два дня подряд не вылезали, а потом такую мне аллергию вы дали, что я не знала, как вас откачивать.

— Зато мы в темноте под кроватью математикой занимались, — считали, сколько ещё осталось, мы же не все мандарины съели.

— Чуть-чуть, конечно, осталось, — усмехается мать, — только брат даже до десяти считать не умеет, как же ты с ним занималась?

— Мам, я старалась. Ведь в первый раз чего-то в доме было много...

— Дорогая моя, много — на колокольне!

— Почему на колокольне?

— На колокольне? На колокольне звону много. И вообще «много» никогда не бывает. Все зависит от тебя — сколько тебе надо и чего в жизни хочешь. Главное, чтоб в пустой звон всё не перешло...

— Мам, — отвлекаю ее от мыслей. — Я уже знаю, чего мы не возьмем с собой: радиопродуктор, тарелку. Если слышится «Говорит Москва», ты всегда вздрагиваешь...

* * *

...«Работают все радиостанции Советского Союза. Сегодня, 12 апреля 1961 года, впервые...» Я иду по тротуару, солнышко припекает, целый год мы живем на новом месте, в другом городе, в другой республике. Машу авоськой с хлебом и грызу горбушку, аккуратно оторванную, чтоб не повредить буханку. Со всех сторон — голос Левитана: Гагарин в космосе, и даже Америка высоко оценила наши достижения. Где Америка находится, надо посмотреть на карте. Там тоже люди живут. Похожи они на нас или нет? И мечты мои поплыли: живет там мальчик, который управляется со всякими хитрыми приборами, в доме у него от одного слова свет зажигается, двери открываются, когда к ним подходишь и, главное, он в меня влюблен. Вот приедет однажды «на белом коне» и заберет меня отсюда…

К углу подхожу, надо пригнуться, может, ее нет в огороде и она меня не увидит. Она — это бабушка-монашка. Я ее побаиваюсь, она живет в подвале углового дома, — маленькая, сухонькая, часто в огороде копается, сажает овощи. Слышала, что у нее пенсии нет и она здесь оказалась после лагерей. Как–то раз я с ней не поздоровалась. Видела ее, но даже головой не кивнула, — так она нажаловалась родителям, и мне нотацию прочитали про почтение к старости... Нет, она на грядках копается.

— Здравствуйте, бабушка, а первый человек в космос полетел, слышали?

— Доброе утро, чадо мое, слышать — слышала. Ты из магазина идешь? — Я киваю головой. — Притомилась я, не хочешь ли чаю со мной попить?.. — И я соглашаюсь.

— Проходи в калитку, ступай аккуратно, ступени крутые, не ушибись.

В полумраке подвальной комнатки-кухни с низким потолком по всем стенам иконы висят, от открывшейся двери воздух всколыхнул язычки пламени в лампадах. Лики святых, казалось, вздрогнули и прислушались ко мне. Сердце мое колотилось нещадно, я ведь пионерка, а вдруг она меня в веру обращать начнет, что я буду делать? Иконы красивые, а оклады чудной работы, и каких только нет, и маленькие, и большие.

— Ты в бога веруешь?

— Н-нет.

— А кто такой Бог и Иисус Христос, — знаешь?

— Немножко от мамы слышала.

— Библию читала?

— Нет, я ее никогда не видела, видела только Коран у дедушки.

— К какой же ты вере относишься?

— Не знаю. К своей! — выпалила я, прижав руку к сердцу.

— Что, сердце колотится, боишься бабушку-монашку? Не надо бояться, Бог нас сильными делает…

Смотрю на нее — черным платком туго подвязана, лицо чистое, благостное, морщинки-сеточка только красоту черт подчеркивает… вся одежда черная, даже передник, который она медленно снимает. И руки… руки жилистые, подают чашку с чаем? Прикоснулась ласково к плечу, дрожь прошлась от её тепла по всему телу.

— Травяной чай, пей, полезный для здоровья, — и рассказывать стала:

— Я, деточка, не родилась монашкой, жизнь так развернулась. Маленькой была, в революцию зимой после празднования Рождества возвращались, знали родители, что опасно, но поехали в церковь. Стрельба началась, конку остановили. Мать меня вытолкнула из экипажа и по-французски сказала: «беги, ма шери, прячься и не оглядывайся, что бы не случилось, доберись до монастыря, — помнишь, где моя кузина, — и Бог тебя храни!». Я мимо чьих–то ног проскользнула в страхе, в какую-то подворотню забежала. Слышу: мамины крики и голос отца от выстрелов прервались. Холодно, зубы стучат, не знаю, где нахожусь... Времени прошло много, я засыпать начала; чувствую, поднимают меня и куда-то несут, — оказалось, в каморку дворника. Слышу, разговаривают:

— Порешили родителев-то, а эта жива осталась, по одежке видать — дворянского сословия. Вишь, как Рождество-то закончилось. Дите-то чем виновато. Что ж делать теперь с ней? Шепчет чего-то… «Монастырь», а какой монастырь-то?... Господи-Боже ты мой…

Добрые люди помогли, перекладными, из одних рук в другие, довезли меня в монастырь, так я там и осталась. Замолчала я надолго, несколько лет ни с кем говорить не хотела. Только молилась за спасение душ заблудших и милости Божьей просила, чтоб прощение в мое сердце снизошло. Однажды ночью настоятельница приказала одной из монахинь забрать меня и в другой монастырь увезти... Любила я настоятельницу, сохранила она меня, — а их всех, включая послушниц, кого расстреляли, кого в лагеря сослали. Но не смогла она уберечь меня от происходящего, и я тоже в лагерь попала. К тому времени я уже постриг приняла, монахиней стала. Бог помог выстоять, библию сохранила, — вот эту вот крошечную, — так она со мной весь лагерный путь и прошла. А иконы я уж после собрала, возвращаться в Россию не стала, нет у меня никого. Одна я — и Бог. Здесь монастырей нет, да ведь молиться везде можно, а вера — она в сердце. Только о душе своей всегда думать надо и торить дорогу к Богу. И помнить, что Бог не наказывает, Бог — испытывает, значит, знает, что выдержишь... Я рада тебя видеть, детка, ты у меня за много лет первая гостья. Смотри сюда — это икона Богородицы. Хочешь, молитве научу, может, пригодится в жизни... Никогда ничего не бойся, будь сильной. А с твоим космосом, я тебе одно скажу… Библии — тысячи лет. И страданиям людским — тысячи лет. И никак люди добру не могут научиться. А ракетам и космосу — от силы пятьдесят... А Бог, он все видит.

— Бабушка, наука и техника — это прогресс, без него нельзя жить, вы тоже на электрической плитке воду вскипятили.

— При всей науке и всей вашей технике — главное, душу в чистоте сохранить, понимаешь? Небо продырявить можно, землю перекопать можно, только душа нетленная — вот о чем думай.

— Бабушка, спасибо за все, мне бежать домой надо.

— Домой, конечно, беги, только от себя не бегай…

Через дорогу я пронеслась, как ветер, ох и растревожила бабушка-монашка во мне что-то смутное, но очень тёплое и живое… Ну и старушечка, латынь, старо-славянский, греческий, французский, еще какой-то язык знает, — сама мне сказала, но такое говорит, что голова идет кругом. Попробуй с этими взрослыми разобраться, одни партийные, другие верующие... У тетки в Москве вообще монгольские маски висят. Страшные. Одна вместо короны черепами украшена, тётка говорила, что из буддийского монастыря привезла, когда геологом в Монголии работала, и ветку золотого дерева, кора которого и правда по цвету и блеску на золото похожа... Про буддийских монахов рассказывала и их процессии, что тараканов они и любую букашку никогда не тронут и не убьют. И верят они в ре-ре-ин-карнацию какую-то… Боже мой, если так, я могу тоже в таракашку превратиться и кто-нибудь на меня наступит, крак, и размажет… К горлу подступили слезы, мне стало себя жалко, за непонимание, за то, что не знаю, кому же верить. И вообще, что такое правда, где она?! Кому я могу верить?.. И в кого верить?

Возле дома росли два тополя, стояли рядышком и между ними — укромное местечко, так что это была любимая «явка» для влюбленных. Наискосок от дома выстроили новое общежитие медицинского института, к тополям студентами давно протоптана изведанная дорожка. Сколько вздохов и охов, слез и упреков выслушали те тополя, только им ведомо. Кто-то и сейчас там в обнимку стоит, и до меня доносится: «Где же твоя правда? Ты же мне совсем другое говорил!».

Хорошо, что еще кто-то правду пытается найти, — значит, я не одна, даже от сердца отлегло. Проскочила через калитку и бегом в подвал. Когда мы приехали, оказалось, что отец купил половину дома у тети Груни. Она цветы разводила. Необычные для нас, яркие, большие, — такие на Урале не растут. Вначале мы ходили через ее двор. Потом между мамой и ней произошли недоразумения, и мы свою половину отделили, сделали отдельный вход и свое крыльцо. Далее выяснилось, что ни мать, ни отец подходящую работу найти не могли, а выплачивать за дом недостающую сумму надо было. А потому вся семья перебралась жить в подвал, а наверх пустили первых квартирантов-студенток. Забавные девушки, по воскресеньям я любила с ними проводить время, они меня чарльстону, модному тогда танцу, учили. Вскоре маме удалось найти работу в детском садике, — я нечаянно разговор услышала между ней и Груней, они к тому времени уже общий язык нашли. Мама жаловалась, что нет для нее места в школе и что делать, она не знает. Груня порекомендовала ей легкий путь: «Иди на базар, купи корзину больших слив и… в Гороно, поговори с девчатами, отдай им сливы, и работа — твоя».

— Не могу я так делать, я коммунистка, это не честно! — отвечала мать.

— Тебе детей кормить надо? Надо. Ну, как знаешь, так и поступай!

Для моей мамы много значило понятие «настоящий коммунист», то есть — хороший человек, который живёт по чести и совести. Тем более что ее рекомендовали те, кому мой Дедко-Алексей партийный билет на стол положил. А дело было так: однажды пришел в райком партии, и сказал: «я не за такую партию и не за такую жизнь, что сейчас у народа происходит, свою кровь проливал, нас миллионы погибли за идеалы, про которые вы даже понятия не имеете. Стыда на вас нет!». Развернулся и ушел… В райкоме маме один из секретарей сказал, что теперь дети за отцов не отвечают. «Время другое, а карьеру тебе делать надо, молодая, без партбилета вверх не пойдешь, и жизнь я тебе портить не стану».

Мама тогда весь вечер проговорила с дедом. Успокаивала его, обещала что-то, но долго еще была в тревоге. Все-таки она решилась и сделала, как рекомендовала Груня. Но работу получила только в детском саду, с обещанием перевода в школу при первой возможности. Теперь она вместе с братом каждый день уходила рано утром в детский сад, а я ждала их как красно солнышко. Повариха в детском саду была очень добрая, и когда кто-то из детишек не приходил, оставалась кой-какая еда, она собирала ее в пол-литровые баночки и, чтобы не выбрасывать, отдавала маме, — знала, живем тяжело. Поэтому каждый вечер я находилась в предвкушении сюрпризов и гадала, что будет — гречка с котлетками или борщ?.. Иногда мама плакала, выбирая еду из банок, сглатывая слезы, роняла: «Придет время, все ещё будет хорошо».

С самого раннего детства я заметила, что меня окружают люди со странными именами: Груня-Агриппина, Анфиса-портниха, Капиталина — мамина подружка (две последние остались на Урале), и много других, — можно узоры сплетать из имен.

* * *

Внезапно на горизонте нашего бытования появилась Она — Конкордия и ее муж Миша-клоун. Выяснилось, что каждое лето в наш город приезжает цирк-шапито и артистов стараются расселить поблизости в частных домах.

Они приехали с огромными ящиками-кофрами, которые открывались стоймя и превращались в комоды. С Мишей-клоуном объявились три собаки, — одна черная, непонятной породы, и два роскошных пуделя. На следующее утро, повстречав меня во дворе, он спросил, знаю ли я математику. Я уже чуть было не обиделась. Я хоть и походила на нескладную некрасивую девчонку, но, по крайней мере, арифметику знала совсем недурно.

— Конечно, знаю, — ответила я.

— Проверь моего мальца на правильность ответов, — попросил Миша-клоун и, слегка присвистнув, позвал черную собачку.

— Петруша, хозяйская девочка хочет убедиться, что вы знаете математику. Сколько будет два плюс два?

И Петруша прогавкал четыре раза.

Остолбенев от удивления и потеряв дар речи, стою и смотрю на эту беспородную собачонку. Не может такого быть!

— Спасибо, Петруша. Чуть-чуть усложним задачу... Три плюс пять? Что, не знаете? А, без колбаски не хотите отвечать! Хорошо, вот вам кусочек…

И Петруша размеренно отсчитал восемь гав-гав.

— Он что, ...в уме считает?... Собаки этого не могут, это просто трюк!

— Видите, сударь, девочка не верит, — обратился клоун к Петруше. — Попробуйте убедить, что вы очень смышленый малый.

Петруша подбежал ко мне, стал на задние лапы и, взвыв на высокой ноте, начал крутиться, лапой подмахивает, укоряя мою совесть взглядом блестящих черных глаз за такое моё недоверие.

— Какой же ты умница, — умилилась я. — Верю теперь, верю, что ты умеешь считать. Ой, он же седой, смотрите, у него седая борода!

— Да, Петруша в почтенном возрасте, — вздохнул Миша. — Десять лет — большой срок для цирковой собаки. — И, поглаживая пса, заметил: «Скоро на пенсию вместе пойдем!».

В этот момент Конкордия величаво спустилась с крыльца и зашумела на дядю Мишу:

— У тебя репетиция через пять минут, что ж ты из меня каждый день стаканами кровь пьешь.

…Перед моими глазами вдруг встала невероятная картина, напомнившая, как закалывали барана в татарской деревне. После того, как мулла пошептал молитву, надрезали горло животного, а потом какой-то старик нацедил целый стакан крови и залпом его выпил, — говорили, «для молодости и силы». А меня тогда чуть не стошнило. И теперь я представила, как дядя Миша ночью сцеживает кровь из Конкордии и пьет. Ужас!

— Ты что ребенка испугала, не пью я твою кровь стаканами и на репетиции буду вовремя.

— Реквизит с собой взял?

— Этот, что ли? — сказал он, вытаскивая красный нос и оранжевый парик, и как по волшебству превратился в смешного клоуна. Во время перепалки Петруша медленно, ползком подбирался к Конкордии. В тот момент, когда она от возмущения занесла руку на мужа, собака подпрыгнула и схватила ее кисть.

— Защитник нашелся, отцепись, пёс, устроили мне не жизнь, а сплошную клоунаду, марш на работу, оба! — возопила она, сбрасывая с руки собачонку.

Надо отметить, что Конкордия была на целую голову выше Миши-клоуна и шире раза в три — этакая гора, с высоко поднятыми в прическу волосами. Мишин красный нос уткнулся ей между пышными грудями и тихо зашмыгал. Нет, — теперь уже рыдает и очень громко, боже мой! А слезы фонтаном брызжут вверх, на меня и аж до первых веток яблонь. Мой и Петрушин визг огласили всю улицу…

— Миша, прекрати немедленно, ты не на арене.

Я стою вся мокрая от Мишиных «слез» и смеюсь взахлеб, до колик в животе.

В последний раз окропив меня слезами, Миша смешно поклонился:

— Ма-а-дмуазель, разрешите пригласить вас на представление сегодня вечером и не откажите принять контрамарочки, бесплатно пройдете в чудесный мир Советского цирка. С тем и кланяюсь. Конкордия, вашу ручку, мадам…

Она протянула руку, оба — клоун и Петруша, слегка лизнув импозантно поданную ладонь, направились к калитке, причем собака делала зигзаги, пробегая виртуозно под Мишиными ногами, с одной стороны на другую.

— Вот так и живу с ним тридцать лет, и смех, и грех, — вздохнула Конкордия и величественно направилась в дом.

В моей руке оказалось около десяти контрамарок и вечером я была в цирке. Зрелище фантастическое: воздушные гимнасты, наездники, и вдруг вышли мой дядя Миша и Петруша. Гордость распирала меня от того, что я их знаю и ещё раньше видела, как Петруша считает. Народ, затаив дыхание, смотрел на собаку и громом аплодисментов разражался после каждого правильного ответа. В перерыве я пробралась под скамейками в вагончики-уборные и увидела девочку в расшитой блестками юбочке и маленькой короне. Она походила на принцессу из сказки, а заметив меня, сказала, что выступает во втором отделении и показала, где вагончик дяди Миши. Гримерная — небольшая, возле зеркала в разных коробках разноцветный грим, куча костюмов развешана на вешалках.

— Вы такой потрясающий! — в восхищении объявила я клоуну-Мише.

— Правда, тебе понравилось?

— Да, а где Петруша?.. Отдыхает?..

Петруша лежал на спине и, задрав все четыре лапы и закрыв глаза, тихо постанывал.

— С ним все в порядке?

— Это у него ак-климатизация, ему просто жарко, привыкает к новому климату и новому зрителю, С духом собирается, — успокоил меня дядя Миша.

* * *

... Так и остался у меня образ собаки и «ак-климатизации» навсегда. И если я бывала в поездках или приходилось встречаться с людьми, общаться с которыми без этой самой «ак-климатизации» совсем невозможно, — не смейтесь, читатель! — я укладывалась на пол в гостинице, поднимала все четыре лапы и, тихо скуля, про себя приговаривала: «ак-климатизация, ничего не поделаешь!...».

Нет, вообще мне надо «оклематься». Привыкнуть к дикости, к разгулу вульгарности, к разбою, ставшим ежедневным и обычным, о чём пишут в газетах, говорят на телевидении, показывают в кино. «Акклиматизироваться», поверьте, невозможно. Мне — невозможно. Там убили, тут украли, похитили, взяли в заложники или увезли для проституции в другие страны, причём свои же мужики, — и все за деньги, за бабки...

Прозвенел телефонный звонок. Отключился. Опять — второй, и из трубки — стон.., а потом молчание, короткие гудки. Волосы на голове зашевелились. Прежде всего перезвонить детям.., ладно, все в порядке, но откуда, откуда этот стон, где и у кого сердце рыдает? Кто? Ну где же? Позвоню матери, вернулась из отпуска или нет? Может, что с ней?

— Мам, ты мне звонила? Ты уже дома? — странный, конечно, вопрос: если отвечает, — значит, дома.

— Нет, но хотела позвонить, несчастье случилось, Ивана убили, прямо возле дома, ударили чем-то по голове,… утром нашли.

— Ваню, когда?

— Вчера ночью…

… Николашин старший брат, мой ровесник, — за что? Почему? Двое детей осталось, свадьбы не справит, внуков не увидит... К матери в деревню не придет, через перелески шагая... Убили... И нет его больше на этом свете… Мы же с ним вместе белые лилии в пруду срывали, подплывали и ножичком срезали, желтые кувшинки сплетали косичкой. Он был рыбак хороший. Оденут, бывало, оба брата резиновые робы и с бредешком по речке ходят... Славной души человек Ваня, добрый, немногословный… Ласточки вили гнезда под крышей его дома… Так вот и предаем, и убиваем за тридцать Серебренников... За семью запорами сидим, молчим в страхе, в то время как чуть не рядом убивают наших близких. Но ведь хулиганье, бандиты — они тоже чьи-то дети… Коршунами кружатся над людьми, исподтишка, в спину, голову бьют, без пощады... И не найдут этих убийц, и не накажут. Еще одно нераскрытое убийство. Может, обнаружат их где-нибудь? В высшую справедливость хочется верить, да не верится что-то...

— В мой последний приезд, когда прощались, сказал Ваня, что не увидимся больше. Так и случилось. Инфаркт перенес, смерть отца пережил, и вот такое стряслось! — продолжала мама.

— Извини, не могу говорить, позже перезвоню, — шепчу в трубку.

— Понимаю.., тяжело, береги себя!

— Мам, береги себя тоже, для меня береги!

— Все под Богом ходим.., — вздыхает мама.

Не знаю, кто звонил, да и был ли тот звонок? Оборвалась еще одна ниточка в узоре имен и судеб, что вплетаю каждый день в свою память, в свою теперешнюю жизнь.

Имя, имечко, что дала мне матушка,

Сохрани ты у сердца, братушка.

Сколь дано уж изведать-изведаю,

Уходя б, «дверь» захлопнуть с победою.

Ну, а коль уйти мне придется

От разбойных рук зверя поганого,

Засвети ты во тьме свечку-свечечку,

Свечку-свечечку, воска пряного....