Виктория Кинг

МОЗАИКА ДЕТСТВА

(из будущей книги)

Страница 2 из 3

[ 1 ] [ 2 ] [ 3 ]

* * *

На половину к Дедко- Алексею я забегала часто, посмотреть на любимую картину и послушать дедовы побасенки. Он меня звал, как и маму, «мила дочь», ласково очень звучало. На картине — девушка, сидящая на камушке. Дед рассказал мне про Аленушку и братца-Иванушку. Жалея Аленушку, я ей про себя говорила, все будет хорошо, приедет добрый молодец, спасет тебя, а братец из козленочка опять Иванушкой станет, послушным сделается.

И однажды подле этой картины мне сказали, что у нас в семье пополнение, в мою жизнь вошел мой единственный брат. Первый раз я его увидела распеленатого на кровати у родителей и была потрясена видом крошечных пальчиков на ножках младенца. Они были такими хорошенькими, что хотелось их съесть, и я укусила большой палец на ноге у малыша. Мать влетела в комнату, полуобнаженная, она молоко сцеживала, от захлебывающего крика брата будто весь мир перевернулся.

 — Вы одной крови. Вы не должны делать больно друг другу, а стоять друг за друга всегда и везде, любить, невзирая ни на что, — таков был мудрый наказ мамы. (Хотя, кого любят больше всех, те и ранят больше всех. К этой истине — долгий путь, всепрощением лечить собственные раны — еще далече.)

Хлопоты вокруг малыша через какое-то время изрядно мне надоели и я приревновала. Но мама доходчиво объяснила, что она нас обоих любит и в доказательство заставила меня укусить по очереди два пальца на моей собственной руке и прочувствовать боль и в том, и в другом.

 — Оба вы — часть моей плоти и крови, и люблю я вас одинаково! — веско сказала мама.

После этого липучее чувство первой ревности само собой развеялось

* * *

Закрою-ка я виртуальный интернетный мир со всеми его напастями и сделаю капуччино, кофе меня всегда взбадривает. Да, так что у нас там с выбором получается, ...сами не сами, или куда лихо занесет, то ли судьба, то ли предназначение…

...Сижу в пятизвездочной гостинице, цежу кофе и слушаю школьного товарища моей старшей дочери. К слову сказать, для своих 25 лет мальчишка — да что это я! — молодой мужчина, умен не по возрасту, компанию создал, завод построил, с нуля начинал, продукция его с лёту на рынке уходит. Работает по двадцать четыре часа в сутки.

 — Знаете, кто-то должен производство поднимать, людям работу давать, у меня только сорок человек работает, но они довольны. Люблю я свой бизнес. Если все пойдет по плану, еще один завод поставлю. Вы помните Эрика, — он докторскую защищает, несколько лет назад все на него пальцем показывали, говорили ненормальный, кому нужна наука в наше время, а он по ночам вагоны разгружал, в палатках торговал и науку не бросал.

 — Молодец парень, прорвется. Правильно, без новейших технологий и крепких научных кадров современного бизнеса не представляю, это десять лет назад доктора с кандидатами не нужны были, из научно-исследовательских институтов и кафедр на базар и барахолки попали. Шоп-турами занимались, чтоб прокормиться, у кого хватка была, свои фирмы пооткрывали. Но многие умы так и растерялись в водовороте перемен.

 — Нас тоже время не пожалели… — глухо сказал он. — Зимой принимал делегацию иностранцев, молодые парни, инженеры приехали, проект запускать. Поселили мы их в пент-хаузе, в номер заказали ужин, развлечься им захотелось. Знаете, сейчас можно девушек по телефону заказать на любой вкус, с интеллектуальными разговорами, с массажами, с песнями, даже танец живота изобразят… Я заказал, а сам отлучился. Возвращаюсь, открывает мне моя бывшая одноклассница, — помните самую высокую, — в одних прозрачных трусиках, я обомлел, чувствую, краской лицо заливает, только и смог произнести: «Ты!». Она в ответ: «По вызову».

 — Для старых знакомых дискаунт дашь?

И как пощечина прозвучало:

 — В моей профессии знакомых нет, одни клиенты. Будешь платить как все, деньги вперед, двести баксов за час.

Деньги отдал и вылетел из номера, у самого руки дрожат…

 — Постой, ты был один? Без него? Ну, того, который твой партнер, он же ее в десятом классе страшно любил, с ума сходил, а она такой неприступной была (сердце учащенно билось)…

 — Он такие ей стихи писал, плакать хотелось. К счастью, в Германию уехал, в командировку. Я не сказал ему. И вы не говорите.

 — Господи, как же так, бедная девочка, неужели другого пути не нашла... Но — не могу осудить, не могу... Аж сердце закололо. Из хорошей семьи, училась нормально и так жизнь развернулась…

 — Старикам, конечно, досталось, вашему поколению мало не показалось, но и нам достается… Наверное, кому что на роду написано. Иногда не знаешь, что и думать...

 — Думать — большая привилегия в наше время. Успеть бы в постоянно изменяющейся жизни, изменяться самому. И не просто изменяться, а шлифовать себя, отполировывать, тогда и вокруг изменится всё к лучшему. Однажды прочитала, что когда ребенок растет в семье, где ему постоянно говорят: мы бедные, у нас нет денег, мы несчастные, — это настолько прочно вбивается в его подсознание, что он другим себя и не видит. Правильно говорит народ: «Скажи мне раз сто, что я петух, я и закукарекаю». Мы сами себе — успех и поражение. И самое смешное — все это знают, только молчат. У кого хватает решимости «поменять мозги», те идут вперед, а кто не смог, — тот жизнь клянет и обижается. А обида — как червь, сожрет тебя, и не заметишь. В голове только и останется: «я бы ему то сделал, да ещё то сказал, а я бы ему так, да сяк...». На собственном опыте проверено. Не легко вылезти из этой паутины. Только потом понимаешь, — кабы столько же энергии в это время да на хорошее дело запустить…

 — Вы — идеалистка.

 — Да ну? Начало хорошее, а кто я еще?

 — Женщина.

 — О, да..., со следами былой красоты.

 — Странные вещи говорите…

 — А ты знаешь, что я член общественной организации, под названием СОВЭДИН? Можно сокращенно СЭД.

 — Извините, про такую организацию не слышал. Это что, привилегированный клуб?

 — Абсолютно привилегированная организация с миллионами членов. И мы называемся: «Советской Эпохи Динозавры». А объединяет нас интеллектуально-общественно-политическое мышление. Этакая смесь рабоче-крестьянско-интеллигентского братания, с религиозно-атеистическим воззрением. Когда страшно или вдруг счастье привалило, заходим в церковь, в мечеть.., притом с верой в инопланетян и Бермудский треугольник. И всё это приправлено Маркс-Энгельс-Ленин-Брежневским определением накопления первичного капитала и создания олигархий. Все мы — этакие «физики-лирики» духовных устремлений, с аутогенными тренировками, передачей мыслей на расстоянии, чтением гороскопов и гаданием на картах, пытающиеся срочно найти хоть каплю благородной крови в жилах. Если сами не князья, так купить титул в Европе, с печатью хоть на бумаге, коль на челе у дитятей нет. Не все, конечно, за этим бегают, но тенденция четко просматривается. Притом что от пионерского детства, комсомольской юности, коммуналок и хрущевок не отделаться. Застряли в памяти, потому что всё это часть времени-жизни каждого. И под французский коньячок: «Д-а-ай мне напиться... свежей водицы» — сам знаешь эту песню, — тихо любим себя, уважаем, обожаем, за то, что не скурвились окончательно, — и это в лучшем случае…

 — Ну, вы жестоки...

 — Нет, дружок, я — с любовью, более того, — с добрым юмором, мы ведь на Советской массовой песне воспитывались. Между прочем, и мелодии красивые были, и слова иногда за сердце хватали, Андрей Миронов свои тринадцать стульев показал, а мы их в жизни увидели, посидели и на них. А уж Райкин, Жванецкий. Вот с юмором и с флагами, правда, цветом переменчивыми — вперед. Хоть пехом, хоть на Мерседесе. Как-то один мальчишка сказал мне: «Вот вы в своих соболях сдохнете и тогда мы настоящую свободу и демократию построим». А я ему ответила: «Не сдохнем — вымрем, как динозавры Совэдинарус-Рексус, а потом о нас кино и мультики делать будут». Ответ последовал весьма вальяжный: «Я спонсировать буду! Миллионы заработаю!». Вот так. Всего десять лет, а предпринимательской жилки не занимать. Радуюсь, когда вижу, что дома собственные люди строят, в магазины зайдешь, всего полно, зимой клубнику можно купить, мы такого изобилия в своё время не видывали, только я точно знаю, что собственные головы, идеи и труд к нынешним переменам мы тоже приложили. Строители светлого будущего.., большая половина жизни прошла, не успели оглянуться — дверь уж приоткрывается, куда ничего не унесешь... Так что считать, уходя, не миллионы, не копейки будешь, а любовь, что имел или успел отдать.

 — Вы когда приедете в следующий раз?

 — А как получится, наверное, скоро…

* * *

 — Едем, едем, скоро у вас будем, — кричала в телефонную трубку мама. Приеду с дочерью и внучками. Да-да…

…Через тридцать лет мама возвращалась в деревню, взяв нас с собою, чтобы показать места, откуда она родом. Вначале мы летели на самолете, потом по реке на «Ракете», затем паромом на другой берег реки, потом грузовиком до деревни... Умаялись, но доехали. Они долго стояли обнявшись, мама и ее двоюродный брат дядя Саша. Застолье было радостное, с песнями, прибаутками. Пятистенный дом ожил от разговоров «за жизнь», и кто, где, когда....

Баня «по-черному» стояла в конце огорода, вот здесь и начались все приключения. Под вечер мы с мамой пошли с дороги помыться и попариться в баньку. Забралась я на полог, веник взяла и... как будто пространство передернулось. Чувствую, я — не я, и — голоса:

 — Да кто ж она? Чужая? Вроде не нашего роду-племени.. Не-е-е, вроде наша...

Я слетела с полка, с криком: «мама, я сама не своя!». Сижу голая в предбаннике и ей взахлеб рассказываю:

 — Они со мной говорили, спрашивали…

Мама внимательно посмотрела на меня и сказала:

 — Доченька, не бойся, они тебя признали, хорошо это…

 — Кто признал? Чертовщина какая-то!

 — Кровь говорит в тебе... Не бойся. Облейся холодной водой и возвращайся.

 — Надо ли?

 — Надо, надо. Что ж, ты грязной ходить будешь?!

Мне хватило пятнадцать минут закончить банные процедуры. Вечером заметила, все поглядывают на меня с особой искоркой в глазах.

 — Завтра за черникой пойдете спозаранку, — сказал дядя Саша, — вместе с Николашей. (Что ж, пойдем, так пойдем, подумала я.)

Утром вышли, воздух прозрачный, над речкой только дымка паутиной вьется, сели на мотоцикл и через какое-то время доехали до леса. Взяли ведра и пошли. Раздвигаем кустики, а черники — кишмя-кишит. Ведро быстро набирается, с каким–то острым ощущением внутреннего раздолья ложусь в траву и начинают петь. Пою во весь голос, сочиняю на ходу. Пою прямо в небо, вдруг останавливаюсь и заявляю, что нам немедленно надо возвращаться в деревню. Настаиваю упорно до тех пор, пока мама не говорит, что, наверное, я что-то чувствую…

Первой вбегаю в дом и вижу лужу крови, тетка моя сидит и пытаетя остановить ее, хлещущую из вены на ноге. Бросаюсь к ней, кричу остальным: «не заходить в дом!» и — откуда что взялось, — читаю заговор: «Рута-Рута закрутися, рута-рута, ты уймися...». Я этих слов и наговора знать не знаю. А слова сами собой говорятся, алый цвет в темно-бурый превращается и... кровь останавливается.

Фантастика, да и только. Тетка улыбается, благодарит:

 — Знамо, знаешь, а...?!

 — Ничего я не знаю, само получилось!

Позже мать, вытирая с пола кровь и ухмыляясь, говорит:

 — Поезжайте с Колей, чистой воды привезите из ключа.

 Я счастлива была удрать под любым предлогом, только бы подальше (от себя?).

Едем на мотоцикле, кругом такая красота, на холмах кое-где березы и черемухи рассыпаны. Николаша объясняет, что по всем взгоркам раньше деревни стояли. Внезапно мотоцикл замолк и мы остановились.

 — Всё, здороваться надо.

 — С кем? Здесь ни души.

 — А вон с тем.

 — С пустырем?

Если бы с пустырем... На этом месте дед один жил, говорят из родственников, много знал всякого. Когда с кем пообщаться хотел, — трактора, машины, косилки, любую механику одним взглядом останавливал. Невозможно было мотор завести до тех пор, пока не подойдут люди и не поздороваются с дедом. Если не угодишь ему с разговором, до ночи промучаешся, пока он не сжалится.

 — Не рассказывай сказки!

 — Пошли, когда здороваться будешь, от души говори, про себя скажи...

 — Коля, ты что, хочешь сказать, наш мотоцикл заглох?

 — Сестрица, не шуточки это, так что — пожалуйста…

Встала я перед пустырем, смех разбирает, но что-то в душе заерзало. Поздоровалась, руку к сердцу приложа, и сказала, что в гости приехала издалека. Отозвалось в сердце: «да-а-а-а». Может, эхо было, не знаю. Николаша рядом стоит, бормочет что-то. Слышим, сзади сам собой мотор зачухал... Набрали из ключа воды и вернулись домой молча.

 — И часто у вас такое бывает, — спрашиваю я.

 — Бывает! — отвечает Николаша. — Прошлой осенью я с покоса возвращался, коляска у мотоцикла переполнена сеном, гнал на приличной скорости, хотелось успеть вернуться не только в деревню, но и в город на работу. Но на взгорке вверх подкинуло, мотоцикл перевернулся и меня придавило. Лежу, ни рукой, ни ногой пошевелить не могу. Кричу, зову — но кто ж услышит, на версту в округе никого нет. Смеркаться начало, боль подступает к груди, ног не чувствую. И мерещится мне, что кто-то высокий, белый ко мне подходит, обошел вокруг, приподнял коляску, я повернулся и, каким макаром выкатился из-под мотоцикла, не помню. Шепот услышал: «До дома доедешь, здоров будешь». Очнулся уже на постели в избе, а как возвращался в деревню, объяснить не могу. Два месяца провел на больничном; думал, парализует, но обошлось. Чудеса в наших местах случаются, бывает, бывает… Хочешь покажу завтра поля, которые наши пра-прадеды и деды корчевали? Наш род их имел много, взглядом не окинешь, так что съездить придется.

 — Конечно, поедем. Мама показала мне место, где мой дед школу строил, ее раскатали на дрова и в дом прадеда я сходила, а ещё покажи мне свою коллекцию…

 — Пошли на другую половину дома, там все.

Поднялись на крыльцо, зашли в просторную комнату, и он подвел меня к большому сундуку. Открыл — и пачку документов мне показывает: «читай, вслух!».

Читаю: «Справка дана такой-то, в том, что ее серая курица извелась сама и яйца носить не может, так что продразверстку сдавать с нее не будет. Заверено, печать».

Перебираю дальше, письма с фронта, похоронки, квитанции на сдачу зерна...

В глубине вижу спички, рулоном связанные, катушки ниток, иголки, соль в банке, белые косынки, старые вышитые узорами блузки...

 — Это всё моей бабушки-Анны. До самой смерти не выкидывала, просила сохранить, сказала: «Помянете меня, еще все это понадобится, соль, спички, иголки и нитки всегда обменяете на хлеб. Ох, на лихо я вас оставляю, на лихо!».

 — А правда, что она вещуньей была?

 — Правда, а ты знаешь, что Дарья Семеновна Кликушу имела?

 — Что это?

 — Рассказывали, что у нее в утробе жил кто-то маленький, вроде сверчка, иногда она замирала и начинала басом говорить, и если смотрела на кого, то судьбу предсказывала. Матери твоей, когда та девчонкой была, — по-моему, осерчала на нее бабка, — и наговорила, что выйдет она замуж за не крещенного, чернокудрого и уедет, в разных странах жить будет...

 — Да ты что!

 — Только бабушка не помнила, что говорила в такие минуты, всегда спрашивала: «Что этот окаянный опять наговорил?». И маму твою жалела. Тебя, младенцем, мать привозила к бабушке Дарье показать, так она смотреть не стала. Сказала: «Не показывай». Так и не глянула. Может, и хорошо, правильно сделала.

 — Коль, а ты ворожбу тоже знаешь?

 — Нет, это только по женской линии в нашей семье передается. Маме твоей моя бабушка Анна должна была передать, но не смогли они увидеться.

 — Николаша, застращал ты меня на ночь глядя, как спать буду?

 — Покойно, тебя берегут, и когда надо, помогут. А вот и мои образки. Смотри, красота какая, серебряные оклады. Такие с собой брали, на войны уходя. А это мои монеты. Я что-то купил, что-то сами старухи отдали, что-то подобрал в заброшенных деревнях, что-то осталось в доме от дедов.

 — Коля, я тебе благодарна, за всех за всех за них, что сохранил реликвии нашего рода. Не сдавай в музей, дома оставь. В этих вещах и документах память о людских судьбах, о тех, кого уж нет…

 — Нет, я их никому не отдам.

 — Завтра что будем делать?

 — За кедровыми шишками пойдем. Просторы какие, поля огромные, перелески нетронутыми стоят… Все это было наше, видишь, поля заросли, что деды корчевали, но ничего, земле отдых тоже нужен. Придет час, и вспашут опять, и хлебом засеют. С начала перестройки побежал народ в город, все побросали, технику, дома... Молодежь спивалась, руки на себя накладывала…

 

* * *

 — Люди вернутся, да и возвращаются.

 — Капитан с семьей недавно приехал, ушел из армии, ни дома, ни сбережений, вселился в пустой дом. Хозяйство всей деревней помогали заводить, — ну, если наши семь дворов деревней назвать можно. Жена его даже тесто заводить не умела, — так научили-таки её хлеб печь.

 — Коль, я заметила, кстати, — твоя мать по вечерам смотрит в настоящий театральный бинокль. Что это она высматривает и откуда у нее бинокль появился?

 — Бинокль старый-престарый, по наследству передается, говорят, от нашего пра-пра-пра-деда остался, декабриста сосланного, а смотрит она, когда хлеб привезут.

 — Декабрист Мишин? Или Михайлов? Это, по-моему, из семейной легенды. Мама говорила, что он прямо с Дворцовой площади сюда попал.

 — Да, точно так и мне передавали.

 — Коль, знаешь, а в моих детях какой только крови не течет, чуть-чуть итальянская, русская, татарская, украинская и даже польских шляхтичей.

 — А кто их предки, твои дети знают?

 — Не обо всех, но что-то знают. У меня подруга есть, казашка, вот она может до 53-го поколения, чуть не от самого Пророка всех предков назвать по именам, специально заучивала, да и документы в семье сохранились. Удивительно, она людей лечить может, — особая энергия у нее есть. От предков передалась ей, а не братьям, как должно бы быть…

 — Ну, мы с тобой даже до десятого колена не доберемся. А очень хотелось бы генеалогию свою восстановить, или хоть бы о нас всех написать.

 — Самое важное, по-моему, — благородство духа и честь. А то, что в каждом кровей понамешано, так такое всегда было. Скажи, — вот не пойму, почему ты землю в аренду не возьмешь?

 — Жду! Мы в глухомани живем, власть меняется, а нам бы выжить, до тех пор, пока стабильность не установится в стране. Зачем землю брать, — чтобы еще раз отобрали? Чтобы дедову судьбу повторить? А так — с десяток лет земля отдохнет, а уж потом посмотрим. Она ведь, земля, тоже в конец упарилась с нами со всеми. Отец главным агрономом работал, знал, когда хлеба убирать надо, подойдет к березке, кору надрежет, понюхает и скажет: через три дня дождь пойдет, немедленно надо убирать пшеницу. Позвонит в райком, а они на него накричат, прогноз на месяц хороший, так что спешить некуда, ждите. Через три дня дождь — и на всю неделю. Но он хитрый был, отец, если кто из райкома сюда едет, до дождя с колхозниками часть уберет. Потом грамоту вручат или выговор, что не все убрали. Земля, хлеб почтение любят. Поля заколосятся по-настоящему, только если крестьянин поверит в свободу без указу, тогда не будем знать, куда зерновые девать. Ну всё, поля мы с тобой объехали, теперь вон в тот лес подадимся, отец, наверное, уже у кедров ждет…

Оставили мотоцикл, пробираемся через кустарник к кедровнику. Дядя Саша нас увидел, — просит Николашу залезть на дерево и приговаривает, что именно этот кедр даст нам сегодня шишек. Кедр огромный, обсыпан увесистыми шишками, шумит — у него свой разговор с небом. Николаша забрался высоко и стал сбивать шишки, а я собираю и при крике «Берегись!» уворачиваюсь от шишечной лавины.

 — На сегодня хватит! — кричит Николаше дядя Саша. — Зверью тоже оставить надо сколько-то. Поехали домой.

Николаша слез, стряхнул с себя труху и иголки.

 — Ну что, отец, сегодня перенесем малого или ты сам попозже справишься?

 — Какого малого? — спрашиваю я.

Дядя Саша рассказал, что кедры перестали расти в этих местах, а он приметил, где молодое деревце появится, он за ним ухаживает несколько лет, а потом выкапывает и переносит на новое, где хорошая почва. Но сегодня этим заниматься не стоит, потому как леший с нами игру затеял…

 — Игру? Какую? Где? Здесь? Откуда вы знаете?

 — Вот так вот и знаю, дай бог до ночи домой вернуться…

В кедрач — он был недалеко от лесной дороги — мы добирались минут двадцать, а выбирались часа четыре. Мотоцикл не могли найти, каждый раз возвращались к «Кедро», пока, в конце концов, дядя Саша не подошел к дереву и не взмолился. Гладит его по коре и говорит:

 — Кедро, милый, помоги и прости, если что не так сделали, укажи дорожку к дому, попосредствуй за нас, пущай играться перестанет.

От порыва ветра закачался кедр, что-то проухало и... три шага в сторону отступив, Николаша увидел мотоцикл, а в просвете деревьев — дорогу.

 В течение всего пути я думала, а надо ли мне на покос ехать с ними, может, там тоже страсти-напасти, вдруг случится что-нибудь... Но через день поехала.

Вилы мне дали, объяснили, как стога метать. Первый раз в жизни вилы в руки взяла, ладно, попробуем... Подвязалась платком, хлебнула воды, спрятала еду от мошкары подальше, как спортсмен на соревнованиях внутренне себя подготавливаю... Запах сена и разнотравья пьянит, пот в носу щекочет, а вокруг — простор... Одна копна готова, другая... Мужики на сенокосилке работают. В обед сели на обочине, едим...

 — Ну, душенька, пианистка ты наша, Рахманинова, мать твоя говорила, играешь, пальчики бережешь, а хватка в работе — наша. Наша кровь, наша порода. Вон, смотри, сколь копешек наметала и все аккуратненькие стоят.

 — Отец, она теперь на телестудии режиссером работает, передачи снимает.

 — Знаю, пианистка и режиссер, все едино, красиво работать — это же уметь надо.

Такое одобрение надолго в мою душу запало…

* * *

...Чашка с кофе стоит недопитая, постепенно сдвигаясь к краю пианино от моих аккордов. Учу романсы Рахманинова. Младшая дочь и я готовимся к концерту. В «Весенних водах» самый конец фортепианной партии замучил и сексты триолями в «Уж ты нива моя...». Учу, словно студент: та-та-та, та-та-та, как по ступенькам...

Вдруг вспыхнула мысль, сколько же ступенек в своей жизни я исходила, вниз и вверх, в прямом и в переносном смысле. Тысячи? Может, десятки тысяч...

Осторожно спускаясь со второго этажа нашего дома на Урале в день отъезда, я оставляла многое, что тогда до конца не понимала; свои тетрадки по чистописанию с коряво-неподдающимися палочками, огромные китайские розы в кадках, цветущие зимой, тополиный парк, который взрослые и мы — дети сами посадили на пустыре, площадку для игры в лапту... Любила я играть в эту игру, быстрее многих бегала. Но больше всего обожала на ходулях ходить в сумерках, забираясь на них с чьего-то забора... А потом, усевшись в кружок с ребятами, рассказывали друг другу страшные сказки, про мертвецов, ведьм и всякую нечисть, и чтоб в конце заорать громко, пугая себя и других... Не попрощалась с Рудиком, рыжим мальчиком из немецкой семьи, что жили не так далеко. Я с ним на речку бегала и раков ловила вилкой, — он меня научил.

 — Сперва надо камни тихонечко сдвинуть, — ил не взбаламутить. А рака увидишь, — резко на вилку насадить. Ну, давай, ловчее, ловчее. Ну вот, получилось!

 — Ой, цапнул, больно-то как!

 — У, девчонка, попробуй только зареви, больше со мной не пойдешь.

Наловим целое ведро, потом варим на плитке у них в доме, — запах отвратительный, но раки вкусные и сочные. Когда я в первый раз Рудика увидела, — его рыжие веснушки и «оранжевые» волосы меня потрясли. Тогда впервые для себя отметила, что волосы бывают русые, черные и рыжие. Рудик стеснялся их, а я считала, что он — необыкновенный. В его доме говорили и на русском, и на немецком. К тому времени я научилась отличать русский от татарского и немецкого, своеобразие их мелодики, интонаций.

...Оставался и первый мною увиденный телевизор, у наших соседей по улице. Когда они его привезли, собрали всех детей, усадили рядами на пол и в крохотном экране возникли малюсенькие взрослые люди. Для меня это был полный шок, я мучительно пыталась понять, каким образом они туда залезли, по какому волшебству стали такими крохотными и притом всамделишно разговаривают. В тот вечер мама была на работе, — она преподавала русский и литературу в школе рабочей молодежи, а отец меня совсем потерял, испугался, и когда нашел, ремнем флотским — он от его службы в военно-морском флоте остался — отодрал в первый и последний раз в моей жизни. Мама ночью с ним долго шепталась, а я всхлипывала от обиды и изо всех сил стремилась засунуть всех моих обидчиков в серебристо-голубой экран, включая мою лучшую подружку, которая так резко прыгнула на доску в прошлом году, что я вверх-то взлетела, а приземлилась мимо доски, так что ее краем мне всю ногу до самого паха окорябало в кровь…

...Старого мишку и китайского пупса, с дыркой на пластиковом чубе, на котором, ухитряясь, можно было всё-таки банты навязывать, тряпочную куклу Машу — всех их выбросили, а может, отдали, сказав, что я выросла и в куклы играть уже просто неприлично. А я так любила шить для кукол платья! У нас в комоде лежали отрезы штапеля и ситца, однажды для своих кукольных платьев я из середины отрезов вырезала куски, потом из дырчатых тканей ничего нельзя было сшить, но мама меня не ругала, а похвалила за фасоны и творческую выдумку... Мои пустые турючки от ниток в жестяной коробке — мои каблучки, я их в чулки засовывала и на них ходила, воображая, что я взрослая и у меня есть дамские туфли. Всё ушло в прошлое.

Мама показала мне на карте, расстеленной на полу, куда мы уезжаем, сказала, что там нет наших лесов (…и моих любимых мухоморов?), зато есть высокие, со снежными вершинами горы.., жить там легче, много фруктов и овощей, зима намного короче и не такая суровая.

Но как же я буду жить и не видеть любимое семейство мухоморов? Они ранним летом вырастали в лесу, куда мы ходим за грибами и ягодами. Сколько не говорили, что мухоморы — они хоть и красивые снаружи, но смертельно опасны, их есть нельзя, все равно они мне нравились — яркие шляпки меня привораживали. А ягоды дикой, лесной клубники тоже не будет? А огромная земляника, которую мы сушили на подоконнике под солнцем, потому что как-то с мамой решили, что черные зернышки высадим в палисаднике и вырастим свой урожай. Что же, они так и останутся, а урожай соберут чужие руки? Мои две школы, автобус «коробочка», на котором я езжу с братом в его садик, родственники, друзья, врач, который вытаскивал шишечки из моего носа — я их сорвала с кустов в бабушкином огороде и, поскольку не знала, куда спрятать, затолкала в нос, так что меня, задыхающуюся, принесли к моему спасителю... А небо, в облаках которого я вместе с мамой люблю выискивать разные фигурки, или выстраивать целые сюжеты среди веток и листьев нашей черемухи, — неужели все это исчезнет? А мои кулинарные «открытия» — теперь я не мою мясо с мылом, чтобы приготовить на электрической плитке суп, как мне дальше с ними быть? Заберем или нет мою маленькую кастрюлю?

 — Надо забрать альбомы с видами Ленинграда и Петергофа и ещё московские фотографии не забыть бы, — сказала мама, складывая карту.

 — Обязательно, может, мы больше никогда не поедем туда, в такую даль перебираемся, — ответила я.

 — Не волнуйся, не только туда съездишь, но и в других местах побываешь, какие твои годы…

Поездка в Ленинград была удивительной, особенно впечатлил меня гигантский фонтан «Самсон» в Петергофе, фонтан «елочка» и камушки, по которым ходить надо было умело, наступишь не так, и окатит тебя с ног до головы. В Зимнем Дворце от чудесных вещей, великолепной мебели, грандиозных статуй и ажурных ваз кружилась голова. Картины в золоченых рамах, прекрасные портреты божественно-красивых дам и гордых осанистых мужчин. В какой-то момент я утомилась и в одном из залов, увидев в центре единственный огромный и богато инкрустированный стул под балдахином, перелезла через красный бархатный барьер, поднялась по ступеням на подиум, медленно села и закрыла на минуточку глаза. Встряхнулась от маминого прикосновения:

 — Малыш, здесь нельзя сидеть, это трон Петра Великого, могущественного императора бывшей Российской Империи. Отдохнуть успела? Я не сразу заметила, что ты от меня отстала. Пойдем смотреть дальше…

 — Мама, тут так удобно, я спать хочу, устала....

 — Идем, идем, доченька. Видишь, смотрители музея идут, ругаться будут.

 — Как же они уставали, столько комнат обойти, это же дня не хватит, — размышляю я вслух и, схватив мать за руку, тащусь из тронного зала, через гигантские двери всё дальше и дальше через анфиладу волшебно убранных комнат.

* * *

 — Мама, а букварь на татарском забрать?

 — Конечно забери, доченька, может, учить начнешь. Чтобы узнать, какой дух у любого народа, надо с ним разговаривать на его языке. Или хотя бы понимать, что человек тебе говорит. В каждом языке есть своя прелесть, свои особые выражения, и их не всегда можно перевести на другой язык.

 — Когда мы в Татарии были, в Казани и в деревне под Уфой, я их слова не знала, но всё равно немного понимала, что они хотели сказать.

 — На бытовом уровне ты, конечно, могла понять, но поэзию и литературу, особенно татарские юмор и шутки, можно понять, только если знаешь язык. Да не только татарский, — английский, немецкий — в общем, любой... Вот я знаю только русский, но когда-нибудь обязательно выучу хотя бы еще один. Твой отец на двух языках говорит и даже песни поет. Это же прекрасно!

Как-то в летние каникулы мы поехали в Татарию, чтобы бабушка-Абика повидалась со своим единственным братом и показала ему своего старшего сына, моего отца, и нас с мамой.

Город Казань очень красивый, но мы там были только проездом, и больше всего мне запомнились события в деревне. Люди в ней жили зажиточно, тут я впервые увидела, что в сметане ложка может стоять, такая сметана густая, и ещё я узнала, что нельзя есть свинину ни в каких видах, — по Корану не положено. Свиней можно выхаживать, а потом сдавать в колхоз или на мясокомбинат, притом за хорошие деньги.

 Как-то рано утром все захлопотали, и из отдельных русских слов, проскальзывавших в разговоре, я поняла, что свинья, которую выкармливала одна из тетушек-родственниц, не встает на ноги и, видно, собралась подыхать. На ноги подняли всех деревенских мужиков, и они долго совещались, как перетащить свинью на курган, чтоб она своей смертью не осквернила дом и не принесла несчастье хозяевам. Свинья тихонечко хрюкает, глаза закатывает, а семеро мужиков еле-еле волокут ее, родимую, к телеге. Поднять ни на телегу, ни на грузовик не смогли, так волоком до самого вечера затаскивали ее на курган, пусть отойдёт под звездным небом в полном одиночестве. Ближе к ночи мужики вернулись обратно и долго мылись в самом дальнем углу двора, а потом ещё ушли в баню, чтоб смыть с себя всю скверну. Женщины нет-нет, а прислушивались, — хрюкает-не хрюкает. Хотя я не могла представить, как же можно услышать что-то, если курган еле-еле видно... Однако через несколько дней свинья своими ногами сама обратно пришла, ткнула рылом в калитку и громко хрюкнула. Тетушка, как увидела ее, быстрее пули вылетела со двора с криком:

 — Шайтан, шайтан, Алла, би-сми-лл-я-я! — во всяком случае, так мне послышалась.

Женщины, дети повыскакивали из домов, тётушка что-то им говорит и, размахивая руками, показывает на свой двор. И тут все толпой побежали подальше от двора. Теперь только понимаю всё их смятение — в самом деле, свинья вернулась с того света, нечистая сила-шайтан, носится по двору, всю птицу перепугала, куры квохчут, пытаются взлетать как умеют — только перья летят, гуси истошно гогочут, утки искрякались до хрипоты… В общем, в деревне — Армагеддон да и только… Через какое-то время ветеринара привели с председателем колхоза и милиционером. Ветеринар зашел во двор, осмотрел свинью, пожал плечами и говорит:

 — Фатима, ты свинью чем кормила?

 — Отборной пшеницей! — отвечает та, чуть не плача.

 — Вот-вот! — смеётся ветеринар. — Перекормила свинью, что она аж на ногах стоять не может. А когда вы ее на курган унесли, проголодалась животина за три дня, подхудела и пешком домой пришла. Задай-ка ей корму, а завтра пришлю грузовик с краном, заберем на выставку, еще и премию получишь за свою свинку — она не меньше полтонны на глаз весит.

 Утро начиналось с кормления животных и птицы. Однажды мама решила помочь, встала с рассветом и бросила из чашки зерна курам. Только через пару часов куры зашумели и тетушка спросила маму, кормила ли та птицу.

 — Конечно, я им побросала зерна, вон из той плошки, — ответила мама.

             — Ну что ты, милая, вот как корм давать надо! -
Открыла тетка большой ларь с пшеницей, взяла ведро и «ахнула» веером зерно по всему двору.

 — Дай попробую, — сказала мама. Схватила ведро и в точности повторила тётушкин маневр, даже зарделась от усердия.

 — Можешь, можешь с деревенской работой справиться, хоть и учительница, можно сказать, уважаемый человек, свекровь нам о тебе рассказывала.

В самом деле, маму очень любили в школе, она была самой молодой учительницей и преподавала русский язык и литературу взрослым, а то и пожилым рабочим. Они её немножко побаивались — очень требовательная была — и когда говорила: «Ну, голубок (или голубушка), ты и отличился?» — большего наказания для ее учеников не было, а уж про себя я и вообще не говорю, «голубушка» для меня значило, что я отменно проштрафилась, конечно, и так бывало, но не часто.

Иногда она брала меня с собой в школу, и, сидя на задней парте, я перебирала страницы у книжек или рисовала. Слушала, как она объясняла правила русского языка, читала вслух отрывки из романов и поэм, а потом ученики отвечали ей на вопросы.

...Тетушка беседовала с мамой о том — о сем, о красоте курганов и об их истории, о полях и речке, что текла недалеко. Мы узнали, что рыбы в реке видимо-невидимо. И на следующий же день пошли спозаранку на рыбную ловлю. Мама моя рыбак заядлый, и рыба сама к ней идет. Удилища сделали из веток, только родителям пришлось очень долго крючки искать. Рыбы мы наудили много. Вернувшись в деревню, попросили сковородку для жарки, тетка не очень ласково на нас посмотрела, зашла в чуланку, долго возилась, и наконец вытащила старую-престарую сковороду. И попросила чистить и готовить рыбу в дальнем углу и, пошептав что-то отцу на ухо, торопливо ушла. Я не очень присматривалась, как мама чистит и готовит рыбу, но заметила, что всё это она делает с особой осторожностью. С удовольствием наевшись рыбы из алюминиевых тарелок — эмалированных, символа роскоши тех дней, нам почему-то не дали, — мы начали искать тазик, в котором бы помыть тарелки. Однако тетка, увидев посягательства на очередную посуду, выскочила из дома, надела на руки вачеги и быстренько собрала тарелки и сковороду, выкинула их, что-то приговаривая себе под нос по-татарски. Абика потом объяснила, что не только свинину, но, по традиции, люди здесь и рыбу тоже не едят. Когда я попыталась поехидничать: «а что, мол, здесь вообще кушать воспрещается?» — мама строго сказала: «со своими законами в чужой монастырь не ходят», чем привела меня в полное смятение. В ту пору знать не знала, что такое монастыри и какие-то их законы. Монастыри и монахи ввергли меня в полное изумление, когда мама мне про всё это рассказала. Тем не менее смысл до меня дошел: люди бывают разные и традиции их надо уважать. Еще интереснее, что, оказывается, татары бывают Казанские и Крымские и мы относимся к первым, к тому же одни приняли православие, а другие остались мусульманами. Словосочетание «татаро-монгольское иго», со стодвадцатилетним чадом от пожаров, угоном людей в степи, данью, а потом торговлей и оседлостью части татар на Казанской земле, вызвало в душе бурю. Невозможно было поверить, что частично и я сама происхожу от всего этого.

 — Не принимай близко к сердцу, детка, все эти дела, — это же история, из нее ничего не выкинешь. Было и было, да быльем поросло. Сейчас другое время, другие понятия, — успокаивала меня мама. — Живи и радуйся. Когда будешь изучать историю, — думай, сама анализируй, и вообще, читай книг побольше.

Мы часто пили чай с умопомрачительными сладостями, усевшись по-восточному на одеялах и многочисленных подушках вокруг скатерти, расстеленной на полу. Мебели в доме было на удивление мало. Обычно собиралось человек десять, двадцать, близкие родственники и друзья. Кто-нибудь обязательно приносил татарскую гармонику, играли, пели, иногда танцевали. Тогда впервые меня научили делать замысловатые движения руками и чуть-чуть танцевать татарские танцы. Отец мой любил танцевать, он участвовал в ансамбле самодеятельности и иногда я бывала на его выступлениях в Доме культуры металлургов. Как-то меня на сцену пустили, куда я прошла мимо гигантского бюста Сталина. Его имя было высечено на камне, а буквы — с мою ладошку. Отцу особенно удавались разные присядки и «ползунки». Коллектив был большой и после работы они репетировали. Исполняли разные танцы, но таких, как я увидела здесь, в их репертуаре не было.

 Я танцевала и ещё старалась тихонечко подпевать мелодии, и все одобрительно кивали, подбадривали, цокали языками и с акцентом приговаривали: «Караш, кызым, караш!» — мол, «хорошо, девочка, хорошо».

 Воду для чая и готовки пищи приносили из ключа, что находился на вершине одного из курганов. Только эта вода считалась чистой. Женщины с ведрами на коромыслах поднимались на курган, а потом, медленно ступая под тяжестью ведер, спускались и шли к деревне.

Отец недоумевал, почему до сих пор никто не догадался провести воду ближе к домам. Поэтому, озадачившись этой идеей, он уговорил пару мужчин помочь ему затащить желоб и трубы на вершину кургана. Приладив один конец желоба к источнику, второй он просунул в трубу, эту трубу — в другую, и так довел этот примитивный водопровод до деревянной кадки у самого подножия холма. Но на следующий день мы наблюдали, как женщины чередом поднимаются на курган, проходя мимо отцовского сооружения, хотя вода и лилась, искрясь на солнышке и заманивая, но они шли проторенной годами дорожкой. Разочарование отразилось на лице отца. Но вдруг одна баба, оглядевшись вокруг, чтоб никто не заметил, подошла к кадке и подставила ведро под струю. Пока ее соседки поднимались на вершину, она успела дважды сбегать с полными ведрами до своего дома. Так, к концу недели родилась новая традиция — идти по воду не «к кургану», а «к кадке», и, собравшись стайкой, поболтать о деревенских новостях.

[ Назад ] [ Дальше ]